Плоды тенцона: тыл сен‑поля и перед Монферрата

Пока граф Ричард ожидал в Пуатье аквитанских новобранцев, он нашел время написать Жанне Сен‑Поль шесть писем. Некоторые из них вместе с посланцами погибли в дороге; волею судьбы Жанна получила только два, первое и последнее. В первом говорилось:

«Я на пути к свободе, но на кровавом пути. Надейся на меня».

Жанна долго собиралась ответить. Можно себе представить, как она, бедняжка, снесла это дорогое злодейское письмецо в. часовню, положила его, тепленькое от ее платья, на алтарь, а потом, после службы, возвратила в то убежище, из которого она должна была изгнать его сочинителя.

Подкрепившись молитвой, она отвечала:

«Увы, господин мой! Путь к свободе ведет не ко мне, и я сама могу служить вам, лишь оставаясь в оковах. Прошу, не отягощайте моего бремени! Ваша малоспокойная слуга Жанна».

Это вдумчивое, жалостливое письмецо кольнуло его в самое сердце. Он едва мог усидеть дома. Но нужно было сидеть, пока он еще ни в чем не был уверен. Он ей ответил вторым и третьим письмом, затем – четвертым и пятым. Но они так никогда и не доходили до нее. Последнее, шестое, он отослал тогда, когда уже приступил к исполнению того, что считал необходимым сделать в Type. В нем говорилось:

«Я веду войну, но за правое дело. Не осуждай меня, Жанна!»

Но по многим причинам на это письмо она не ответила.

Возвращаясь к подвигам Ричарда в Пуатье, я заимствую свой рассказ у аббата Мило, которого он там нашел. Вы можете сами судить, поступал ли граф всегда по‑своему. Мило был его духовник, но в то время Ричард был не в таком настроении, чтобы исповедываться, и аббату приходилось разузнавать про всякие происшествия, как только он мог. Впрочем, ничего трудного в этом не было.

«В городе Type, – пишет он, – в середине Филиппова поста, ходячая молва была полна имен, пожалуй, чересчур выгодных для того, чтобы заносить их на бумагу. Там было множество таких особ, которым нечего было делать, например, граф Блуа, барон Шатоден, воинствующий епископ Дергэмский (чуть ли не продажный пастырь), Джеффри, Тальбот, Гюг Сен‑Сирк. Одна из причин заключалась в том, что король Генрих был в Англии и еще не пришел к соглашению с французским королем: даже непохоже было, чтобы оно состоялось, если то, что мы слышали, или даже хотя бы десятая доля того, правда. Бог запрещает писать о том, что слышали эти уши! Но вот что я могу действительно сказать. Это я рассказал господину моему Ричарду про ту позорную повесть, да еще намекнул, что в ней запутан его бывший друг граф Эд де Сен‑Поль. И, если вам угодно мне поверить, могу еще сказать, что не эта повесть коварства взволновала его: он выслушал ее, сжав губы, не сводя глаз с меня. Но когда я назвал Сен‑Поля, он затаил дыхание; когда я упомянул об участии графа в этом деле, он вздохнул глубоко; услышав же, что этот человек находится и по сей час в Type, он вскочил с места и сжатым кулаком ударил по столу. Зная его, как я знаю, я пришел к заключению, что над Сен‑Полем собираются черные тучи. На следующий день граф Ричард двинул свои войска с полей у Пуатье к самой границе своей страны. Затем он приказал остановиться в Сен‑Жиле и, обезопасив себя против нападений, сам с господином Гастоном Беарнцем, с дофином Овернским и с виконтом де Безвер, отправился в Турень и прибыл в Тур приблизительно за неделю до Рождества Христова, в ясную морозную погоду».

По‑видимому, Ричард не взял с собой своего аббата: далее воспоминание этого почтенного человека переполнено нравоучительными рассуждениями – верный признак, что ему не хватало данных. Правда, на это могли быть и другие причины.

Как бы то ни было, граф Ричард поехал в Тур в самом возбужденном настроении. Он навострил уши и готов был выслушивать всякого рода сплетни. И пришлось же ему наслушаться всего! На мокрой рыночной площади, на каменных плитах церковной паперти, у колонн внизу собора, в залах, в комнатах, в коридорах гостиниц – всюду, где только мужчины или женщины шептались на ухо, так и летали в воздухе имена Элоизы, сестры короля Филиппа, и короля Генриха, отца графа Ричарда.

