Афганская ёлка

Заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят третий год.

Скоро новогодние праздники. В этот раз мы решили раздобыть ёлку любыми правдами-неправдами.

Только какое празднество без женщин…

Мужчины – воины. Так. Но если нет возможности пройтись перед самкой, развернув во всей красе своё опалённое боевое оперение, и бросить к её ногам поверженный штандарт – вкус победы теряется. Да и нести службу здоровым, энергичным мужикам без женской ласки-тепла тяжко. Ведь помимо воинских уставов существует ещё закон природы. Ему подчиняются и слоны, и мышки.

Нашего старлея Федю сексуальная озабоченность не отпускала ни на минуту. У него был гормональный склад ума... Худой, с длинной шеей, выпирающим кадыком, он не просто ходил – рыскал по сторонам, будто двуглавый дракон. (А вдруг?) С ним говоришь, однако полной уверенности нет, что управляет им та голова, которая под фуражкой. Чувствуешь: сосредоточен он не на интернациональной помощи братскому народу Афганистана, не на запоминании паролей и явок – другое Федю томит.

Мне контролировать эмоции было легче. Никогда не забывал: первым делом – долг, присяга, приказ. Без таких понятий в «конторе» не служат. Окинь взглядом старушку Землю – где-то обязательно идёт война. А мы боремся за мир. Боремся с оружием в руках. В точках «горячих» и самых «холодных» – сотрудники наших спецслужб. Там благодать, где мы! Если мы будем везде, везде будет любо-дорого поглядеть.

Но влияние «правильных» мыслей к вечеру слабело и у меня. Дни слагались в недели, месяцы. Месяцы – в годы… И всё один. А так мечталось, если не потрогать женщину, то хотя бы посмотреть на неё. Издали… одним глазком… краешком глаза.

Хотелось сладкого!

За два года службы в Афганистане нам с Федей удалось полакомиться лишь однажды. Это случилось в Кабуле, самой близкой точке от Айбака, где служили вольнонаёмные советские женщины. Находились они там под жуткой охраной, за высоченным забором.

В тот день всё как на грех складывалось против нас: и весна, которая полонила восточный город, и волшебный воздух, который дурманил, и даже белоснежные вершины близких гор, которые, точно невесты в подвенечных нарядах, выстроились под солнцем...

Мы ни на что и не рассчитывали... Так, нехотя поинтересовались у своих кабульских коллег... А те всерьёз... Вот, чудаки! Нашли нам дивчину со спорной внешностью, пояснив, что «красивых они берегут для мужчин без воображения».

Деваться некуда...

Вывезли мы эту отзывчивую царевну-лягушку с территории воинской части старым шпионским способом – в багажнике «Жигулей-копейки». Маркитантку нам отдали под честное офицерское на три часа…

Федю после свидания я не узнал: он впервые, ни с того ни с сего, сам завёл разговор о службе. Горячился – и говорил, говорил... А я молчал.

Тихо угасал весенний день. На закате солнца малиновый жар окатил скалы и ветки цветущего граната тревожно-багровым. Песчаный афганец студил лицо, охмуряя терпким запахом саксаула...

Неужели это и есть запах жизни?

***

Позже выяснилось, что совсем близко, в десантно-штурмовом батальоне у майора Дубовского тоже служили по контракту наши гражданские девчата. Да не одна – две.

Целых две!

Молодые девицы. Одной лет двадцать, пермячка. Она заведовала секретной частью и библиотекой. Стихи писала. Всё в белую рифму, заумно:

Родина далеко,

А я вот здесь в горах Афганистана.

Солнце садится, мне кажется – на моей родине…

Вторая – работник военторга, чуть постарше, но тоже детородного возраста. В магазинчик завозили какие-то продукты, промтовары. Она отпускала их за чеки Внешторгбанка.

До этого мы отоваривались на кишлачной площади, в дукане – местной лавочке вроде кибитки, слепленной когда из картона, когда чёрт знает из чего. При всём том товары там японские, западногерманские, американские: «Sony», «Panasonic», «Sharp», «Wrangler»… Первый раз видели, как одетые во что попало, сопливые, чумазые мальчишки жонглируют дефицитной продукцией. (Совсем маленьких в Афганистане не моют вообще: по местному поверью, слой грязи сохраняет от злой напасти.) Тут же кучки дров: их продают на вес, укладывая кривые сучья на чаши самодельных рычажных весов. «Бочата» ругаются по-русски без акцента: «Русские, уезжай домой».

