Детская считалочка

Число «тринадцать» для меня счастливое. Судите сами: родился тринадцатого декабря; номер на мотоцикле – «13–13»; детство и юность прошли в Кочкарёвском дворе на Тринадцатом…

Из нашей дворовой компании я самый младший. Пацаны успели отслужить, а мой призыв только следующим летом. Двор всех провожал и встречал. Он, точно живой организм, ждал с нетерпением каждого своего воспитанника, однако вынужденную разлуку с одним из них переносил особенно тяжело.

Кочкарь.

Это он «качал макуху» у нас во дворе. Это он был, как стали говорить много позднее, «неформальным лидером» и авторитетом для всего Тринадцатого района. Это в его честь на нашем воображаемом, победоносном знамени золотыми буквами горело: «Кочкарёвский двор»! Уже своим внешним видом Кочкарь выделялся: высокого роста, крепкий, с открытой, доброй улыбкой на светлом лице. Всегда с гитарой. Это был наш оберег и наша вера!

Кочкарь демобилизовался из рязанской дивизии ВДВ тоже тринадцатого, июня…

Был выходной. С утра я выкатил из сарая новенькую «Яву» и по привычке холил её: протирал чистой фланелевой тряпицей отливающие никелем детали, и без того сверкающие фару, стекло спидометра, зеркала, фонари. Солнечные зайчики весело прыгали рядом. Стараясь ни капли не уронить на любимого «коня», долил топливо в бак. Слегка качнул рычаг стартёра. Двигатель, измаявшись ожиданием, с явным удовольствием заурчал.

Ночная прохлада освежила липкую, мясистую листву тополей, она пахла остро, терпко. День обещал быть жарким и, похоже, душным.

Кочкаря я заметил сразу: заломленный на затылок голубой берет, солдатский ремень с бляхой из квадратика солнца, на груди парадным строем значки, широкая поперечная лычка на погонах, в открытом вороте кителя – десантная тельняшка с чередующимися полосками: голубыми – указывающими, что обладатель сего спустился прямо с небес, и белыми – символизирующими чистоту помыслов. Он шёл из-под солнца прямо ко мне, в проёме двух домов. Неспешно, уверенно. И родной двор казался тесен ему в плечах.

Я бросаюсь навстречу…

– Вовка, здорово! – Кочкарь, едва скрывая волнение, ставит на землю спортивную сумку. Стальной рукой сжимает мне ладонь.– Ну вот и дома…

Смущённо улыбаюсь в ответ и молчу. Кочкарь подходит к скамеечке под тополями, раскидисто садится. Я опускаюсь рядышком.

– Володь, сгоняй за Ниной! Она не знает, что я вернулся, – Кочкарь окидывает долгим счастливым взглядом двор. – Хотел… как с неба свалиться.

– Сгоняю. Я мигом! – Через силу отрываясь от него, иду к мотоциклу.

Из дома с восторженными криками, широко распахнув объятия, выскочили Витяня и Гера.

***

Двор наш – десять домов. Все деревянные, с печным отоплением.

Двор для меня – это прежде всего характерные запахи…

По краям друг на дружке – сараи, дровяники. После зимы там тень. Снег тает поздно. Идёшь мимо – ноздри щекочет влажный запах свежепиленых осиновых и берёзовых дров. В поленницах принято ховать всякую всячину. Руку туда так и тянуло. Сунешься – хоп – пачка сигарет! В карман её. Потом выясняется: Витяня схоронил, чтобы домой не тащить.

Зимой построили новый двухэтажный сарай.

Доски неструганые, жёлтые, свежие. Вдыхаешь аромат – не надышишься! Ходишь по коридору вдоль кладовок, принюхиваешься. Если какой-то запах исчез, проверяешь: что изменилось? Благоухание солений – это у Кипрушкиных огурцы в бочке солёные. У Вороновых сын увлекается физикой – изнутри несёт электричеством, лаком, канифолью. Навесной замок гвоздиком ковырнём… Посмотрим, покрутим новый приборчик, он обязательно действующий – вертушечка под стёклышком – на место поставим.

На втором этаже сарая веранда и скамейка на всю длину. Сторона на юг. Лужи во льду, а здесь от стенки печёт. Ноги на перила. Едва шевелимся. Млеем под очумевшим апрельским солнцем, словно мухи после зимней спячки. Возьмём увеличительные стёклышки и выжигаем каждый своё: кто бородавки на руке; кто – тупо – дырку в доске; кто наведёт лупу на коленку задремавшему приятелю, сфокусирует солнечный жар в одну точку и… скромно отойдёт. Через пару минут ткань прогорит и как кусит: «А-аа!»