У Ричарда расправа была недолга и крута. Посреди залы в епископском дворце в один прекрасный день после обеда он встретил и остановил графа Сен‑Поля.

– Что новенького, прекрасный господин? – спросил граф, едва переводя дух. Глаза Ричарда загорелись.

– А то, что лживая у тебя глотка! – ответил он. Граф Эд оглядывался вокруг: все встали из‑за стола и напряженно следили за ним.

– Странные речи, мой прекрасный господин! – заметил Сен‑Поль, бледнея, а Ричард возвысил голос до того, что в нем начинали звенеть металлические нотки.

– Но не странно ваше дело. Оно уж началось… Ну, с каких пор?

Сен‑Поль был задет за живое:

– Ах, сударь мой! Вам совсем не пристало укорять меня.

– А я думаю, весьма пристало! – воскликнул Ричард. – Ты лгал с низкой целью и опозорил свое имя. Ты силишься клеветой привести меня к тому, к чему никогда не привел бы честью. Ты врешь, как торговка. Бессовестный лгунишка!

Ни один мужчина не вынес бы этого от другого, как высоко ни стоял бы тот, а Сен‑Поль был не трус. Он взглянул на своего противника, и его лицо было все так же бледно, но твердо.

– А что, если… – спросил он. – Что, если я не лгу, граф Пуату? Что, если и вам известно, что я не лгу?

– В таком случае, – сказал Ричард, – ты прибегаешь к оскорблениям, а это еще хуже.

Сен‑Поль схватил перчатку и бросил ее с грохотом на пол.

– Ну, если уж на то пошло, сударь мой… – начал он.

Но Ричард, подняв перчатку на острие своего меча, швырнул ее вверх, к стропилам крыши, а затем поймал ее на лету.

– Вот она, граф: беру ее, – закончил он прерванную речь Сен‑Поля и торжественно зашагал из дома епископа.

Тогда‑то урывками писал Ричард Жанне свое шестое письмо, которое до нее дошло:

«Я веду войну, но за правое дело. Не осуждай меня, Жанна!» В заключение этого происшествия был смертный поединок на лугу, у реки Луары.

Весь город Тур высыпал на стены, чтобы поглядеть на это зрелище. Ричард с полной откровенностью объяснял свои намерения.

– Он должен умереть, хотя бы оказалось, что он сказал правду, – говорил Ричард дофину Овернскому. – Я в этом еще не вполне уверен: сведений у меня еще слишком мало. Но все равно: ни под каким видом ему не полагается оставаться в живых. Своей клеветой он опозорил меня и запятнал честь самой милой дамы во всем мире, все несчастье которой состоит в том, что она – его сестра. На том же основании я должен покарать его еще за то, что он чернит достоинство той дамы, на которой я (в настоящую минуту) задумал жениться: она была, есть и будет дочь его сюзерена.

Он высоко вскинул голову и прибавил:

– Неужели же дочь Франции не стоит того, чтоб за нее сломать спину?

– Ну да! Еще бы, – согласился дофин. – Но это довольно важная спина, спина высокопоставленной особы. Короли радушно, запросто треплют эту спину. Конрад Монферрат зовет ее обладателя «кузеном». Император обнимал ее на Пасхальной ярмарке.

– Поверь мне, дофин, я не задумался бы также точно переломить спину и Конраду, – возразил Ричард. – Но Конрад не говорил ведь ничего. Есть у меня, однако, еще причина.

– Я и сам так думал, что должна быть причина, – подхватил дофин поспешно, но все‑таки довольно робко. – Его имя – Сен‑Поль!

Лицо Ричарда мгновенно покрылось бледностью.

– Вот потому‑то я и хочу его убить. Он ищет повода заставить нас жениться. Дерзкое животное! Ему имя должно быть Пандар [24].

Он расстался с дофином и заперся у себя до самого дня поединка.

На лугах реки Луары было отмерено поприще и водружены знамена над шатрами графа Пуату и графа Сен‑Поля: знамя Ричарда с леопардами на красном поле и знамя Эда – с серебряными василисками [25]на синем поле. Толпа была очень многолюдная: город кишмя кишел народом. На помосте трон короля английского стоял пустой: только над ним виднелся меч наголо. Но рядом с королевским троном, в качестве судьи, в этот роковой, смертоносный день восседал принц Джон, брат Ричарда, вызванный им нарочно с этой целью из Парижа и приехавший сюда весьма неохотно. Епископ Гюг Дергэмский сидел рядом с ним и удивлялся, молча, что лоб принца весь блестел от пота, когда северный ветер всех пронизывал до костей.