– Щ-щас!

Узнав про советскую торговую точку – «чекушку», мы единодушно решили не носить свои «боевые» в дукан. К тому же появилась легальная возможность регулярно бывать в ДШБ, разбавляя тягучее суровое мужское одиночество женским обществом. Мы приносили девчатам сувениры, подарки. Я, когда удавалось, собирал для них среди камней букетики жёлтой ферулы и голубоватых мятликов. Они удивлялись такому вниманию и смущались.

Однажды Маринка-продавщица, дождавшись, когда десантники выйдут из магазинчика, бросилась в слезах мне на шею. Вся взъерошенная.

– Марин, что случилось?

– Всё, я больше здесь не выдержу-уу… Наташка помоложе, раньше сломалась. Я тоже больше этого выносить не могу. Через неделю сменщицы, прилетает борт. А пока можно мы у вас поживём?

Оказывается, их имели право пользовать командир Дубовский, его зам, замполит и начальник особого отдела. Остальные – уж как получится… Если, к примеру, замполит «прорабатывает», то низшие терпеливо ждут. Только командир может вклиниться без очереди: «Ну-ка, давай её сюда!»

Переехали девчата к нам, а всё успокоиться не могут.

Маринка в отчаянии призналась мне:

– Ещё бы месяц жизни с «рембовиками», я бы или покончила с собой, или свихнулась. Это ж невозможно.

Я с задержкой дыхания в ответ:

– Марин-нн… У нас тоже народ т-такой… озабоченный… годами не обихоженный!

Ребята молча перетаптываются в сторонке, пожирают глазами сказочную гостью, слюной захлёбываются. По губам Феди читаю… поэтические строки: «Как увижу я Маринку, сердце бьётся о ширинку!»

– Да я всё понимаю. Я с удовольствием. Вы милые, вы мне нравитесь, власть не показываете. Цветы дарите. Но не могу… Как вспомню эти… ужасы афганской войны. Бррр! Дайте денёк-другой в себя прийти. Оклематься.

Договорились. Время пошло. Стрелки вперёд не подгоняли. Ровно два дня, минута в минуту, дали ей отоспаться, подкормили. Всё по-честному.

Проходит неделя. Ми-шестого нет. Штурмовики-десантники на «бэтээрах» вновь нарисовались: в полном боевом, амуницией брякают, глаза шальные, голодные.

Капитан Зобов запальчиво:

– Мы их забираем назад!

Надо было видеть, как начальник особого отдела с замполитом гонялись по двухэтажной вилле за девчатами. С этажа на этаж. Прятки – не прятки, догонялки – не догонялки. В особняке куча закутков, два входа, два выхода. Сапоги с металлическими подковками: цокот, топот, визг. Они то туда спрячутся – то сюда. То туда – то сюда.

Офицеры избегались, обыскались, запыхались. Не поймали.

Особист с раздражением:

– Вы сами их прячете. Выдавайте!

Редкие рыжие усы его от возбуждения нервно топорщились.

– Ребята, зачем их сильно насиловать? Вы же видите: не хотят женщины возвращаться. Тем более, они рассчитались с вами вчистую.

– Нет. Мы вам их сдали – вы нам верните.

Душевного разговора не получилось. Тараканьи бега закончились. Пыль осела. Утихло. Девчонки, дрожащие, пунцовые, повыползали из щелей и жалобно, с надеждой:

– Уехали?

– Уехали.

– Фу-у-у...

После этого – пару дней тишина.

Снова прикатывают. С угрозами. Хоть бы в шутку, ан нет, всерьёз.

– Не отдадите по-хорошему – мы технику подгоним, разваляем всю эту малину!

– Я вам разваляю. Сейчас радиограмму в Кабул отправлю, чтобы вас вместе с вашей частью, со всем вашим б…ядством убрали из Афганистана.

Примолкли. Ретировались.

***

К встрече Нового года мы стали готовиться загодя.

С продуктами, благородной выпивкой проблем не было. Алим, вольнонаёмный таджик из Союза, ездил на автолавке, обслуживал воинские части. Продавал на чеки. Полный фургон: «дипломаты», чешская-румынская обувь вместе с крабами, паштетами, печеньем, шампанским.

