Прорицание. Жанна на роковом ложе

Почтенный аббат Мило мог, конечно, прийти в отчаяние от таких дел. Послушайте, что он говорит, и представьте себе, как он качал головой при этих словах:

«О, ты, слишком великое могущество царей, обитающее в слишком хрупком здании! О, ты, колеблющийся мыльный пузырь, на котором, как на подушке, покоится королевский венец! О, ты, гонимый праздным дуновеньем человек, который имеет вид Бога, а в сущности – просто человек и, вдобавок, человек, в котором бушует страсть, что пытается, как обезъяна, подражать Богу! Ричарду непременно захотелось обладать этой француженкой‑девушкой – и он должен был принять ее прямо из недр ее матери. Он научил ее своему благородству, которое вообще для принца все равно, что ветер мимолетный, а она, в свою очередь, научила его своему благородству. Затем, принц должен быть не менее благороден, чем его дворяне, должен быть всегда „primus inter pares“, – и вот он, видя ее благородство, отдал ее тому, кого она сама избрала. Но вслед за тем, не вынося мысли, чтобы простой смертный владел тем, к чему он прикасался, он отнял ее опять, убивая людей для этого, не говоря уж об оскорблении святыни храма. Наконец, как вы сейчас услышите, считая, что слишком бесцеремонное обращение было бесчестьем для нежной оболочки ее тела, он, поддавшись великодушию, сделал еще хуже: к безумию своему он прибавил насилие, заключив брак, которого не должно было быть. Он нажил себе смертельных врагов, он преградил установленные пути и пошел себе шагать по новым, но с путами на ногах. Гораздо лучше было бы для Жанны, если бы она была простой игрушкой, забавой, предметом развлечения и простых наслаждений! Но она была совсем не то. Жанна была добрая девушка, благородная девушка, статная красавица белой кости. Но, клянусь Господом, Цезарем Израиля (который умер на дереве), дорого достались ей все эти добродетели!»

Мы можем положиться на правдивость этих слов. И какая жалость! Все обещало так хорошо сложиться. Кто не знал перед тем Жанны, тот был удивлен ее способностями, ее скромностью, достоинством, с которым она себя держала.

В Ле‑Мансе, где Ричард провел Пасху, ей приходилось играть роль, которая разломила бы голову и мудреца. Она, это воздушное созданье, ловко вращалась среди этих великих светил мира.

И каких! У короля Филиппа нос был очень чувствительный: чуть повеет в воздухе оскорблением, у него сейчас хлынет кровь. У принца Джона взгляд был очень острый, и он пользовался им нехорошо. Он гладил женщин по шерстке, но редко когда это бывало им приятно, и никогда из этого добра не выходило. Герцог Бургундский ел и пил слишком много. Он был похож на губку, которая в сухом виде чересчур груба, чтоб привлекать к себе, а напитанная – чересчур мокра. В один из тех дней, когда герцог был слишком переполнен, он выиграл в состязании с кольцами – или сказал, что выиграл – у графа Ричарда сорок фунтов. Осушившись, он потребовал их с него, но тот усмотрел в его словах подвох и поднял его на смех. Герцог обиделся, он никак не мог простить ему уязвления и сделался большим другом принца Джона.

С ними со всеми, а также с их придворными, которые подражали своим господам, Жанне приходилось ладить. Плохо скрываемая бесцеремонность обращения окружающих постоянно давала ей чувствовать, что она – лишь наложница, собравшаяся стать супругой. Как могла осмелиться принять графское достоинство та, которая уже теперь имела так мало веса? Бедная девушка считала себя заранее приговоренной. Статочное ли дело, чтобы наложница короля стала его женой? И могла ли Жанна, обрученная с Жилем Герденом, быть женой Ричарда?