Я выжигал на стене: «Вова + Женя».

Пахло автомобилями…

Наши ведомственные дома принадлежали двум автоколоннам: грузовой и автобусной. Жили здесь в основном шофёры. Отец работал на «Колхиде». Сосед – на грузовой дизельной «Шкоде». Он заезжал во двор и не глушил её никогда. Конечно, пахло солярой.

Может, кто обращал внимание: водители среди обычных людей заметно выделяются: они шустрее, пронырливей, в технике разбираются. Весь Тринадцатый – моторизованный район. У каждого в сарае если не мотоцикл, то хотя бы мопед. Но если у других – «Минск», у нас – «Ява»; у них – «Восход», у нас – «Чезет». Кочкарёвский двор был самым продвинутым во всём. В любом деле.

Помню запах курева…

Решили мы с Саней стать взрослыми. Самый короткий путь к этому – закурить. Пробовали сначала хабарики – не понравилось. Решили купить сигарет. А как купишь? В магазине никто не продаст. Деньги прохожим суём – отказываются. Наконец дошло: можно купить самим, открыто, но только не одну пачку – сразу несколько. Заходим в магазин, вид подневольный, и продавщице: «Папка послал сигарет купить!» Она пересчитывает монеты, взамен кидает на прилавок пять пачек «Северных» по шесть копеек. И пошли мы становиться взрослыми в дальний сортир. Саня щегольски зажигает спичку о задницу. Прикуриваем. Чадим сигарету за сигаретой. Не взатяг, просто: «Уу-ф – фу! Уу-ф – фу!» Как стало нас выворачивать… Я-то в сознании остался, а Саня не помнил, как домой попал.

Никогда не забудется и запаши́на новогодних каникул… Что ты!..

Новый год – король всех праздников. Но я почему-то наступления Нового года в детстве побаивался... К его приходу морозы крепчали, и наш благо-устроенный туалет замерзал. Батя привычно бежал на второй этаж, умолял соседей не пользоваться канализацией и вызывал ремонтную службу.

Прибывает машина, в кузове – печь с паровым котлом. В топку, рады стараться, закидывают дрова, поддерживают огонь. От парового котла протягивают к нам в квартиру шланг, и горячий пар под давлением подают прямо в унитаз. Квартира заполняется воньким, густым, тёплым туманом. Нечистоты весело разбрызгиваются. С улицы, через открытую входную дверь, заползает лютый мороз. Мои младшие брат с сестрёнкой безутешно громко плачут, упорно не желая разделять праздничного настроения всей советской страны. К бою кремлёвских курантов мать еле успевала всё убрать и намыть.

Вселившись, вонь неохотно покидала наше жилище. И оттого формула запаха Нового года для меня никогда не была простой: только мандаринов, только шампанского и бенгальских огней. Всегда наворачивался целый букет.

Хорошо помню запах близкой махаловки…

Источником являлся младший брат Кочкаря – Джуди. Прозвали так в честь обезьяны: в кино про неё насмотрелись, знали. Джуди сутулый, руки длинные-предлинные, ниже колен. И огромные кулачищи. Шубутной. Ему – слово поперёк, Джуди – в драку. Одно время увлекался боксом. Азы освоил, секцию бросил. Мужик мимо идёт, он подскочит, шваркнет в торец. Не то, что ему подраться хотелось, просто удар отрабатывал. А в душе рубаха-парень, добряк.

Постоянно мне объяснял:

– Вовка, смотри. Раз! – его правая рука чугунным молотом вылетает вперёд, едва не задев мне шнобель. – Да смотри ты: рука прямая. Она должна составлять одну линию с кулаком. Ты понял?!

– Понял! – в подтверждение киваю часто и мелко.

На его защиту я мог рассчитывать всегда. Ему не важно: перед ним один человек или толпа. Ежели обидели салаг – меня или Саню, – Джуди в разборке первый.

Не в силах забыть я и запах наших дворовых игр.

Летом целыми днями играли: в «казаки-разбойники», «кислый круг», в «ножички», «лапту». Но самая любимая игра – «прятки».

Вот уж чего-чего, прятаться было где. Мой отец рассказывал, что у них в детстве эта игра называлась «прятанки» или «хоронки». Встаём в круг. Вместе с девчонками нас человек пятнадцать. Выбираем водящего. На него считалочка сама укажет: «На… златом… крыльце… сидели… царь… царевич… король… королевич… сапожник… портной… кто… ты… будешь… такой…»

А у Сикоси свой репертуар. Он тыкает грязным указательным пальцем в каждого по очереди и радостно выкрикивает:

– Шишел… мышел… пёрнул… вышел… – на последнем слове грубо выталкивая водящего из круга. – Саня, ты вада!