Только где достать ёлку?

Опять он выручил.

– Спасибо, Алимушка!

Нормальную лесную красавицу найти не удалось, зато из тугая, приречного леса, он привёз афганскую сосну Жерара. Хвоя крупная, редкая. Промеж себя эту хвойную породу мы упрямо величали ёлкой. Так привычнее и родней. Иначе забудешь: «Как правильно?» (А то у афганцев ведь даже Новый год не 31 декабря, а 16 июля – по календарю солнечной Хиджры.)

Алим любил останавливаться у нас: под охраной, отдельная комната, кровать, постельное бельё. В этот раз он приехал с таким расчётом, чтобы встретить Новый год вместе.

До праздника оставалось четыре дня. Но какой праздник без победы, хотя бы локальной? И решили Руководители войны, под ёлочку, провести общеафганскую войсковую операцию. Как-никак воевать приехали, в смысле интернационалить, а не только шампанское разбрызгивать. Полководцы народной армии, со своей стороны, на таком «вздрыге» тоже настаивали. И сошлись широкие красные стрелы генштаба на карте у Таш-Кургана.

Таш-Курган – вход в горы. Ниже, на уровне реки Амударьи, предгорье. Аму – река капризная, своенравная. Её песчаные берега легко размываются течением, русло непрерывно меняется. Вдоль реки тянутся пески с дикими верблюдами, равнинки, зелёнки с кишлаками. От Таш-Кургана начинается подъём в горы. Горы эти, неприступные, с угрюмыми ущельями, нашпигованы базами мятежников, их пещерами, схронами.

Операция спланирована. Обязанности распределены. Народу армейского понаехало немеренно: наше начальство и представители оперативного управления генерального штаба ДРА из Кабула, войска из Кундуза, авиация из Баграма, полк из Мазари-Шарифа. Подтянули технику, какую только возможно, чтобы встряхнуть всю эту мятежную провинцию, показать мощь и силу «шурави». Чтобы откинуть, наконец, бандформирования, а может, и совсем погасить сопротивление. О предстоящих крупных боевых действиях желающие могли узнать загодя потому, что в медсанбат Айбака приехала дополнительная группа врачей.

Колонна, растянувшись на несколько километров, тяжело извивалась по скалистому гребню. В воздухе барражировали вертушки. Шум винтов то стихал, то усиливался: машины огибали крутые изломы ущелья.

Обледенелая, со снежными заносами дорога уходила всё выше и выше. Вырубленная в скалах, она то исчезала среди острых мёрзлых скал и колючего кустарника, то нависала над обрывом. Жаром дышали двигатели боевых машин десанта, артиллерийских тягачей. На подъёмах колёсная техника буксовала, на спусках гусеничная шла юзом. Временами траки многотонной БМД, балансируя на поворотах, рвали лёд, зависнув над пропастью.

Громадные ледяные пирамиды гор стояли на страже в безмолвном величии.

Из тёмных каньонов выползал прядями туман.

Хмурился Гиндукуш...

Ну, ничего.

В километре за городом, перед огромным ущельем, плато. На нём разместилось командование. По сведениям агентурной разведки именно за этим ущельем укрылся вражина!

С отрогов гор в нас постреливают из «буров» (винтовки такие английские с шестигранным стволом): «Бак-пак, бак-пак». Им в ответ советские крупнокалиберные пулемёты мощно и грозно: «Ду-ду-ду... ду-ду-ду...» Для прикрытия перед фронтом развернули бронегруппу. Но и с тыла раздаются одиночные выстрелы. Ладно. Бронетранспортёры поставили по кругу. Снаряды проносятся над нашими головами с гулом, свистом, грохотом.

А здесь, за бронёй, мирное пространство. Солнышко греет. Время обедать.

Генерал командует:

– Товарищи офицеры, война войной – обед по расписанию.

Солдатики устанавливают раздвижные столы, бегают с мисками, ложками. Щедро накладывают первое, второе. По желанию – добавка. Плотно откушали. Генерал обтирает жирные губы. Расщеплённой спичкой ковыряет в зубах, осоловело посматривая в небо. На тринадцать ноль-ноль по сценарию запланирован подвиг: назначен бомбоштурмовой удар.

