Voyage au bout de la nuit 25 page

понизил голос до шепота, чтобы только я слышал его признания. Однако не

помог и шепот: все, что он рассказывал, казалось мне огромным и нестерпимым

именно из-за этой насыщенной эхом тишины вокруг.

Теперь, когда кюре объединил нас общей боязнью, он не очень отчетливо

представлял себе, как вести нас четверых дальше в темноту. Маленькая группа.

Он хотел знать, сколько точно человек уже впутано в авантюру. В каком

направлении мы движемся. Ему ведь тоже придется взять новых друзей за руку и

идти с ними к цели, достичь которой мы можем только вместе. Теперь мы

путешествовали сообща. Как нам, как всем остальным, кюре предстоит выучиться

брести в темноте. Пока что он спотыкался. Расспрашивал меня, что делать,

чтобы не упасть. Он не дойдет, если будет бояться. Сперва доберемся до

конца, а там уж поглядим, ради чего впутывались в историю. Такова жизнь:

слабый луч света, теряющийся в ночи.

А ведь не исключено, что мы так ничего и не узнаем, не найдем. Тогда

впереди -- только смерть.

Главное сейчас сводилось к одному -- идти на ощупь вперед. Оттуда, куда

нас занесло, пути назад уже не было. Выбирать было не из чего. Повсюду, за

каждым углом нас подстерегало сволочное правосудие со своими законами.

Невестка держала за руку старуху, та -- сына, а я -- невестку и Робинзона.

Мы были одно целое. Вот так. Я немедленно объяснил это кюре. И он понял.

Хотим мы или не хотим, но там, где мы сейчас очутились, нельзя дать

мимоидущим застать нас врасплох и вытащить на свет, -- объяснил я аббату и

несколько раз это повторил. Если мы кого-нибудь встретим, надо с

безразличным видом притвориться, что мы прогуливаемся. Это приказ. Сохранять

полную непринужденность. Теперь кюре знал и понимал все. Он в свой черед

крепко пожал мне руку: он, естественно, тоже перетрусил. Но ведь это только

начало. Он колебался, что-то бормотал как дурачок. Там, где мы очутились,

нет больше ни дороги, ни света -- одни предосторожности на каждом шагу,

которые каждый повторяет, глядя на других, и в которые не очень верит. Слов,

произносимых в таких случаях, чтобы подбодрить себя, никто всерьез не

воспринимает. Им нет отзвука -- мы вышли за пределы общества. Страх не

говорит ни "да", ни "нет". Он просто вбирает в себя все слова и мысли.

В таких случаях нет смысла таращить глаза и всматриваться в ночь.

Ощущаешь только ужас от своей потерянности -- и больше ничего. Ночь

поглощает все, даже взгляды. Она опустошает тебя, и все-таки надо держаться

за руки, иначе упадешь. Дневные люди больше не понимают тебя. Ты отделен от

них страхом и остаешься раздавленным до той минуты, когда все так или иначе

кончается, и тогда становится возможно воссоединиться в смерти или в жизни

со всем этим сволочным миром.

А от аббата требуется только помочь нам в данную минуту и постараться

навести справки. Это его задание. К тому же он как раз и пришел сюда затем,

чтобы для начала пособить нам и быстренько устроить старуху Прокисс, а также

Робинзона к провинциальным монашкам. Только вот вакантного места придется

ждать долгие месяцы, а ждать дольше мы не в силах. Довольно.

Мадам Прокисс права: чем быстрее, тем лучше. Их надо убрать, от них

надо избавиться. Тогда Протист попробовал нащупать другой ход. Последний, с

чем я сразу согласился, выглядел весьма изобретательным. Прежде всего

потому, что он предусматривал вмешательство в дело нас обоих -- кюре и меня.

Устроить все предполагалось безотлагательно, чтобы убедить Робинзона уехать

на юг, убедить, разумеется, по-дружески, но настойчиво.