– У вас ничего не болит, дорогой господин мой? – спросил он наконец.

– О, епископ Гюг, епископ Гюг! В этот день я готов с ума сойти.

«Клянусь Богом! – подумал про себя епископ, – это немудрено, приятель!»

Трубы затрубили. На второй призыв выехал на поприще вызвавший на бой, то есть граф Сен‑Поль, на рослом сером коне, в панцире, в броненосной шапочке и в каске, над которой торчали три пера цапли. Эти перья были знаком рода Сен‑Полей, Жанна тоже носила их. На графе был синий камзол, на его коне – синий чепрак. Позади него, в качестве почетного эсквайра, ехал юный Амедей Савойский с его знаменем – с белым василиском на синем поле. Сен‑Поль был мужчина дюжий: он преважно нес на спине и на груди знаки своего достоинства.

Трубы затрубили вызов графу Пуату. Ричард вышел из своего шатра и легко взвился на седло – штука, которая удавалась лишь немногим рыцарям, одетым в латы. В то время как он ехал, не спеша, вдоль линии войска и народа, не было человека, который не заметил бы его высокого роста и бесподобной непринужденности посадки. Но кто‑то заметил еще вслух: «Он на пять лет моложе Сен‑Поля и не так дороден, как тот».

Над его шлемом с леопардами колыхалось красное перо, а на кольчуге был надет белый камзол с тремя красными леопардами. Щит был украшен таким же гербом, равно как и чепрак его коня. Знамя Ричарда нес дофин Овернский. Оба рыцаря съехались, преважно приветствовали друг друга, а затем, высоко подняв свои копья, повернули к помосту, к мечу над королевским троном, у которого сидел принц, обливаясь потом.

Джон встал, держась за стул, чтобы подать знак к состязанию. Он воскликнул:

– О, Ричард Анжуйский! Сверши над телом де Сен‑Поля, что долг повелевает тебе! А ты, Эд, отстаивай свои права во имя Святой Троицы и Владычицы нашей Богородицы!

Епископ турский благословил обоих и их выезд. Они разъехались в разные стороны – и бой начался. Он был короток, окончился в три приема. С первого же удара Ричард выбил противника из седла, со второго – сбросил с него шлем и нанес ему глубокую рану на щеке, с третьего – повалил на землю и всадника и коня и переломил рыцарю спину. Так Сен‑Поль больше и не шевельнулся…

В тот же миг, как это свершилось, среди безмолвной тишины, принц Джон сошел с трибуны и бросился Ричарду на шею.

– О, милый брат! – воскликнул он. – Что бы я делал, если бы тебе на долю выпала такая беда? Подумать только – и то уж у меня сил не хватает.

– О, брат, я думаю, – спокойно отозвался Ричард, – ты перенес бы это преблагополучно: женился бы на мадам Элоизе, а на помин души моей из ее же приданого уплатил бы за одну или две панихиды.

Все слышали ясно этот беглый залп. Джон покраснел, как зарево.

– Как это так? Что ты хочешь сказать, Ричард? – пробормотал он, запинаясь.

– Разве мои слова так запутаны? – спросил тот. – Обдумай их, выучи наизусть, а сам тем временем, будь так любезен, поезжай со мной в Париж.

Мигом вся краска сошла с лица принца Джона.

– А! В Париж? – повторил он и взглянул так, словно увидел смерть за спиной.

– Да, туда мы и должны ехать, – вымолвил Ричард. Только помолимся сперва за этого бедного слепого червя, что лежит там, на земле: теперь он, слава Богу, видит, чем оскорбил.

– Там ведь Конрад Монферратский, кузен умершего, – заметил не без намерения Джон. Но Ричард только засмеялся.

– Мы еще успеем вовремя встретиться с ним. Я передам ему вести про его кузена Сен‑Поля. Чего ради он туда забрался?

– Да, вот по поводу королевства Иерусалимского. Он стремится к Сивилле [26]и к этой короне – весьма возможно, что он получит и ту и другую.

– Не думаю, Джон, не думаю. Мы займем все его помыслы другими делами… покуда, за недостатком моих собственных. Ну, а теперь у тебя, братец, еще есть блестящая надежда.