– Ровно через две минуты наши соколы-орлы прилетят, дадут врагам жару.

Время «Ч». У кого-то непроизвольно отрыгнулось, и снова тишина. Десять минут прошло. Генерал встал, грудь колесом, руки за спину, ходит взад-вперёд.

– Что же они опаздывают? Что за разгильдяйство?! Всё должно быть чётко по времени.

Задержка непредвиденная. Обед закончился, война должна идти дальше, а она не идёт. Он командует, а ничего вокруг «не командуется». Ещё полчаса прошло.

Далёкий гул…

Со стороны Кабула появляются самолеты-штурмовики СУ-25. Идут высоко, красиво, делают большой разворот над театром военных действий и заходят на «капельку», точку сброса смертоносного груза. Все упрёки позади. Генерал разваливается в широком походном кресле и, точно из правительственной ложи, вполголоса комментирует ход батальной сцены:

– Вот сейчас краснозвёздные герои шарахнут «пятисоткой»! Тошно будет гадам.

Глядим: от короткокрылого «Грача» отрывается фугасная авиационная бомба ФАБ-500 весом полтонны и… летит к нам.

Слышен нарастающий грозный вой.

– Ё-о-опп!!!

Генерал вскакивает, фуражкой об землю. Хребет Гиндукуша дрожит от смачного армейского мата. Я по привычке, чтобы сравнять давление на барабанные перепонки снаружи и изнутри, слегка приоткрываю рот.

– Куда?! Куда стреляете?! Куда мешаете?! Куда спускаете?!

Кудахчет, топает ногами, мелко и часто плюётся. Бежать бесполезно. Тут хоть куда «бежи»: эдакая дура – если попадёт, от плато ничего не останется. Но бомба, будто посмеиваясь над нами, с рёвом перелетает ущелье и где-то в горах: ба-ба-ах! Децибелы пожиже, чем от мата, но тоже знатно.

– Так, – удовлетворённо подводит итог генерал, – нормально легла.

Начинает темнеть. Сворачиваем базу – и в Айбак.

Только добрались до кроватей, улеглись – как долбанёт. Стёкла зазвенели. Мы повскакивали, звоним дежурному.

Тот с хохотом:

– Да, ребята, сегодня вам не поспать.

У артиллеристов это называется то ли «блуждающий», то ли «будоражащий» огонь. А может, «беспокоящий». Якобы с целью не дать противнику заснуть. Каждые пятнадцать–двадцать минут залп: ракеты «земля-земля». Через Айбак, через ущелье, куда-то в горы, опровергая старую афганскую поговорку, утверждающую, что «с Гиндукушем не спорят». И так всю ночь.

Не знаю, как душманы, – мы точно заснуть не могли.

Утром на завтрак – фрукты и опять война.

Карты нет. Спрашивают: «У кого есть?» Царандоевцы по рации: «У нас!» Мы на уазике к ним. А обстрел из пушек уже начали. (Не простаивать же «богам войны» без дела!)

Заранее по мегафону объявили: «Женщины и дети, покиньте населённый пункт!» Один раз сказали. Два. Не выходят. Всё, начинаем. А что делать?.. Военное искусство тоже требует жертв. Пушки, ракетные установки обрушили шквал огня на хижины бабаев… Кишлак горит. Ветром дым пригибает к земле. Не бой – аутодафе. Привезли карту. Чуть скорректировали огонь. Ещё два часа перепахивали.

Вдруг видим: из горящего кишлака идёт по полю женщина в чёрном.

Длиннополые одежды её разметались по ветру.

На голове белый платок.

Вокруг громыхает. Дым. Осколки. Шальные пули.

Ад.

Женщина идёт прямо на нас по открытому месту. Идёт – не сгибается.

Афганские правительственные воины-сарбазы в тревоге.

Стрельбу прекратили.

Подходит.

В безумном состоянии...

На руках ребёнок. Из носа две тонкие струйки крови. Ещё живой.

Быстренько машину. Быстренько охрану. Быстренько в больницу.

В воздухе раздался протяжный крик, и низко над головой скользнула большая чёрная тень. Гриф-ягнятник. Я будто бы даже разглядел его готовые к пиру жадные когти и приоткрытый клюв.

С кем воюем, кого защищаем?! Бред…

Благо, научили не сомневаться. Не дрогнув, не рассуждая, исполнять любой приказ, а то бы – труба… Снайперской пуле сомнения ни к чему.