Саня послушно идёт к телеграфному столбу посреди двора, отворачивается и громко начинает считать до тридцати. И напоследок:

– Раз, два, три, четыре, пять. Я!.. Иду!.. Искать!..

Пока он считает, все разбегаются, прячутся. Я несусь между сараев к заветной прятке за поленницей. В ней впору укрыться только одному. Если вада идёт, его можно подпустить почти вплотную, неожиданно выскочить и добежать до столба первым. Ветром лечу, а впереди меня Женька из соседнего двора: сиреневое платье, прыгают по сторонам золотые косички. Она несётся между сараями и – юрк! – на моё место. Кругом голая стена… Не успею спрятаться! Сейчас Саня обернётся, застукает меня… Я – следом за Женькой. Сильно толкаю её, прижимаюсь к ней всем телом. (Женька эта уже давно нравится мне.)

Несмело:

– Ты чего сюда?

Она раскраснелась. Молчит. Смотрит в глаза, сдувает непослушные волосинки с лица. Моя правая рука случайно оказалась у неё прямо на сердце. Оно стучит часто-часто.

– Кто не спрятался, я не виноват… – кричит вада.

Я крепче прильнул к Жене.

Она закрывает глаза, задерживает дыхание. От неё сладко пахнет карамельками. Наклоняюсь к её лицу, неумело тычусь в приоткрытые губы. Всё происходит так неожиданно, впервые… В смятении отпрянул, сделал шаг назад.

– Вовка, туки-туки вада! – бдительный Саня опрометью бросается к столбу.

Он ещё полчаса бегает по закоулкам, пока всех не застукает или не пропустит.

В тягучем томлении машинально передвигаю ноги, не замечаю никого. Смотрю на своё тело со стороны… не могу в него вернуться.

Где-то далеко-далеко зовут вадить меня…

За шоссе Первого Мая – железная дорога. Чадят паровозы, разит сгоревшим углём. Железку перевалишь – Рыбка. Летом на Рыбке день-деньской гомон, толкотня. Маневровый паровоз подаёт в тупики и выводит товарные вагоны, лязгают сцепки. Мелькают с накладными экспедиторы, по деревянному перрону топают кирзачами рабочие, трещат откинутые в сторону сломанные ящики, газуют отяжелевшие машины.

К грузчикам подходим ватагой:

– Дяденьки, дайте арбузика…

Мужики дармовыми-то фруктами объелись – глядеть не могут. Щедрые. Выберут арбуз побольше:

– Берите, пацанва! Не жалко... – хохочут. – Только в штаны не напрудоньте!

Мы вдвоём на опущенных руках тараним эту ягодину за вагон, точно над рельсом выпускаем из рук – арбуз под своим весом азартно крякает, разламывается. Мякоть сладкая, бордовая, сочная. Семечки чёрные натыканы по кругу. Сидим на рельсине, всей моськой в сердцевину погрузившись… Посасываем, чавкаем. Уши шевелятся, как у помойных котов. Отпрянем – сок так и струится с носу, с подбородка, со щёк. Аж дыхание от восторга сводит!

Сикося из нас самый старший. Ему пятнадцать.

Отец у Сикоси уголовник. С ними не жил, всё по тюрьмам… Мать, тётка Соня, по ночам гнала самогон, приторговывала. Аппарат и готовую продукцию прятала в сарайке. Каждый наш сарай имел порядковый номер, но никто его не подписывал. Только у них на двери чёрной краской выведена цифра «13». Деньги в этой семье водились всегда. Имелось «рыжьё». Двор это хорошо знал. Знали мы и то, что на своём добре тётка Соня помешана… Их сарайку обходили стороной. Сикося обычно не дружился с нами, а подваливал к нашей компании, когда считал: «выгодно». Мы к нему тоже не тянулись. Он ушлый какой-то… Наглый. Наевшись до отвала арбуза, мы смущались или хотя бы старались не выставлять напоказ свою физиологию. Сикося же лыбился, обнажал редкие гнилые зубы, потряхивал музыкальным задом и философски приговаривал: «Писыки без пердыки, как свадьба без музы́ки».

Как-то раз мы сходили к вагонам неудачно. Ничего не обломилось. Тащимся понурые восвояси. Идём мимо огромных складов, и тут Сикося, вкрадчиво так, предлагает:

– Эй, салаги, хотите сладостей?