Все эти дни Ричард почти непрерывно проводил вне дома, занятый военными распоряжениями ввиду предстоящего отъезда из Пуату. Жанна редко видела его, зато она видела его вельмож и должна была высоко держать голову перед женщинами французского двора. Она так и вела себя до того дня, когда, возвращаясь со своими дамами от обедни, вдруг увидела своего брата Сен‑Поля верхом на коне, а с ним и Гильома де Бара. Она проскользнула бы скромненько мимо, но брат увидел ее, осадил коня посреди улицы и уставился на нее глазами, как будто она для него значила меньше, чем ничто. Она почувствовала, что колени у нее подкашиваются, и страшно покраснела, но продолжала идти своей дорогой. После такой ужасной встречи она больше не осмеливалась выходить из монастыря.

Разумеется, там она была в безопасности. Сен‑Поль ничего не мог поделать против завоевателя Турени и вдобавок союзника своего верховного повелителя, но она чувствовала, что честь ее поругана, и уж не раз подумывала о том, чтобы принять пострижение. Одна девушка уже так и сделала. Жанна много слышала от канонисс про Элоизу французскую: слышала, что у той была своя келья в Фонтевро, рядом с монашескими; что она дрожит от холода при солнце, в самый зной, а по ночам кричит, говорит сама с собой и подвергает себя величайшим строгостям.

Действуя на воображение Жанны, все это превращало любовь ее в пытку. Много, много раз, когда ее высочайший возлюбленный приезжал ее проведать, она со слезами припадала к нему и умоляла снова бросить ее, но чем больше печалилась она, тем тверже шел он к своей цели. Правду сказать, в то время он уже овладел ею и совершенно не понимал ее. Что бы она ни говорила, что бы ни делала, ничто не могло остановить его в намерении обвенчаться с ней и впоследствии короновать ее короной графства Пуату. Это торжество должно было совершиться на праздниках Пятидесятницы как единственное средство все загладить с его стороны.

Даже то, что случилось с ним именно из‑за этого по дороге в Пуатье, не могло изменить его решения. И опять‑таки он ложно понял Жанну или, может быть, сам слишком зачитывался в собственной душе, чтобы заглядывать еще и в ее пушу.

Они выехали из Ле‑Манса за две недели до Троицына дня в сопровождении целого поезда своей свиты – дам и мужчин. Ричард держался, словно юный бог; в глазах его горел повелительный огонек. Жанна, бедная девушка, ехала, точно на виселицу, и она с благодарностью готова была попасть на нее, прежде чем они доехали до цели. Что ж мудреного? Послушайте, что приключилось.

На полдороге между Шательгеро и Пуатье есть песчаная пустыня, покрытая иссохшим можжевельником и дикой сливой, которая каким‑то чудом ухитряется уживаться меж оголенных скал, – унылая местность, которая считалась обителью демонов и прочих проклятых духов. Ну, так вот, ехали они себе по этой пустыне, предоставляя своим коням выбирать дорогу меж каменных утесов. Случилось так, что Ричард и Жанна шагов на сорок опередили остальных. Вдруг Жанна глухо вскрикнула и чуть не свалилась с лошади. Она указывала на что‑то рукой и отрывисто шептала:

– Смотри!.. Смотри!..

Недалеко от них виднелся прокаженный. Он сидел на выступе скалы и почесывался.

– Поезжай, поезжай вперед, сердце мое! – промолвил Ричард.

Но она вскрикнула:

– Нет, нет! Он уж подходит. Мы должны дождаться!..

Голос ее был полон отчаяния.

Прокаженный приближался, перепрыгивая со скалы на скалу. То был не человек, а ужасная куча язв и лохмотьев, с отвисшей нижней челюстью, вывернутой от болезни. Он стоял как раз посреди дороги, прямо на солнце и, пощипывая свои жалкие глаза, таращил их на веселую дружину. Между тем все уже успели подъехать и окружили его, а он тыкал в них пальцем, именуя каждого – Ричарда, которого он назвал красивым графом, Гастона, Безьера, Овернца, Лиможца, Меркаде. Долго тыкал он в Жанну и наконец голосом, походившим не то на карканье, не то на щелканье (у него не было неба), промычал трижды:

– Помилуй тебя Боже!

– Господь с тобой, братец! – тихо ответила она.