Принц Джон засмеялся, но натянуто, и заметил:

– Твой язычок кусается, Ричард.

– Фу! Ты большего‑то и не стоишь! – сказал Ричард. – Я берегу свои зубы.

И он пошел прочь.

Приехав в Париж, Ричард отправился в замок своего родственника графа Ангулемского, а брат его – в аббатство Сен‑Жермен. Пуатуец, гонец Ричарда, поехал от него к королю Филиппу‑Августу, а принц Джон, полагаю, сам понес от себя весточку туда, куда ему было всего нужнее, чтобы она дошла. Думаю, что он добивался свидания наедине с мадам Элоизой. А если большой алый капюшон, который поддержал его на ветру на углу Клерского Луга [27], покрывал чью‑нибудь другую спину, а не спину Монферрата, ну, тогда, значит, народная молва – лгунья! Ричард, со своей стороны, не придавал значения Джону и его уверткам. Волной поднялся в нем прилив отвращения сильного человека к трусливому юноше. Теперь, когда он затащил его в Париж, казалось, самое лучшее было – оставить его одного. Но чувствительность была злейшим врагом Ричарда. Ведь, если он не намеревался пришибить змею палкой, то хоть не следовало ломать эту палку.

Впрочем, что касается Джона и его изворотов, мне до него мало дела. Скажу про него лишь одно. Все, что он делал и чего не делал; проистекало не от ненависти к тому или другому человеку, но от страха за свою жизнь или от любви к собственному брюху. Каждый принц анжуйского дома безгранично любил который‑нибудь из членов своего собственного тела: один – более благородные, другой – более ничтожные, низшие члены. Если Джон любил свое брюшко, ги Ричард любил свое царственное чело. Но довольно об этом.

Ричард был вызван к королю Франции день или два спустя после своего приезда в Париж. Он немедленно отправился туда со споим духовником Ансельмом да еще с одним или двумя лицами в придачу, и был немедленно принят. Он до того поспешил, что вместо одной высокой особы застал в приемной у Филиппа французского целых двух: с королем был Конрад Монферратский, широкоплечий, бледный, угрюмый итальянец, самохвал и кипяток. Французский монарх, еще совсем юный, был одних лет с Жанной. Худенький, угловатый, он представлял собой ту серенькую форму, в котирую вылиились подонки рода Капета [28]. Лицо у него было гладкое, как у девушки: ему не было даже необходимости бриться. Губы были тонкие и прорезаны как‑то вкось. Как мальчик он любил Ричарда, восторгался им, но как Капетинг он не доверял ему, как и все на свете.

Ричард опустился на колени перед своям сюзереном, по тот поднял, поцеловал его и усадил рядом со своим троном. Это смутило и обидело Монферрата, которому приходилось стоять: он считал себя (а, пожалуй, и был в действительности) выше всех некоронованных особ.

По‑видимому, западный ветер принес к сюда весточку. Король воскликнул полушутя, полусердито:

– Ах, Ричард, Ричард! Чего вы натворили в Турене?

– Прекраснейший мой повелитель! – ответствовал Ричард. – Я натворил такого, что боюсь огорчить нашею кузена Монферрата. Я переломил спину графу де Сен‑Полю.

При этих словах багровое лицо маркиза приняло свинцовый оттенок. Он завертел и пальцами и языком. Как помои из переполненного ушата понеслись излияния маркиза:

– О, государь! О, король Франции! Разреши мне переломить спину этому разбойнику, который в один прием грабит и оскорбляет человека. Свет Евангелия! Да можно ли это терпеть?

Разъяренный, с пеной у рта, он рванулся вперед на шаг или два, держась рукой за рукоятку своего длинного меча. Ричард встал, спустился с трона и выпрямился во весь рост:

– Маркиз! Если вы будете употреблять слова, которых я не желаю слышать… Король Филипп вступился.

– Прекрасные господа, любезные господа… Но Ричард сделал рукой то, свойственное ему, царственное движение, которое замечали даже короли.

– Дорогой мой повелитель! – прозвучал его голос ровно, спокойно. – Дозволь мне высказать все мои мысли прежде, чем маркиз соберется со своими. Граф Сен‑Поль, по скотским побуждениям, говорил при мне, правду ли, нет ли, о мадам Элоизе. Если то была правда, я готов был умереть, если же нет – надеюсь, он должен был сделать то же самое. Будучи убежден, что это ложь, я одного человека уже покарал за это, но тот получил свои сведения от Сен‑Поля. Поэтому я назвал Сен‑Поля лжецом и прочими подходящими именами. Это дало ему повод спасти свою добрую славу, но подставить под смертельный удар свою спину. Он сам сгубил первую, а я – вторую. Теперь послушаем, что скажет нам маркиз.