Мы наперебой:

– Хотим! Хотим! – сами вопросительно смотрим на него. – Где?!

– Я знаю! Пошли?

– Пошли…

И ведёт нас уверенно.

Часов в ту пору никто не носил, но знаем: хоть светло, рабочий день кончился. На территории никого нет. Нас человек восемь, кто постарше, кто помладше. Разбег в возрасте – пять–шесть лет. И габаритами мы здорово отличались.

– Тут!

Сарай деревянный, высокий. Двустворчатые ворота, чтобы машине заехать, под воротами лаз – футбольный мяч пройдёт с трудом.

– Кто смелый?

Гера ложится на живот, бестолковкой в щель тычется – никак. Пролезть может только самый мелкий. Все уставились на меня. А на мне сандалии девчоночьи, зелёные. (Стою, как простофиля!) Говорил ведь матери… У всех ребят настоящие мальчишеские плетёнки. А эти закрытые, с рр-рантиком, дыр-рр-рочками, с глупой застёжечкой сбоку…

– Вовка, ты пионер? Давай первым!

Я быстренько – нырсть в склад. Выбираюсь по ту сторону ворот. Встаю, оглядываюсь: «Ёк-макарёк!..» Ящики кругом и коробки, коробки, коробки… целый склад. Потолок высоко-о. И запах: дурманящий… сладкий… вафельный. Хожу между рядами, задрав голову, озираюсь.

Сикося мне с улицы:

– Ну, что там?

– Коробки...

– Читай, что на этикетках написано…

Прочитаю, подбегу к воротам:

– Вафли, печенье…

– Дальше смотри!

Я опять в глубь склада. А там сумерки: свет проникает только через щели в стенах да под воротами. Рву коробки, нащупываю пальцами содержимое и бегом с донесением к Сикосе:

– Пряники! Мармелад!

– Не то. Пошарь в другом углу… ищи повкусней!

Глаза понемногу привыкают. На одной наклейке пытаюсь разобрать: буквы русские, название – чужое. Ни разу такого не слышал. Не могу прочитать, бегу к воротам:

– Нерусское слово какое-то.

– Тащи сюда.

Волоком подтаскиваю коробку к самому проёму.

– Читай!

– Каа-рра-кум… «Кара-кум» какой-то. Конфеты.

Сикося довольный:

– Неслабо!

Пихаю коробку под ворота, они оттуда тащат – не пролазит.

– Сминай!

Прыгаю на ней, не хватает веса смять – лёгонький.

– Открывай, по карманам рассуём.

Разрываю картонку:

– Здесь тоже коробочки…

– О! Подарочные конфеты.

Передаю ему.

– Всё, харэ! Затарились.

Выбираюсь наружу, коробки под рубахи – и дёру. Добегаем до забора, один за другим – в дыру, к железной дороге. За насыпью – Парк коммунизма: берёзы насажены, ивы, бузина. Ныряем в густые заросли – мы в безопасности. Валимся на траву, открываем коробки, запихиваем конфеты в хохотальник. Не по одной, сразу по нескольку штук. Сидим, смеёмся с набитыми ртами. День гаснет, а мы светимся от счастья светлячками! «Нашару» нарубались шоколада! Для нас это не кража вовсе – приключение. Мы не лакомство «спионерили» – партизаним так!

Успокаиваемся, приходим в себя. По дороге домой попадается дорожный знак, пуляем в него конфетками. На меткость!

День проходит, два проходят, три. Конфеты закончились: какие съели, какие раздали. Повторяем нашествие. В стене одну из досок оторвали снизу. Удобно: когда надо – отодвинешь, когда надо – закроешь. Целой оравой забираемся. До того хохочем в этом складе, до того нам радостно… Бродим из края в край, пинаем пустые коробки. Уже всё знаем, всё надоело. От приторных сладостей воротит.

Джуди читает на этикетке:

– «Халва… арахи-со-вая».

Открывает коробку – в пергамент завёрнут большой липкий ком. Измазавшись, вытаскивает, таранит его к проёму в стене, поскальзывается: халва вылетает из рук, об пол – «бах!»… Куски – по сторонам. Мы с гоготом, воем сползаем по стене, утирая слёзы и постанывая.