Не знай я сути и оборотной стороны комбинации, о которой

распространялся кюре, я, пожалуй, сделал бы кое-какие оговорки, к примеру

потребовал бы известных гарантий для своего друга. В конце-то концов, если

поразмыслить, Протист предлагал нам очень уж своеобразную комбинацию. Но нас

всех так поджимали обстоятельства, что существо дела сводилось к одному --

не тянуть с ним. Я обещал все, чего от меня хотели, -- свою поддержку и

полную секретность. Протист, казалось, был искушен в деликатных переговорах

такого сорта, и я чувствовал, что он многое мне облегчит.

С чего начать? Прежде всего без шума организовать поездку на юг. Как

посмотрит на это Робинзон? Тем более, что ехать ему придется со старухой,

которую он чуть не убил. Мое дело настоять. Вот и все. Нужно, чтобы он

согласился -- и по любым причинам, пусть не очень бесспорным, но веским.

Для них -- Робинзона и старухи -- подыскали на юге странное занятие. В

Тулузе. Тулуза -- красивый город. Они полюбуются им. Мы приедем их

навестить. Я обещаю, что появлюсь там, как только они устроятся в смысле

жилья, работы и прочего.

Пораздумав, я все-таки малость пожалел, что Робинзон так скоро уедет,

но в то же время порадовался этому, потому что на сей раз мне действительно

отломится изрядный кусок. Решено было, что я получу тысячу франков. За это я

должен склонить Робинзона уехать на юг, уверив его, что в тех краях самый

лучший климат для раненых глаз, что там ему будет очень хорошо и что вообще

он везучий, если так дешево отделался. Вот уж это обязательно его убедит.

Минут пять я пережевывал все эти соображения, после чего сам проникся

ими и вполне подготовился к решающему свиданию. Куй железо, пока горячо --

мое всегдашнее правило. В конце концов, Робинзону там будет не хуже, чем

здесь. Мысль Протиста, если ее взвесить, оказывалась вполне разумной. Умеют,

однако, попы заминать самые ужасные скандалы!

Короче, Робинзону и старухе предлагалось заняться коммерцией -- и не из

самых худших. Если я правильно понял, чем-то вроде подземелья с мумиями.

Подземелье под церковью, которое будут за плату показывать туристам. Дело

стоящее, уверял Протист. Я сам почти поверил в это и даже ощутил легкую

зависть. Не каждый день удается заставить работать на себя мертвецов.

Я запер диспансер, и мы с кюре, шлепая по лужам, решительно двинулись к

Прокиссам. Вот уж новость, так новость! Тысяча франков в перспективе!

Добравшись до дома Прокиссов, мы нашли супругов в их спальне на втором

этаже, возле Робинзона. Но в каком он был состоянии!

-- Это ты? -- спрашивает он, заслышав мои шаги на лестнице и задыхаясь

от волнения. -- Я же чувствовал: что-то случилось. Да?

И не успел я слово сказать, как он разражается слезами. Пока он взывает

о помощи, Прокиссы делают мне знаки. "Ну и переплет! -- думал я. -- Слишком

они торопятся. Вечно торопятся, неужто так сразу и насели на него? Не

подготовив? Не подождав меня?"

К счастью, мне удается поправить дело, изложив его другими словами.

Робинзону только и нужно увидеть все в ином свете. Это оказывается

достаточно. Кюре торчит в коридоре, не решаясь войти в спальню. Его

прямо-таки качает с перепугу.

-- Входите! -- зовет его наконец мадам Прокисс. -- Входите же! Вы здесь

не лишний, аббат. Вы застаете несчастную семью в беде. Врач и священник!..

Они ведь всегда встречаются в трудные минуты жизни, не правда ли?

Ее тянуло на высокие слова. Новая надежда выпутаться из переделки и

ночи настраивала эту стерву на мерзкую патетику.

Растерявшийся кюре забыл свои уловки и что-то лопотал, держась на

почтительном удалении от больного. Его взволнованное бормотание снова

привело Робинзона в транс.

