Глава 25. Павел Серафимович со всем своим семейством воскресным утром направился к церкви

Павел Серафимович со всем своим семейством воскресным утром направился к церкви.

Вместе с женой он шел впереди, здороваясь с односельчанами. За ними шли Василий с Варей. Казалось, дочка смирилась с замужеством, но все равно что‑то не так было в новой семье. Вот и сейчас идут рядом молча, оба насуплены. Кажется, и не ссорятся молодые, но и радостного смеха не слышно. Может, так сейчас принято у молодежи – не показывать свои чувства при посторонних?

Церковь располагалась на выгоне, на возвышении. Улица закончилась, и Черножуковы заметили на площади возле церкви коммунистов и комсомольцев, стоявших перед входом. Среди них Павел Серафимович сразу заприметил сына Михаила, который держал коня за уздечку. Было странно, что до этого времени не звонили в колокола. Какое‑то недоброе предчувствие пробежало холодком по спине Павла Серафимовича. Жена с тревогой посмотрела на мужа.

– Ну‑ка пойдем, посмотрим, – сказал он Надежде.

Черножуковы присоединились к толпе людей, скопившихся на проторенной дороге.

– Друзья! – с пафосом обратился к толпе Лупиков.

– Черт тебе друг! – бросила ему какая‑то молодица.

– Сегодня у нас большое событие! – продолжил Иван Михайлович, не обратив внимания на реплику. – Когда‑нибудь историки занесут это событие в книжки. С сегодняшнего дня нас, коммунистов, комсомольцев, колхозников, не будут называть антихристами, поскольку мы строим новую светлую жизнь! Крестьянская культура не может и дальше пребывать под влиянием религии, потому что именно Церковь и священники насылают туман на ваше сознание.

– Отойди! – К Лупикову подошел Федор Черножуков с женой. – Я пришел на службу, а ты мне мешаешь.

– Вот видите! – воскликнул чекист. – Несознательные люди, которым мозги забили попы своим Богом!

– Бог один для всех, – спокойно сказал Федор.

– Бога нет! Не существует в природе!

– Это для тебя нет, а для меня – есть. Так что дай людям войти в церковь, – попросил Федор. – Если хочешь речи произносить, то собирай собрание, а здесь тебе делать нечего.

К брату подошел Павел Серафимович с женой, встал рядом.

– Не гневи Бога, – сказал он, – пусти людей внутрь.

– Никто туда больше не зайдет! – закричал Лупиков.

Федор широким размахом руки хотел отстранить чекиста, но тот быстрым движением достал и поднял наган.

– Еще один шаг – и я буду стрелять! – вскрикнул он, но на него горой двинулся Павел Серафимович. Лупиков пальнул вверх. Испуганно заржал конь, и наступила мертвая тишина. – Ребята, забирайте попа! – скомандовал он, и только тогда люди заметили подводу неподалеку от церкви. Возле нее остался один человек, а двое вооруженных, в черных кожаных куртках, направились к церкви.

Батюшку Игната вывели в рясе, с крестом на груди, не дали даже одеться. Руки его были заведены назад и связаны веревкой. Лупиков подошел к нему, резким движением сорвал с шеи позолоченный крест, передал его вооруженному мужчине.

– Повезете все под расписку, – приказал он. – И этого тоже забирайте.

Толпа замерла от неожиданности.

– Люди добрые! – крикнул батюшка Игнат, а его почти тянули под руки, толкали в плечи. – Помните, что Бог есть, Он беспокоится о вас, Он умеет прощать, Он будет всегда с вами! Даже тогда, когда эти нелюди уничтожат все церкви! А коммуняки будут гореть в аду! Будьте вы прокляты, выродки, иуды, антихристы!

Это было последнее, что услышали люди. Мужчина в кожанке ударил священника наганом по голове. Полилась кровь, а тело священника сразу обмякло. Мужчины потащили его к саням, а на белом снегу оставались красные, как ягоды калины, капли. Люди молча крестили священника, а потом осеняли себе крестом грудь. Никто не осмелился даже дернуться, потому что на толпу был нацелен наган Лупикова.

– Почему стоим? – обратился чекист к комсомольцам. – Сейчас вы – творцы истории! Коммунистическая партия вас не забудет, за работу!