Целый месяц тянулась эта лафа. Куш сорвали знатный. Двор за это время покрылся ковром разноцветных фантиков от ирисок, карамели, благородных шоколадных. Многие таскали сласти домой, к столу. Я свою долю держал в сарайке, тихарил от отца. Знал: выпорет по полной программе. Конфеты у меня были везде: в посылочном ящике под потолком, в настенном шкафчике, на полатях. Они были раскиданы прямо по дивану, на котором я спал летом.

Не знаю, сколько бы ещё продолжались набеги, но вдруг в городской отдел милиции вызвали повесткой Сикосю, Кочкаря и Геру. Оказывается, Сикося сладким не ограничился: с зарецкими бичами сколотил компашку, подломили вагон с сигаретами. Их захомутали, дознались про конфеты. Завели дело, и всё, что висело нераскрытого, чего, может, пацаны и не трогали, списали на них. Сикосю определили в спецшколу на два года, Кочкаря и Геру поставили на учёт в «детскую комнату». Их родителям выписали штраф «двести рублей» – сумма огромная по тем деньгам. Геру отец отлупил ремнём так, что тот месяц потом хромал и при малейшем скоплении народа, приспустив штаны, навязчиво демонстрировал фиолетовую гематому в форме двух полушарий.

Нас не тронули. Мы обделались лёгким испугом.

Сикося после спецшколы недолго был на свободе. В первый же месяц – грабёж, привод в милицию и – новый срок. Но уже в колонии.

На том «конфетное дело» закончилось. Больше про склад мы даже не заикались. Все были напуганы: милиция… Что ты!.. Невольно пришлось повернуться лицом к пристойным, мирным занятиям. (Лозунг «Энергию атома – в мирных целях!» – оказывается, сложили про нас.) Нет, до посещения библиотеки мы не опустились. Всей гурьбой пошли записываться на станцию «Юный техник», в авиамодельный кружок. Станцию я обожал. Заходишь: с порога аромат клея… Запах волновал, доводил в процессе творчества до эйфории. (В те годы никто не представлял, что балдеть можно от одного клея…)

Я начинал с постройки планеров. И если модель делал сам, сам с ней и выступал. Было к чему стремиться! Ребята постарше строили кордовые модели с дизельным двигателем. Объём в полтора кубика, два… самые большие – пять. Корд – это проволока. Самолёт управлялся двумя струнами, метров по тридцать. Двигатель заправляли эфиром. Для того, чтобы запустить, нужно было компрессию подвести вручную и резко крутануть пропеллер. Рывком. Палец частенько попадал под удар.

Идём после занятий домой, я вижу у Кочкаря под ногтями – иссиня-чёрные сгустки запёкшейся крови:

– Чё у тебя с рукой?

– Пропеллер разукрасил…

«Вот бы мне так!» – завидовал я.

…В 71-й школе, где училась наша честна-компания, ребята только с Тринадцатого. Все свои. А Саня, мой лучший друг, ходил до седьмого в школу № 6. Почему – не знаю. В той школе – отовсюду: и с Зареки, и с Черёмушек, и с Мурманки…

Хрящ был с Сулажгоры.

Чего он с нашим Саней не поделил – неизвестно. Детали никого не интересовали. Главное: конфликт возник – надо разбираться. Кочкарь объявил, чтобы никто из посторонних не впрягался, пусть дерутся один на один. Он назначил день, время, место сшибки – огороженный пустырь у автошколы, в субботу, в три.

Приходим: мы – своей компанией, они – своей «шоблой», как убеждённо считал Джуди. Закон железный: никто не встревает, никто не разнимает. Мы жмёмся к забору, бойцы выходят в центр площадки. Минут десять топчутся друг против друга, заводятся. Хрящ тянет на Саню, понт создаёт. Вначале, как принято, было слово:

– Чушок!..

– Не возникай…

Хрящ прёт буром:

– Ща в пятачину получишь…

Мы наблюдаем. В напряжении. Началось! Пару тычков в плечи, по животу… Саня рукой попадает Хрящу в лицо… Тот ножки подгибает и, не от удара – нам со стороны чётко видно – от страха, аккуратно падает на бок. Типа: лежачего не бьют. Всё. Кипиш окончен. Наши поздравления Сане. Расходимся. Была договорённость: дело на этом закрыть.

Прошло три дня. Хрящ оклемался, осмелел. Оборзел! Шурум-бурум. После школы с кирюхами подловили Сашку и отволтузили – синяки по всему телу. Кочкарь к нему: «Малой, что случилось?» Тот и рассказал...

А вот это уже никуда не годилось…

– Говнотики! – непримиримым рефери выставил оценку Джуди.

– Ну, что… теперь будем разбираться по-другому… – Кочкарь поставил многоточие и ушёл.