-- Меня обманывают! Все обманывают! -- завопил он.

Опять пустая болтовня ни о чем. Голые эмоции. Вечно одно и то же. Это

подстегнуло меня, придало мне нахальства. Я отвел мадам Прокисс в угол и

напрямую предложил ей сделку, потому что понимал: в конце концов, я --

единственный, кто в силах вывести их из тупика.

-- Задаток! -- сказал я ей. -- Мой задаток -- и немедленно.

Недаром говорится: где нет доверия, там ни к чему и стесняться. Она

поняла и сунула мне в руку тысячефранковый билет, потом, для верности, еще

один. Так, на хапок, я и взял свое. Затем принялся уговаривать Робинзона.

Необходимо было, чтобы, пока я здесь, он согласился уехать на юг.

Предать -- это выговорить легко. Нужно еще суметь воспользоваться

случаем. Это все равно что выбраться через тюремное окошко: хочется всем, а

удается редко.

После отъезда Робинзона из Дранье я подумал было, что теперь жизнь

наладится, ну, скажем, у меня станет больше пациентов. Ничего подобного.

Во-первых, началась безработица, разразился кризис, а уж это -- самое

скверное. К тому же, хотя шла зима, погода установилась сухая и теплая, а

медицине нужны сырость и холод. Эпидемий тоже не возникало. Словом,

неблагоприятный, неудачный сезон.

Я даже заметил, что кое-кто из коллег отправляется на визиты пешком, а

этим все сказано; вид у них был такой, словно они рады прогуляться, но на

самом-то деле они шились и оставляли свои машины дома только из экономии. У

меня для выходов был только макинтош. Не потому ли так привязался ко мне

насморк? Или оттого, что я приучил себя слишком мало есть? Все может быть.

Или начался рецидив малярии? Как бы то ни было, перед самой весной я

продрог, подхватил отчаянный кашель и вконец расклеился. Катастрофа! Однажды

утром я не смог даже встать. Мимо моего подъезда как раз проходила тетка

Бебера. Я попросил позвать ее. Она поднялась ко мне. Я сразу послал ее за

кое-какими деньгами, которые задолжали мне по соседству. Единственными,

последними деньгами. Принесла она только половину, и я протянул на них те

десять дней, что провалялся.

За десять суток можно о многом подумать. Как только немножко оклемаюсь,

уеду из Дранье, решил я. Кстати, с квартирной платой я запоздал уже на два

месяца. Значит, прощай моя мебелишка! Разумеется, я никому не скажу ни

слова, смотаюсь втихую, и больше меня в Гаренн-Дранье не увидят. Исчезну без

следа и адреса не оставлю. Когда за вами гонится вонючая зверюга нужда -- о

чем еще рассуждать? Молчок, и ноги в руки -- вот самое разумное решение.

Со своим дипломом я, конечно, мог найти себе практику где угодно. Но

ведь в любом другом месте не будет ни хуже, ни приятней. Поначалу,

разумеется, станет чуточку лучше: нужен ведь какой-то срок, чтобы люди

познакомились с вами, прежде чем они возьмут разбег и придумают способ, как

вам пакостить. Пока они только высматривают, с какой стороны вам удобней

всего навредить, вас еще оставляют в покое, но как только они нащупают

слабину, все станет также, как всюду. В общем, самое приятное время на новом

месте -- это пока тебя еще не знают. Потом -- обычное хамство. Главное --

нигде не задерживаться слишком долго, чтобы друзья-приятели не выведали, где

ты уязвим. Клопов надо давить, пока они не забились обратно в щели. Разве не

так?

Что касается больных, пациентов, я не питал на их счет никаких иллюзий.

В любом квартале они останутся такими же скупердяями, тупицами и трусами,

как здесь. То же дешевое пойло, то же кино, те же спортивные сплетни, та же

восторженная покорность естественным потребностям глотки и задницы

превращают их повсюду в засранную орду, падкую на россказни, неизменно

хвастливую, торгашескую, неблагожелательную, агрессивную и подверженную

панике.