Маркиз подергивал свой меч.

– А я, граф Пуату… – начал он. Но тут король Филипп простер свой скипетр, высоко ценя свой королевский сан.

– А мы, граф Пуату, повелеваем вам по чести нам сказать, что именно осмелился Сен‑Поль говорить про нашу сестру мадам Элоизу.

Несмотря на то, что юношески‑молодой голос короля дрогнул, эта общечеловеческая слабость придавала ему еще более царственный вид. Ричард был чрезвычайно тронут и в один миг растаял.

– Прости меня. Боже! Но я не могу сказать этого. В голосе его прорывалась жалость. Юный король чуть не заплакал.

– О, Ричард! Что же это такое? Но Ричард отвернулся. Наступила минута, выгодная для итальянца.

– Так слушайте же, король Филипп! – начал он прямо и угрюмо. – И ты, граф Пуату, послушай тоже! Я живо укрощу твои речи. Мне случилось узнать кое‑что про это дело. Если это не будет к твоей чести, это уж не моя вина, но оно послужит к чести моего убитого кузена. Так слушайте же!

Ричард высоко поднял голову.

– Молчи, пес! – проговорил он. Маркиз зарычал, как старая собака, а у Филиппа губы задрожали и рука дотянулась до плеча Ричарда.

– Я должен выслушать его, Ричард! – промолвил он.

Граф Пуату обнял юношу рукой за шею, и в таком положении они слушали, что говорил маркиз. Лишь под конец Ричард осмелился заглянуть в отуманенные очи короля Филиппа, поцеловал его в лоб и сказал:

– Филипп! Пусть тот, кто дерзает передавать эту сказку, в нее верит, а мы, слушающие ее, сделаем все, что нам долг велит. Теперь ты понимаешь, почему я прикончил Сен‑Поля и почему – клянусь небом и землей! – положу на месте этот медный котел.

Он повернулся к Монферрату, и зубы у него блеснули.

– Конрад! Конрад! – ужасным голосом вскричал он. – Чего только ты не натворил на скользком жизненном пути? Провалиться мне в преисподнюю, за пределы церковного покаяния, если я не поспешу спровадить тебя в ад кромешный, только бы настигнуть тебя одного!

– Конечно, ты так и сделаешь, сударь мой, – заметил весьма встревоженный маркиз Монферратский.

– Если ты попадешь туда, мне будет развлечение на короткое время, – ответил Ричард, уже остывший и устыдившийся своей горячности.

Тут Филипп отпустил маркиза. Как только удалось ему освободиться от его присутствия, он бросился в объятия Ричарда и от души выплакал все свои слезы.

Ричард любил этого юношу‑короля и утешал его как умел. Но в одном был для него камень преткновения: он и слышать не хотел даже самого слова «брак», пока не повидается с принцессой.

– О, Ричард! Женись на ней скорее! Женись скорее, чтоб мы могли всему миру в глаза смотреть' – лепетал юный король, думая, что это – самая действенная мера, прямой ответ на оскорбление, нанесенное его дому.

Но графу это казалось вовсе не так просто или, вернее, слишком просто, но только наполовину. Сам про себя, в душе, он знал прекрасно, что не мог жениться на мадам Элоизе. Впрочем, в то время и король Филипп уже понимал это.

– Я должен видеть Элоизу! Я должен видеть ее наедине, Филипп!

Вот все, что Ричарду пришлось сказать, и против этого, действительно, нечего было возразить.

Дав ей знать, как это полагалось по придворным правилам, он пошел к Элоизе и с первого же взгляда убедился, что все – правда, убедился также, что и прежде он это уже замечал.

Бледная, робкая, крадущаяся девушка с парой запуганных глаз, выглядывающих из‑под распущенных волос; согбенная фигура; руки, цепляющиеся за стену, к которой все тело так и жмется; разинутый, искривленный рот; широко открытые, но ничего не видящие очи. Вся истина, голая, ужасная, сверкнула перед ним. Ему было противно на нее смотреть, но говорить волей‑неволей приходилось мягко.