Оказывается, он отправился поднимать всю Тринагу. От дома – к дому, от двора – к двору. Было объявлено: завтра в шесть идём «мочить» Сулажгору.

Наступило «завтра».

Ближе к вечеру стали собираться: где по десять, где по тридцать, а где и полсотни человек со двора. Кучками перетаптываются, ждут. Поступает команда – потянулись на Кутузовский пятак.

Толпа формируется, накапливается около тысячи человек. Точно, конечно, никто не пересчитывал, но площадь перед Круглым магазином забита. Народ пришёл не с ложками для манной каши – в руках велосипедные цепи, цепи от бензопилы «Дружба», солдатские ремни с залитой свинцом бляхой, просто колы. Чтобы ухватистее держать цепи – намотали изоленту. Время настаёт – двинулись. Впереди Кочкарь, рядом макухи с Григорьевского и Рыбинского дворов. Идём плечом к плечу. Не разбирая ни возраста, ни ранга. На равных. Бок о бок с парнями после армии – салаги. Идём молча, угрюмо, как на работу. Цель у всех одна. Голова извилистой колонны удавом перетекает сулажгорский переезд, а хвост ещё ползёт по Достоевской. Уличные фонари выхватывают из вечерних майских сумерек блики-чешуйки заточенных металлических прутов. Движение перекрыли. Редкие машины останавливаются. Водители из кабины не выходят, не сигналят. Чувствуют: если сейчас встать у нас на пути – прольётся кровь…

Малолетки ликуют! Что ты!..

Я иду в колонне вместе со всеми и твёрдо знаю: иду в бой за правое дело.

Мы вошли в мятежный посёлок, сминая все надежды на мир. Махач назначен на площади перед магазином «Городок», но Сулажгора будто вымерла. Даже бродячие собаки слиняли. Агрессия находит выход в задиристых криках. Погромов не устраиваем, ограничиваемся демонстрацией силы.

Со стороны переезда заревели милицейские сирены. Кочкарь приказал сваливать. (Было ясно: победа за нами.) Мы с Саней ныряем под забор металлосклада, решаем переждать. Гул уазиков, нарастая, достигает предельной высоты. Визжат тормоза. Беспорядочно хлопают дверки. По всей площади топот кованых сапог: «Кто не спрятался, я не виноват!» Трещит штакетник. Опять взвизгивает неугомонная сирена. В неё вплетаются крики, ругань, шумная возня.

Сирены, нарушая тишину, ещё долго носятся по ночному району...

Району, побеждённому без всякой драки силой нашего духа.

Отсидев часа два, изрядно продрогнув, мы выбрались из укрытия и тайком подались к дому. Наутро сообщили: человек двадцать всё-таки забрали в милицию; парней продержали ночь в изоляторе, больше так, для острастки, и отпустили. Предъявить им было нечего.

Стали старше. Кочкарь поступил в авиаклуб, в парашютный кружок. Присвоили ему третий разряд и – в армию. Служить призвали в романтически притягательные десантные войска.

Провожали Кочкаря на Высотную всем двором.

Наша команда к этому моменту удвоилась. С нами были девчонки. Я так с Женькой и дружил. Кочкарь был с Ниной.

Следом за Кочкарём в авиаклуб подались и мы с Витяней.

В теории Витяня обогнал всех, наземную подготовку тоже освоил назубок. Его назначили старостой группы. (Куда ни глянь: Кочкарёвский двор впереди!) Следующий этап – прыжки с самолёта в Деревянном.

Вот и февраль. Аэродром ДОСААФ: расчищенное зимнее поле, по краям сугробы в два метра. Двигатель самолёта запущен. Идём на посадку. Парашюты – основной и запасной – точно два увесистых курдюка, сковывают движения. Ледяная острая крошка летит в лицо, давит на грудь, не пускает в самолёт.

Возбуждённый, радостно пихаю Витяню в спину:

– Сейчас прыгнем!..

Витяня молчит и, такое ощущение, сильнее сгибается под тяжестью Д-5.

В самолёте он садится на металлическую скамейку у самого дверного проёма: ему прыгать первым. Я усаживаюсь рядом. Инструктор закрывает дверь. АН-2 набирает обороты, выруливает на взлётную полосу, прибавляет газу. Взлетаем. Как неваляшки, одновременно клонимся на бок. В салоне болтанка, шум двигателя оглушает. Тереблю Витяню за рукав, не слыша себя, ору ему на ухо:

– Надо! было! фотик! взять!..