Но как больной перекатывается с края на край постели, так и мы имеем в

жизни право перевернуться с боку на бок; это все, что нами придумано и может

быть сделано для защиты от Судьбы. Не надо надеяться, что избудешь свою муку

где-нибудь по дороге. Мука, она как уродина, на которой ты почему-то

женился. Быть может, лучше в конце концов хоть немного полюбить ее, чем

выматываться, всю жизнь лупцуя? Ведь прикончить-то ее все равно не сможешь.

Короче, я по-тихому смотался из своей квартирки в Дранье. Когда я в

последний раз проходил мимо привратницкой, там сидели за вином и каштанами.

Никто меня не заметил. Привратница почесывалась, а муж ее уже выпил столько,

что глаза у него слипались и он, разомлев от жары, клевал носом над печкой.

Для этих людей я ускользнул в неизвестность, как в огромный бесконечный

туннель. Когда тех, кто знает вас, шпионит за вами и гадит вам, становится

меньше на три человека, которые не представляют, что с вами сталось, -- это

очень хорошо. Это благо. Я сказал "три человека", потому что присчитал сюда

их дочку, маленькую Терезу, из-за блох и клопов расчесывавшую себя до

гнойных волдырей. Правда, кусались паразиты в привратницкой так, что когда

вы туда заходили, вам казалось, будто вы медленно вдавливаете себе в тело

щетку.

Длинный палец шипящего газового фонаря у входа резко высвечивал

прохожих на краю тротуара, так что из черной рамки двора они представлялись

вам сначала бескровными привидениями. Затем, мелькая под окнами и фонарными

столбами, они обретали там и сям некую слабую окраску и, наконец, черные и

бесформенные, терялись в ночи, как я.

Теперь я мог позволить себе больше никого не узнавать на улице. Тем не

менее я был бы не прочь остановить любого из знакомых -- о, всего на миг,

один только миг, чтобы выпалить ему в рожу, что я сматываюсь к чертовой

матери, что я срал на них всех и что отныне они бессильны мне что-нибудь

сделать -- не стоит даже пытаться...

Выехав на бульвар Свободы, грузовики с овощами, подрагивая,

направлялись к Парижу. Я выбрал тот же маршрут. В общем, я уже почти

выбрался из Дранье. Мне было не очень-то жарко. Чтобы согреться, я сделал

небольшой крюк и завернул в привратницкую тетки Бебера. Ее лампа яркой

точкой светилась в глубине коридора. "Чтобы со всем этим покончить, --

сказал я себе, -- надо проститься и с ней".

Как обычно, она дремала на стуле в своей пахучей привратницкой, а

топившаяся там печурка озаряла ее лицо, постоянно готовое теперь, после

кончины Бебера, залиться слезами, и, за ее спиной, над рабочей корзинкой, --

большое школьное фото мальчика, его фартук, берет и крест. Этот увеличенный

снимок сделали и вручили ей в качестве премии как постоянной покупательнице

кофе. Я разбудил ее.

-- Добрый вечер, доктор! -- вскинулась она. И, насколько я помню, тут

же добавила: -- У вас совсем больной вид. Да садитесь же... Я тоже что-то

расклеилась.

-- Вот, решил малость пройтись... -- промямлил я, чтобы скрыть

смущение.

-- Поздновато для прогулки, особенно в сторону площади Клиши, --

отозвалась она. -- В такой час, да еще при ветре, на авеню холодно.

Тут она встает и, ковыляя по комнате, готовит нам грог, а тем временем

заводит разговор обо всем понемногу, в том числе, конечно, о Прокиссах и

Бебере.