Генералу по рации идут доклады: «Прошли тот кишлак, этот. Зачистили. Старинного оружия изъяли столько-то единиц. Молодёжь вытащили из подвалов в количестве… и в армию призвали. Главарей банд или людей, признающих себя бандитами, ни одного не нашли».

«Работа» закончена… Разъезжаемся по местам дислокации. Вот теперь можно и Новый год встречать.

По-афгански «победа» – «наср». Думаю, итог данной войсковой операции можно охарактеризовать как «полный наср». Когда советские войска входили в Афганистан, их встречали тепло и радушно. Теперь отношение менялось. Пройдёт несколько лет, и весь афганский народ, объединившись, отвергнет шурави.

***

Командование, отмечая нашу доблесть, проявленную в бою, за два часа до звона курантов наградило группу ценным подарком – телевизором «Sony».

В фойе, на солдатской тумбочке, неподъёмным монолитом уже громоздился цветной ламповый «Рубин». Однако он даже на заводе-изготовителе, под телевышкой, при стабильном напряжении, никогда чётко не показывал. Здесь, в воюющей родоплеменной стране, напряжение мало того, что прыгало, оно в прыжке едва касалось ста восьмидесяти вольт. Для чего тогда этот комод с экраном стоял? Непонятно. (Задавать лишние вопросы у нас в «конторе» не принято.) Вот на такой монумент-этажерку мы установили японский телеприёмник. На выходе: идеальные яркость, чёткость, звук.

Праздничный вечер.

Суетимся, накрываем стол, наряжаем ёлку. Хрустально позвякивают бокалы. У меня в комнате легонько постукивает дверка нашего металлического шкафа-сейсмографа.

В этих краях повышенной сейсмической активности нужен собственный датчик. Частенько головой к стенке прижмёшься и чувствуешь: земля дышит. Хотя других внешних проявлений нет. Но ведь не прикажешь бойцу из подразделения царандоя держать голову прижатой к стенке постоянно. Неправильно поймут-с. Вот мы и придумали: у металлического шкафа верхнюю дверку оставлять приоткрытой. Земля только ещё начнёт дебелировать – дверка просигналит. Сейчас она по-праздничному нетерпеливо дринькала.

«Дринкнуть» давно пора! Сколько можно терпеть?..

Ещё Антон Павлович Чехов прозорливо писал: «Нет ожидания томительнее, чем ожидание выпивки». Сели за богатый стол: снедь – от края до края. Маринка вплотную ко мне… Налили по первой: за победу! Закинули в рот зелень, тут же – по второй. Третью, не чокаясь, за погибших. Маринкина коленка случайным касанием, обожгла мою ногу, и от того места горячие волны хлынули по всему телу. Как теперь слушать застольные речи, делать умное лицо, к месту поддакивать? У неё надето такое платье с блёстками. Не так чтобы совсем короткое, но и не длинное. Когда за столом сидит, коленки не прикрыты. (Опять всё складывалось против меня.) Подходит очередь тостовать, а голова – точно ракета с самонаводящейся тепловой боеголовкой – цель себе уже выбрала: знойные Маринкины коленки.

Неугомонный Фёдор, закусывая хрустящим огурчиком, взял гитару:

– Мариш, может, спо-ёоом?

Она повернулась к старлею, и нежные её… светло-русые… локоны призывно щекотнули мне лицо.

– Согласуй репертуар! – насторожился я.

– Про разведку. Высоцкого...

Меры в женщинах и в пиве

Он не знал и не хотел...

Дам, дам, дарам-дам... О!

Враг не ведал, дурачина,

Что под гнусной той личиной

Жил чекист, майор разведки

И прекрасный семьянин.

– Федь, опять сглазишь!..

Всей компанией вышли во двор проветриться, и больше мы с Маринкой к столу не вернулись…

Ночью в порыве страсти меня пробивает мысль: «Почему дверка металлического шкафа так стучит? Неужели я кроватью раскачал?!» Не может быть! Кровать-то не касается его. Однако дверь сейфа гремит настойчивее, громче. Переглядываемся с Маринкой, слышим: угрожающий гул.