Он в ответ непроизвольно трясёт головой. Взгляд отсутствующий. Щёки бледные.

Самолёт делает большой круг, летит по прямой. Инструктор кидает пристрелочную ленту, определяет скорость ветра. Витяня заслоняет мне обзор, но кусок картинки вижу: внизу, в снежной дымке, белёсая земля, как на карте. Самолёт разворачивается, ложится на курс.

– Встать!

Я поднимаюсь. Витяня сидит. Смотрит себе под ноги. Толкаю его в плечо. Помедлив, встаёт, нехотя подходит к двери. Пол в самолёте наклонный, на подошвах валенок ледяная корка. Скользко. Хоть бы не упасть! Слева от выхода замигал красный фонарь. Навязчивая сирена пнутой шавкой взвыла над ухом прерывисто, громко: «Вв-вя, вв-вя, вв-вя».

Руки у нас сложены на груди: в правом кулаке зажато вытяжное кольцо основного парашюта, левая ладонь сверху – фиксирует.

Инструктор поворачивает рукоятку, открывает дверь… Будь это у нас во дворе, я бы сказал – на улицу… А тут!.. Близость холодной бездны возбуждает и… манит. Красный сигнал будто заклинило: он перестаёт мигать, вспыхивает ярче. Сирена зашлась длинно, тревожно. Инструктор хлопает Витяню по плечу:

– Первый, пошёл!

И вдруг Витяня отшатывается назад… рвёт вытяжное кольцо. Купол скомканным постельным бельём выползает из ранца, заполняя собой пространство в салоне.

Я в шоке…

Инструктор резко отодвигает Витяню в сторону и командует:

– Второй, пошёл!

«Убьюсь, так убьюсь», – единственное, что успеваю подумать, и, оттолкнувшись левой ногой от порога, ныряю в холодную пустоту…

У молодёжи всегда есть свои кумиры.

И правильно!

Один хочет походить на знаменитого артиста, другой – на полярника или космонавта. Я часто вспоминал нашу считалочку: «Кто ты будешь такой?» На этот вопрос ответил давно… Я непременно хотел стать таким, как Кочкарь. К тому моменту уже старший сержант воздушно-десантных войск Сергей Кочкарёв. И раз для этого нужно прыгнуть с неба – я готов!

***

Пока Кочкарь ходил домой показаться родителям, Гера сбегал с трёхлитровой банкой до ларька, принёс бормотухи. Сели на скамейку у теннисного стола.

Кочкарь расстегнул ремень, снял китель и остался в тельнике. Вытер пот со лба:

– Ну и духота. Гроза будет.

Он тягуче посмотрел на небо. Чёрные облака тяжело подползали к солнцу.

Морщась, выпили. Витяня поставил мутный гранёный стакан на землю:

– Время бежит… Вовке на будущий год в армию. Саня служит в Заполярье, на Северном флоте. Сикося… Встретил его тут как-то в троллейбусе. Смотрю: весь в наколках, расписной, башка под ноль, но на харю такой свежий, цветущий. «Хорошо выглядишь», – говорю. Он: «Так я только что оттуда».

Выпили ещё. Закусили зелёным луком с грядки да ржаным хлебом. Гера принёс из дому гитару и подушечки «Дунькина радость»:

– Помнишь «конфетное дело»?

– Разве такое забудешь?!

– Ты у нас везу-унчик, тебя отец тогда не тро-онул!

Кочкарь взял в руки гитару. С ладов сорвались пробные аккорды… Он прикрыл глаза, и задушевные, родные до слёз, ритмичные мелодии наполнили двор. Спели про то, как плачет девушка в автомате, про Алёшкину любовь.

– Жалко, Джуди нет. Он бы свою любимую завёл: «Допрос ясеня».

Джуди, младшего брата Кочкаря, самосвал сбил на мотоцикле. На похороны приехать не удалось. Не чокаясь, помянули его.

Как-то незаметно банка опустела. Гера поднялся со скамейки:

– Щас сбегаю ещё...

– Валяй! – Кочкарь глянул на сараи и, припоминая что-то, встал. – Перед армией, как уходить, спрятал под обналичкой парашютную шпильку. На удачу. Интересно: блокировка жива – нет?

Упруго ступая, он направился к крайнему сараю, остановился у двери, сделал к ней шаг. Поддатенький Витяня засеменил следом и с ходу упёрся лбом в могутную спину Кочкаря, тряхнул охмелевшей головой, поднял затуманенный взгляд: цифра «13»! Мысли его беспокойно заметались: «Сикосин! Говорят, к ним в сарайку недавно пытались залезть».