– Принцесса! – начал он и двинулся к ней навстречу, чтобы взять ее за руку. Но она ускользнула прочь и на корточках прижалась к стене. Неприятно было видеть, как вздымалась ее грудь, силясь дышать свободно.

– Не тронь меня, граф Пуату! – шепотом попросила Элоиза и застонала. – О, Боже, Боже! Что со мной будет?

– Мадам! – ответил ей Ричард довольно сухо. – Пусть Бог ответит вам на ваш вопрос: Он всеведущ. Я же ничего не могу сказать, покуда вы сами не скажете мне, что с вами было до сих пор.

Элоиза оперлась покрепче о стену, прижав к ней плотно ладони, и всем телом нагнулась вперед, как человек, идущий ощупью в потемках. Затем она покачала головой и опустила ее на грудь.

– Есть ли в мире другая скорбь такая, как моя? – пролепетала она про себя, словно его тут не было. Ричард нахмурился.

– Так молился в предсмертных муках Сын Всевышнего, – укоризненно заметил он ей. – Если вы осмеливаетесь просить Его об этом Его собственными словами, значит, действительно ваша скорбь уж очень глубока.

– Да, она глубже всего на свете! – промолвила она.

– Но его скорбь была… горечь посрамления!

– И мое посрамление горько, – промолвила она.

– Но Он незаслуженно был посрамлен. Ричард говорил с презрением. Элоиза подняла голову, и ее жалобный взгляд поднялся к нему в лицо.

– А я‑то, Ричард?! Я заслужила свое посрамление.

– Мне это очень кстати слышать, – сказал Ричард. – Как сына и как нареченного жениха, это касается меня довольно близко.

Горячо, отчаянно стремясь вздохнуть свободно, она могла только издавать какие‑то звуки, но ни слова не вылетело из ее груди. Слепо бросилась она вперед, упала перед ним и обняла его колени. Ричард не мог не пожалеть бедное, неразумное создание, которое боролось, по‑видимому, не с чувством раскаяния, не с потребностью в сочувствии, а с какой‑то червоточиной в мозгу, которая увлекала ее все глубже в самый вихрь бурного потока.

Ричард сделал для нее все, что мог. Сам человек верующий, он повернул се к Распятию на стене, но она отклонилась, чтоб не видеть его, откинула назад свои раскиданные в беспорядке волосы и продолжала цепляться за Ричарда, умоляя о какой‑то таинственной милости, умоляя без слов, только взглядом и прерывистым от движений дыханием.

«Помоги Ты, Господи, ее измученной душе: я ничего не могу сделать», – молился он про себя и прибавил вслух:

– Пустите меня, я позову ваших женщин! Он попытался разнять ее руки, но она стиснула зубы и держалась крепко, как взбешенное, визжащее, рычащее, затравленное животное. Молча боролись они некоторое время.

– Так нет же! Пустишь ли ты меня наконец? – проговорил он в отчаянии и силой разомкнул ее безумные руки.

Она упала на пол и смотрела вверх на него. Такого безнадежного горя еще никогда не видывал он на таком искаженном лице. Теперь он и сам убедился, что она не в своем уме.

Еще раз провела Элоиза руками по лицу, как бы смахивая с него паутину в осеннее утро: так она уже делала при нем и прежде. Хотя она вся еще дрожала, хотя ее трясла лихорадка, голос вернулся‑таки к ней.

Благодарю! Благодарю Тебя, о мой Христос Спаситель! со вздохами вырвалось у нее – Иисусе мой Сладчайший! Теперь я могу сказать ему всю правду!

Если б тогда же выслушал ее Ричард, это было бы лучше для него же, но он не стал слушать. Борьба раздражила его. Если она была сумасшедшая, то и он обезумел: он рассердился как раз тогда, когда ему нужно было иметь больше всего терпения.

– Правду! Клянусь Небом! – вырвалось у него. – Ах, точно мне еще мало этой правды!

И он ушел, оставив ее одну трепетать.

Спускаясь вниз по длинному коридору, он слышал визг, крик, суетливое топанье многочисленных ног. Оглянувшись, он увидел, что мимо него торопливо пробежали женщины со свечами. Крики стали глуше и умолкли. Ее усмирили…

Ричард поехал к себе домой на ту сторону реки и проспал десять часов подряд.

Date: 2015-09-24; view: 280; Нарушение авторских прав