А он все тыкал в нее пальцем и проговорил так, что все слышали:

– Берегись графской шапочки и графского ложа! Как верно то, что тебе придется побывать в том и в другом, так же верно, что ты будешь женой убитого и его убийцы!

Жанна пошатнулась. Ричард поддержал ее.

Убирайся, негодяй! – заорал он. – Не то я не пощажу тебя.

Но прокаженный уже сам бежал вприпрыжку по утесам, подскакивая и размахивая руками, как старый ворон. На таком расстоянии, где он был уже в полной безопасности, он присел на корточки и облокотился на свои голые колени.

Это до того перепугало Жанну, что потом, сидя в трапезной монастыря, где они остановились ночевать, она не могла подавить слез, которые мешали ей видеть, что она кладет в рот: до того ее душила грусть. Она изнемогала от усердной мольбы. Аббат Мило говорит, что по ночам слышно было, как она, рыдая, заклинала Ричарда и Богом, и Христом на кресте, и Марией у креста не обращать любовь в смертоносный нож. Но все напрасно. Он только ласкал, успокаивал ее, удваивал почести и заставлял отдаваться ему. И чем больше отчаивалась она, тем более возрастала его уверенность, что он воздает ей должное.

Весьма обдуманно и с беспримерной щедростью озаботился он устроить ей целый штат и хозяйство как только очутился дома. В числе ее почетных дам были если не королевны, то, по крайней мере, дочери графов, виконтов и кастелланов. Таковы: мадам Сэлла де Вантадорн, мадам Элиса де Монфор, мадам Тибор, мадам Мэнт, мадам Беатриса – все совершенно такие же высокородные, как она сама, а две из них даже бесспорно более красивые. Мадам Сэлла и мадам Элиса были самые очаровательные женщины во всей Аквитании: у Сэллы лицо, как полымем, рделось румянцем, у Элисы оно было ясно и холодно, как вешние воды на вершинах скал. Ричард приставил к Жанне особого канцлера ее личной печати, особого дворецкого для ее личного хозяйства, особого епископа в качестве духовника. Виконт де Вантадорн был ее почетным телохранителем, а Бертран де Борн (как скоро узнаете, натворивший помаленьку много зла на юге) – тот самый Бертран де Борн, поверите ли! – получил прощенье и был пожалован в ее трубадуры.

Бертран явился туда на Двор Любви [36]в Замок Амура, который Ричард устроил в садах за окраиной города Пуатье. Тут‑то он получил прощение за свое великое искусство в пении.

Перед этим замком на белом шелковом помосте восседала Жанна в красном платье; на золотистых волосах ее лежал толстый серебряный обруч с листьями и шипами, которые изображали графскую корону. Ричард приказал трубить в серебряные трубы; и его глашатай, поочередно обращаясь на север, на восток и на юг, троекратно возвестил, что «мадам Жанна – самая могущественная и несравненная принцесса, Божией милостью графиня Пуату, герцогиня Аквитании, супруга нашего славного и грозного государя Ричарда, графа и герцога тех же вышеназванных владений».

Сам же Ричард, роскошно разодетый в блио [37]из белого бархата с золотой оторочкой, с пурпуровой мантией на одно плечо, вел тенцон с главными трубадурами Лангедока. Он воспевал Жанну как «прелестнейшую даму в мире, не сравнимую ни с кем со времен мадам Дидоны Карфагенской и мадам Клеопатры, императрицы Вавилонской». Некоторые из присутствующих подумали при этом, что сравнения выбраны не особенно удачно.

С ним состязались величайшие менестрели [38]и поэты: певцом Сэллы был Гильом де Кабестен, Элисы – Жиро Борнейль, дофин Овернский воспевал мадам Тайборс, а Пейр Видал – мадам Мэнт. Под конец явилась боковыми ходами эта косматая рыжая лиса, которую никто не в состоянии был пристыдить, – Бертран де Борн, сам собственной особой. Он взглядом просил разрешения

Ричарда и, надув щеки, чтобы придать себе более уверенный вид, начал воспевать Жанну в таких выражениях, что вызвал у графа Пуату слезы на глазах. Бертран дал ей прозвище, под которым она потом прославилась по всему Пуату и дальше на юг – Бельведер (Прелестный вид).