Откуда-то из-под земли…

Начинает лопаться штукатурка, в образовавшиеся щели будто кто-то курит пылью. Дом ходуном ходит: уже не надо головой замерять. Трещат дверные коробки, оконные рамы. До первого этажа не добежать. Успеваем накинуть одежду, хватаю автомат, с Маринкой – к окну. Битое оконное стекло хрустит под ногами.

Первой, не робея, прыгает она, следом я.

Во дворике офицеры, солдаты, кто в чём. Вроде, все тут.

Напряжение в чреве планеты долго накапливалось, сдерживалось, и вот земля пробудилась. Пробудилась в гневе. Терпение её кончилось.

Густая непроглядная ночь. Чёрное восточное небо рвут бордовые сполохи зарниц. Вздымается грунт, раскачивается дом. Алимкин фургон пошёл вприсядку. Фруктовые деревья яростно хлещут ветвями тугой воздух. Невозможно стоять. Сбивает с ног. Хватаемся друг за друга. Рёв давит. Девчонки в ужасе воют. Да и у меня сердце беспокойно колотится.

Конец света?!

Какой-то сердитый разбуженный великан схватил землю «за грудки» и тряс так, что вот-вот разверзнется… Думал, не бывает ничего разрушительнее советских ракетных залпов, грозной силы человеческого разума.

Нет, отдача страшнее!

Пик прошёл. Стихает. Стихает. Стихло.

Глиняный дувал, толщиной два метра у основания, лежит истолчённый в пыль. Здание выдержало.

Маринка, измотанная до крайности, пошла спать, я её проводил, а сам накинул мундир и вышел во двор. Над головой чужое небо в редких крупных звездах. Неприятный озноб сводит тело. Глубоко затянулся горячим табачным дымом.

Утихала тряска земли, но внутренняя дрожь не отпускала…

***

Глаза его словно повернулись внутрь. И увидел он пустоту.

Пустота оглушала.

Он сидел в полной растерянности, подставив полуночному ветру заострившееся небритое лицо, с удивлением понимая, что сделался другим. Будто этот дувал: если лопатами в кучу собрать, объём глины тот же, но форма, прежняя конструкция, нарушены. Для офицера война – состояние привычное. Ни пуля, ни сама смерть никогда не страшили его. А тут – как острый осколок в мозгу: ханум – афганская женщина – в развевающихся чёрных одеждах, бледное обескровленное личико ребёнка и две алые струйки.

Он впервые ужаснулся.

Вопросы, один тяжелее другого, мощными толчками прорывались откуда-то из глубоких недр наружу. Сверхсила поднимала у него в душе целые пласты, которые со стоном вставали дыбом, передвигались, не оставляя камня на камне.

***

Кому нужны эти жертвы?! Что делаю в этой чужой стране я? Исполняю приказ? А если он ошибочный? Зачем прирезать новые земли, когда чертополохом забивает свои? Зачем прирастать новыми народами, если сразу после того как они становятся «нашими», интерес к ним пропадает? У меня сын растёт. Растёт без отца…

С рассветом сообщили: «Эпицентр семибалльного землетрясения находился в десяти километрах от Айбака». За количество баллов не поручусь, а вот эпицентров было два, это точно. Второй находился в моём сердце… Я стал выкуривать по две пачки в день. Ходил чёрный. Не мог я тогда, да и не пытался ответить на все вопросы. Но, обозначившись, они больше не исчезали, не расплывались, наподобие пустынного миража. Наоборот, постепенно проступали в сознании всё отчётливей. Превращаясь в догадки и ответы.

Ясные. Чёткие. Больные, как сами вопросы.

Спустя год я впервые отказался исполнить приказ, по моему твёрдому убеждению – преступный. Знал, такое не прощают, но сделать с собой уже ничего не мог. Решение не было спонтанным. Оно формировалось и вызревало долго. Первые сомнения появились именно в ту, судную, ночь.

…«Пчёлка» за нашими девчатами прилетел через неделю. Прощались, как с родными. Маришка подарила мне кулинарную книгу: богато оформленную, с цветными иллюстрациями на плотной бумаге. Подарила просто так, на память. На добрую память о встрече Нового года под афганской ёлкой.

Много позднее я обнаружил между страницами две хрупкие рыжие хвоинки и сухой цветочек жёлтой ферулы.

*

Date: 2015-09-24; view: 333; Нарушение авторских прав