Михаил, Осип и Семен побежали в церковь. Через мгновение они уже были на колокольне. Мертвую тишину разорвал звук колокола, который тоскливо звякнул, тяжело упав на мерзлую землю. Толпа охнула одним дыханием. Через миг Михаил ловко взгромоздился на верхушку купола. Он накинул веревку на большой позолоченный крест. Конец веревки сбросил вниз. Жабьяк привязал ее к коню, повел коня за собой. Веревка натянулась, а Михаил несколько раз ударил топором по кресту. Крест в последний раз блеснул позолотой на верхушке, перевернулся в воздухе и упал, воткнувшись в сугроб.

– Будь ты проклят, выродок несчастный! – крикнула старушка из толпы.

Павел Серафимович рванулся вперед, но у него на обеих руках вовремя повисли дочка и жена.

– Папочка, не надо, – заплакала Варя. – Он вас застрелит! – умоляла она, посмотрев на нацеленное в их сторону оружие.

Павел Серафимович крепко, до боли, сжал зубы.

– Иуда! – процедил он.

А комсомольцы ловко, как коты, спустились вниз и уже через мгновение выносили из церкви иконы. Святые строго смотрели на них, но те этого не замечали. Смеясь, они сбрасывали старинные иконы в кучу, как мусор. Это были образа́, перед которыми молились, к которым веками обращались люди и в горе, и в радости. Святые лики видели на своем веку и крещение младенцев, и венчание молодых, и проводы в последний путь, и удивительные исцеления. Сейчас глаза святых смотрели на все, что с ними происходит, с немым укором. В них застыл вопрос: «Почему? Зачем? За что?!» Вокруг кучи образо́в начал бегать, подскакивая и хохоча, Пантеха. Какая‑то женщина билась в истерике, кто‑то встал на колени, начал молиться и класть поклоны. Повсюду слышались плач и проклятия, лишь страшно улыбался Михаил, скидывая святые образа́ на землю, как отребье. Несколько раз он бросал взгляды в сторону отца. Павел Серафимович мужественно выдержал это, а сын даже не заметил, сколько презрения и брезгливости было в отцовских глазах. Молча заливалась слезами мать Михаила, но он и этого не увидел.

Лупиков что‑то шепнул Жабьяку, и тот быстренько подбежал к иконам. Он схватил образ Николая Угодника и, не выпуская из рук рамку, с силой ударил ногой прямехонько в лицо святого. Позолоченная рамка осталась у него в руках, а на лике святого застыл грязный отпечаток сапога.

– Тьфу! – плюнул он на образ и бросил в кучу.

– Чтоб ты кровью харкал! – послышалось из толпы.

– Молчите, недоумки! – крикнул он.

– Мать твоя в гробу перевернулась, продажная твоя шкура! – донеслось в ответ. – Жаба ты мерзкая!

Максим Игнатьевич начал искать глазами того, кто это выкрикнул, но его остановил движением руки чекист. Жабьяк понес рамку на телегу, где лежало неподвижное тело священника.

Лупиков писал карандашом на бумаге, нумеруя все предметы, которые выносили из церкви. После описи все складывали на сани. За позолоченной рамкой туда отнесли большой золотой крест, две золотых чаши, два серебряных подноса и два образа, украшенных золотом. В самом конце вынесли старинные книжки, бросили в кучу. Вооруженным людям Лупиков дал команду отбывать, а потом подал спички Михаилу. Тот подсунул Евангелие под образа, чиркнул спичкой – и уже через мгновение лики святых лизали языки пламени.

– Что же ты творишь, Михаил? – стоном вырвалось из груди отца.

– Идем домой, – потянула его за рукав жена.

Развернулся Павел Серафимович, согнулся как‑то, посерел лицом. Хотел ответить что‑то, но застрял предательский ком в горле, а дорога перед ним расплылась, как в тумане.

– Солнце яркое, слепит, – сказал он, вытирая глаза.

Дома Павел Серафимович обнял жену, которая долго и безутешно плакала у него на груди. Хотел найти успокоительные слова – не нашел. Всхлипывала в углу Варя, молчал Василий. Всем не хватало слов, было лишь отчаяние, будто в хате лежал покойник. Когда все немного успокоились, Варя первой нарушила гнетущее молчание:

– Вам очень больно, папа?

– А как ты думаешь?

– Возможно, обида на Михаила смягчит вашу боль?

– Он мой сын, – тяжело вздохнул отец. – Все дети одинаковы. Они как пальцы на руке – какой не порежь, одинаково больно.

Павел Серафимович наклонил голову, в отчаянии обхватил ее руками и замер. Боль заползла глубоко в душу, сжала сердце, и он знал, что с этой болью придется жить дальше.