Помешать ей говорить о Бебере было невозможно, хотя от этого ей

становилось горько и больно, и она сама это знала. Я слушал ее, не

перебивая. Я вроде как онемел. Она, словно выставляя напоказ свою грусть,

старалась напомнить мне, какой Бебер был хороший, и постоянно повторялась,

потому что ей хотелось не упустить ни одного из достоинств Бебера; когда уже

казалось, что она во всех подробностях описала, как выкармливала его соской,

ей на ум приходила какая-то его черточка, которую хотелось выделить особо, и

она принималась выкладывать все сначала, но вновь что-нибудь упускала и в

конце концов поневоле принималась хныкать от собственного бессилия. От

усталости она все путала. Засыпала в перерыве между двумя всхлипами. У нее

уже не хватало сил надолго вырывать из тьмы маленькие воспоминания о

маленьком Бебере. Небытие уже простиралось рядом с ней и, пожалуй, даже над

нею. Капелька грога, усталость, и пожалуйста -- она уже спала, легонько

гудя, как далекий маленький самолет за тучами. На земле для нее уже никого

больше не было.

Пока она вот так проваливалась в пахучее ничто, я думал, что сейчас

уйду и, уж конечно, не увижу больше тетку Бебера что Бебер тихо и навсегда

ушел и что тетка его, причем скоро, сама последует за ним. Прежде всего, у

нее больное, изношенное сердце. Кровь в артерии оно еще кое-как гонит, но из

вен она возвращается с трудом. Старуху отвезут на большое соседнее кладбище,

где, как толпа в ожидании, скучились мертвецы. На то самое кладбище, куда

она отправляла играть Бебера до того, как он заболел. На этом все и

кончится. Привратницкую отремонтируют, и каждый продолжит свой бег за

упущенным временем, походя на игральный шар, который обязательно дрожит и

выпендривается, прежде чем упасть в лунку.

Шар сначала катится неистово и шумно, а в конечном счете попадает в

никуда. Мы -- тоже, и земля нужна лишь для того, чтобы мы все в ней

встретились. Тетке Бебера осталось недолго -- ее двигательный ресурс почти

исчерпан. Мы не можем встретиться друг с другом, пока живы. Слишком много

красок рассеивают наше внимание, слишком много людей суетится вокруг. Мы

встречаемся чересчур поздно и молча, встречаемся после смерти. Мне тоже

придется еще посуетиться, прежде чем уйти отсюда. Напрасно я напрягался,

напрасно приобретал знания... Я не мог остаться здесь, с ней.

Мой диплом распирал мне внутренний карман, распирал куда сильней, чем

деньги и удостоверение личности. Дежурный у полицейского участка, ожидая

смены в полночь, непрерывно поплевывал. Мы пожелали друг другу доброй ночи.

За неосвещенным углом бульвара -- этот номер придумали, чтобы машины

сбрасывали газ, -- стояла стеклянная клетка городской таможни с ее

зеленоватыми служащими. Трамваи уже не ходили. Был подходящий момент

поговорить с таможенниками о жизни -- она, мол, с каждым днем трудней и

дороже. Их было двое -- молодой и старый, оба в перхоти. Они сидели над

большими ведомостями. Сквозь стекла их будки виднелись форты, эти большие

причалы тьмы, которые врезаются глубоко в ночь в ожидании кораблей из такого

далека и таких величественных, каких никто никогда не увидит. Это уж точно.

Их только ждут.

Мы с таможенниками неторопливо поболтали и даже выпили по чашечке кофе,

разогретого в котелке. Они ради шутки -- время позднее, в руке у меня только

сверток -- поинтересовались, не собрался ли я случаем в отпуск. "Вот

именно", -- ответил я. Объяснять им не совсем обычные вещи было бесполезно.

Они не могли мне помочь разобраться в себе. Но их насмешливость слегка

задела меня, и мне все-таки захотелось поинтересничать, удивить их, наконец,

и я с ходу завел речь о кампании тысяча восемьсот шестнадцатого года,

которая по следам великого Наполеона привела казаков на то самое место, где

мы сейчас находились, -- к заставе.