Певец умолк. Ричард крепко сжал его в своих объятиях и, еще держа его одной рукой за злодейскую шею, подвел прямо к помосту где сидела зардевшаяся Жанна.

– Будьте к нему благосклонны, мадам Бельведер! – молвил он. – Каково бы ни было его сердце, язык – золото.

Жанна нагнулась и подставила ему свою щечку, а Бертран чудесно поцеловал ту самую, которую всячески силился погубить. Затем, обернувшись, он снова огласил небеса своим резким голосом, воспевая красавицу, воcпламенившую его своей милостью.

Как я уже сказал, за эти‑то подвиги Бертран и был причислен к ее домашнему штату. Он не скрывал своей любви к Жанне: он воспевал ее и днем и ночью и приводил Ричарда в восторг до глубины его великодушной души. Впрочем, Жанна во всех вообще вызывала к себе благосклонность. Если она и не была так хороша собой, как мадам Сэлла, зато она была любезнее, приветливее ее; если она не была так набожна, как мадам Элиса, зато была более женственна. Многие ошибочно считали ее сердитой, судя по ее надутым губкам и пристальному взгляду, этим людям не нравилась ее молчаливость. Они думали, что она холодна, как лед: такова она и была во всем, кроме одного. Но их глаза могли бы им сказать, что она была для него, до чего пылко сливались их души воедино, когда они сходились, чтобы прильнуть друг к другу в поцелуях. Если Жанна была сладка, как любовница, то и в будущем она обещала быть графиней на редкость. Ее суждение всегда было верно. Она была полна благородства, и это подтверждалось се степенностью. Она была неразговорчива и отлично владела собой.

Но теперь она была бледнее обыкновенного, а глаза ее ярко горели. Дело в том, что она была вечно в лихорадочной тревоге, не имела покоя, считала себя несчастной, приговоренной. Она сгорала от любви и боялась быть любимой. В таком‑то состоянии, видимо все более и более страдая, прошла она весь предназначенный ей торжественный путь, приближавший ее к Троицыну дню.

«В тот день, – говоря словами медоточивого аббата Мило, – когда дух Божий в виде огненных языков почил на глазах святых апостолов и дал разумение грамоты безграмотным и дар слова бессловесным, – в тот день граф Ричард сочетался браком с дамой Жанной, а затем собственными руками венчал ее графским достоинством. С горькими слезами повиновалась она, когда ее укладывали на графское ложе в замке Пуатье в тот же вечер после брачного пиршества. В один из последующих дней я был свидетелем, как ее, опять‑таки всю в слезах, венчали в Анжере шапочкой графов Анжуйских. Таким‑то образом, желая ей и самому себе также воздать должное, граф Ричард сделал величайшее в мире зло!»

Еще более пышные празднества совершались после венца. Я могу только восхищаться рассказом аббата Мило.

"После того Ричард устроил турнир, в котором он сам и все общество замка билось со всеми, кто ни появлялся. Шесть дней длилось великое ломание копий. Верно вам говорю, ведь я сам все это видел своими глазами. Не было там ни одного английского рыцаря, ни одного анжуйского, лишь несколько французов, да и то без соизволения короля Филиппа. Зато было много гасконцев, тулузцев и лимузенцев, некоторые прибыли из‑за гор, из Наварры, из Сант‑Яго и даже из Кастилии. Явился также граф Шампанский со своими друзьями. Король Санхо Наваррский был чрезвычайно любезен и привел в дар даме Жанне шесть белых жеребцов, уже объезженных. И никто не мог в ту пору догадаться, зачем и почему он это сделал, – никто, кроме Бертрана де Борна. О, нераскаянный грешник!