– Кочкарь, идём отсюда…

– Я быстро…

Он с силой оттянул скрипучую потемневшую доску.

За спиной раздался шум. Затем пьяный женский крик. Не оборачиваясь, Кочкарь узнал голос тётки Сони, матери Сикоси. Потрясая рыхлым подбородком, задыхаясь от ярости, она прерывисто хрипела:

– Я вам… покажу! Как… в сар-р-ай-ку… мою! – и уже себе под нос свирепо: – Голодр-рр-ранцы!

До Кочкаря не сразу дошло, что ругают именно его.

Витяня попытался приобнять сварливую старуху, задобрить, отвлечь, но у него ничего не получалось. Из открытого окна на первом этаже выскочил Сикося и бросился к сараю на крик матери.

Кочкарь увидел его и, радостно улыбаясь, пошёл навстречу.

Сейчас все люди Кочкарю – братья.

Весь мир люб!

А Сикося, Мишка Сикорин, с которым в детстве столько прожито, подавно.

Если бы он не купался в дворовом счастье, то смог бы заметить, до чего холоден взгляд и решительно сжаты Сикосины губы. Как, по-звериному пригнув бритую голову, скользящими быстрыми шагами тот приближался, скрывая правую руку за спиной.

Тётка Соня толстыми бородавчатыми пальцами вцепилась в тельник Кочкаря, он повернулся к ней и на какой-то миг оказался к Сикосе спиной…

– Кочкарь! Берегись! – дикий крик Витяни разрубил двор на Тринадцатом…

Что-то длинное, острое предательски вошло в тело Кочкаря, как раз вровень с сердцем. Взгляд Сергея поплыл, ватные ноги не удержали, и он рухнул в тёплую пыль.

Над Кочкарёвским двором сильно громыхнуло… Первые крупные капли дождя упали на землю.

Мы въезжаем с Ниной во двор – навстречу, по лужам, – Женька:

– Там Кочкаря убивают!..

Не останавливаясь, прибавляю газу.

Смотрю – двор изменился.

Притих.

Съёжился.

Живой организм стал восковой декорацией.

Застывшая растерянная улыбка двора пугала…

Исправить уже ничего было нельзя. На руках Нины Кочкарь затих. Окровавленное тело прикрыли кителем, тяжело увешанным армейскими значками.

Сейчас я как бы со стороны видел себя, двор, Нину, Кочкаря…

Я здесь… и не здесь.

Звуки становятся отдалёнными, притупляются запахи…

Глухота.

Потерянность.

Плохо понимаю, что делаю, говорю... Пытаюсь какими-то нелепыми словами успокоить Нину.

Боли нет.

Осознание потери ещё не пришло. Горе пока не придавило всей своей тяжестью.

Тяжесть, которую придётся нести по жизни, навалится потом…

…На суде Гера, не обращая внимания на замечания судьи, настойчиво пытался доказать, что Сикося убивал Кочкаря вместе с матерью: «Она стояла на коленях, била по неподвижной голове Сергея обломком кирпича. Сикорин сидел у него на пояснице и заточкой из отвёртки наносил удары один за другим». Его показания не повлияли на решение суда. А Витяня молчал. Мать фигурировала в деле лишь свидетелем. Сикорину дали десять лет. Все понимали: без крупной взятки тут не обошлось.

Никто не знал тогда и не мог себе даже представить, что пройдёт совсем немного времени, и власть денег в стране будет безграничной.

***

Вся молодёжь Тринадцатого, Сулажгоры, Мурманки провожала Кочкаря в последний путь. Чёрная река текла широко, полноводно, выходя местами из берегов. Гроб с телом Сергея, попеременно меняясь, несли на плечах до самого кладбища. Мы с Хрящом тащили огромный венок и боялись глядеть друг на друга.

До меня только теперь начинало доходить это нелепое, непоправимое, неподъёмное горе… Слёзы предательски наворачивались, как ни старался их сдержать. Мне было жалко Сергея, жалко его маму, отца. Горько за Нину. Мне было жалко всех…

Но жальче всего мне было себя.

Я чувствовал, что сейчас вместе с Кочкарём мы закапываем в мёртвую землю не только этот сосновый гроб, обитый красной тканью. Непослушными пальцами я бросил в могилу горсть медных монет, налегая на лопату, сталкивал вниз гулкие комья спрессованного жёлтого песка… опуская в бездушную глубокую яму, предавая земле… своё собственное… детство...

Погребая его безвозвратно.

Навсегда!

*