Разумеется, все это я вывалил с полной естественностью. Несколькими

словами убедив двух грязнуль в своем культурном превосходстве и

непринужденности своей эрудиции, я повеселел и двинулся к площади Клиши по

идущей в город авеню.

Прошу заметить, что на углу улицы Дам всегда торчат две чающие клиента

проститутки. Они занимают это место в те обескровленные часы, что отделяют

поздний вечер от раннего утра. Благодаря им жизнь продолжается и в темноте.

Они со своими сумочками, набитыми множеством рецептов, запасом носовых

платков и фотографиями своих растущих в деревне ребятишек, олицетворяют

связь мрака и рассвета. Когда натыкаешься на них в темноте, надо быть очень

осторожным, потому что они не живут, а лишь существуют. Они так поглощены

своим ремеслом, что от человека в них остается лишь способность ответить на

несколько фраз, выражающих то, что с ними можно проделать. Это насекомые в

ботинках на пуговицах.

Не следует ни заговаривать с ними, ни приближаться. Они злы и

задиристы. Но у меня был простор для маневра. Я припустил бегом по

трамвайному междупутью. Авеню длинная.

В конце ее высится статуя маршала Монсе. С тысяча восемьсот

шестнадцатого года он в короне из дешевого жемчуга обороняет и площадь Клиши

от воспоминаний и забвения, от никого и ничего. С опозданием на сто

двенадцать лет я тоже пробежал мимо него по безлюдной авеню. На площади нет

больше ни русских, ни казаков, ни битвы; брать там остается лишь закраину

цоколя под короной. А рядом огонек переносной жаровни и вокруг нее три типа,

которые тряслись от холода и подозрительно косились по сторонам. Нет, там

было не очень уютно.

Редкие машины гнали на полном газу к выездам из города.

О Больших бульварах вспоминаешь в трудные минуты: тебе кажется, что там

не так холодно. У меня поднялся сильный жар, и я лишь усилием воли заставлял

голову еще как-то работать. Грог тетки Бебера постепенно переставал

действовать, и я во всю прыть спускался в город, подгоняемый ветром в спину,

а он ведь такой пронзительный, когда дует сзади. У метро Сен-Жорж какая-то

старушка в чепце убивалась об участи своей внучки, лежавшей, по ее словам, с

менингитом в больнице. Она пользовалась этим, чтобы клянчить милостыню. На

сей раз у нее не получилось.

Я наговорил ей невесть что. Рассказал о маленьком Бебере и еще одной

девчушке, которую лечил в студенческие годы, а она взяла и умерла, тоже от

менингита. Агонизировала она три недели. Мать ее, спавшая на соседней

постели, потеряла от горя сон и все это время предавалась мастурбации, от

которой так и не отвыкла, когда все кончилось.

Это доказывает, что мы даже секунду не можем обойтись без удовольствий

и что горевать по-настоящему -- трудное дело. Такая уж это штука, жизнь.

Расстались мы с печальной старушкой у Галерей. Ей надо было куда-то в

сторону Центрального рынка на разгрузку моркови. Она, как и я, шла

маршрутом, по которому возят овощи.

Меня привлек "Таратор". Это кино красуется на бульваре, как большой

залитый светом пирог. И люди наперегонки, как личинки, сползаются к нему.

Они вываливаются из окружающей ночи, заранее вытаращив глаза, которые жаждут

наполнить образами. Их распирает от экстаза. А ведь это те же люди, которые

по утрам переполняют метро. Только, как и в Нью-Йорке, у "Таратора" они

довольные; у кассы, почесав себе живот, выдавливают из себя несколько

монеток и тут же, набравшись решимости, ныряют в ярко освещенные дыры

дверей. Свет как бы обнажает их -- столько здесь над людьми, движением и

вещами ламп, как гирляндами, так и по отдельности. Говорить о чем-нибудь

личном при таком наплыве вряд ли мыслимо. Тут антипод ночи.