Графиню Жанну вместе с ее дамами усадили на большой балкон из красных и белых роз; на ней самой был розовый шелковый наряд с венком из пурпурных цветов. Туда же явился в первый день сам граф Ричард в зеленом вооружении и в таком же кафтане с вышитым на нем голышем, на шлеме красовался желтый дрок. В тот день никто не мог выдержать поединка с ним, герцог Бургундский упал с лошади и сломал себе шейный позвонок.

На второй день молодой граф неожиданно бросился в самую свалку на копьях. Он был весь в красном, с пылающим солнцем на груди; ехал он на чистокровном испанском жеребце караковой масти и в алом чепраке. Вот когда нам пришлось всласть налюбоваться на рыцарей, как они верхом на своих горячих конях бьются каждый за свою любовь! На третий день с графом бился Педро де Вакейрас, рыцарь из Сант‑Яго. Ричард был весь в серебряных латах, на своем белом коне, – белом, как святой Дух. Случайным ударом испанцу удалось повалить его на крестец. Вырвался общий громкий крик:

– Граф упал! Смотрите за своим замком, пуатуйцы! Жанна побледнела. Ей вспомнилось пророчество прокаженного: она знала, что де Вакейрас ее любит. Но Ричард быстро оправился и вскричал:

– Давай опять, дон Педро!

Действительно, принесли свежие копья, и де Вакейрас упал на спину, а конь – на него. Ни Гектор, с яростными воплями преследующий Ахиллеса, ни молниеносный Ахиллес, по пятам выслеживающий Гектора, ни Ганнибал при Каннах, ни Роланд [39]в лесном ущелье Ронсеваля, ни чудесный Ланселот, ни грозный Тристан [40]Корнуэльса – словом, никто из героев не был так могуч, не стяжал себе такой славы, как Ричард Анжуйский. Как боевой конь Иова (пророка и страдальца), топал он ногой и покрикивал на военачальников: «Эй!.. Эй!..» Его обоняние издали чуяло дуновение битвы. Он напрягался, как тетива, и, как стрела, летел вперед, черпая в своем порыве еще больше сил, и, как галера на галеру, нападал он на врага. При всем том он был ласков, и смех его звучал мягко. Приятно быть побитым таким человеком – конечно, если это вообще может быть приятно. Всякое сопротивление Ричард побеждал точно так же, как рыцарей на турнирах".

Если хоть половина этого была правда, если ни один мужчина в железе не мог устоять перед ним, как могли противиться ему обстоятельства и эта хрупкая запуганная девушка? Обезумев от гордости и любви, совершенно не помня себя, она забыла на минуту свой страх и свои муки. В последний день турниров она пала к нему на грудь, задыхаясь от волнения, а он, величайший из любовников, перед всеми, не стесняясь, расцеловал ее и, высоко подняв на могучих руках своих, крикнул своим могучим голосом:

Эй, государи мои! Аль не красавицу избрал я в жены?

Приветственные крики были ответом ему.

После того Ричард взял с собой Жанну в путешествие по своим владениям. Из Пуатье они поехали в Лимож, оттуда – на запад, в Ангулем, и к югу, до Перигэ, Базаса, Кагора, Ажена и даже до Дакса, который тесно прилегал к землям короля Наваррского. Куда бы ни привез он графиню, всюду ее приветствовали с восторгом. Молодые девушки встречали ее с цветами в руках; старейшины становились перед ней на колени и вручали ключи от городских ворот; юноши распевали у нее под балконом; почтенные дамы оказывали ей большое внимание и обращались к ней с пытливыми расспросами. В лице ее все они видели прекрасную и величавую герцогиню Жанну Чудный Пояс, эту Бельведер, ныне воспеваемую на нежном аквитанском наречии.

Во время их пребывания в Даксе, король Наваррский прислал туда своих послов с просьбой посетить графа в его столице, Пампелуне, но Ричард не пожелал ехать туда. Тогда они вернулись в Пуатье.

Одновременно пришла туда страшная весть: король Генрих английский, престарелый лев, «почил во грехах своих», говорит аббат Мило.

Date: 2015-09-24; view: 298; Нарушение авторских прав