Совсем уж ошалев, я пришвартовался в каком-то небольшом кафе по

соседству. Смотрю -- за ближним столиком дует пиво мой бывший профессор

Суходроков со всей своей перхотью и прочим. Здороваемся. Оба рады. Он

рассказывает о больших переменах в своей жизни. На все про все у него уходит

каких-нибудь минут десять. Веселого мало. Профессор Иктер так на него

взъелся, так его донимал, что Суходрокову пришлось подать в отставку и

бросить лабораторию, а тут еще мамаши девчонок-школьниц явились к дверям

Института, чтобы набить ему морду. Скандал. Расследование. Страхи.

В последнюю минуту, по двусмысленному объявлению в одном медицинском

журнале, он успел ухватиться за новое средство к существованию. Ничего,

разумеется, особенного, но работа не бей лежачего и вполне в его вкусе. Он

занимается практическим осуществлением самоновейшей теории профессора

Баритона о развитии маленьких дебилов с помощью кино. Крупный вклад в

изучение подсознательного. В городе только и разговора что о Баритоне. Его

метод в моде.

Суходроков сопровождал своих специфических пациентов в модернистский

"Таратор". Он заезжал за ними в модернистскую клинику Баритона под городом,

а после сеанса отвозил их обратно, пускающих в штаны от преизбытка

впечатлений, счастливых, целехоньких и совсем уж модернизованных. Вот и все.

Усадит их перед экраном и больше ими не занимается. Не публика -- золото.

Всегда довольны. Хоть десять раз один и тот же фильм им крути -- они все

равно восхищаются. У них же нет памяти. Они постоянно наслаждаются

неожиданным. Родители в восторге. Он, Суходроков, -- тоже. Заодно и я. Мы

млели от блаженства, поглощая кружку за кружкой в честь финансовой

реабилитации Суходрокова на ниве современной науки. Мы решили, что уйдем не

раньше двух ночи, когда кончится последний сеанс в "Тараторе", заберем

дебилов и живенько отвезем их на машине в заведение доктора Баритона в

Виньи-сюр-Сен. Делов!

Мы оба были так довольны встречей, что ради удовольствия почесать

языком завели речь о всяком вздоре, начиная со своих путешествий и кончая

Наполеоном, случайно всплывшим в разговоре в связи со статуей Монсе на

площади Клиши. Когда у людей единственная цель -- побыть вместе, им все

приятно, потому что тогда возникает иллюзия свободы от забот. Вы забываете о

жизни, то есть о деньгах.

Слово за слово, у нас нашлось что порассказать забавного даже о

Наполеоне. Суходроков отлично знал его историю. Он признался мне, что

увлекался ею еще в Польше, учась в гимназии. Старик-то получил хорошее

воспитание, не то что я.

В этой связи он рассказал мне, как во время отступления из России

генералы Наполеона хлебнули лиха, силясь помешать ему очертя голову в

последний раз махнуть в Варшаву к своей любовнице-польке. Таков уж был

Наполеон даже в разгаре неудач и поражений. Словом, шутник. Он, орел

Жозефины, и то, можно сказать, удержу не знал, когда хотел чем-нибудь

насладиться или развлечься. И вот что печально: это свойственно всем. Мы

только об этом и думаем. В колыбели, в кафе, на троне, в нужнике. Везде!

Всюду! Наполеон ты или нет. Рогат ты или еще безрог. Прежде всего

собственное удовольствие! Пусть четыреста тысяч одержимых оберезинятся по

самый плюмаж, говорил великий побежденный, лишь бы я, Полеон, добился

своего. Какая сволочь! А что вы хотите? Этим все кончается. Словом, не стоит

принимать близко к сердцу. Пьеса, разыгрываемая по сценарию тирана,

надоедает ему раньше, чем остальным участникам. Когда его безумство

перестает воодушевлять толпу, он посылает всех к черту. Вот тут-то ему и

амба. Судьба в один момент валит его с ног. Не в том беда, что, как упрекают

его почитатели, он запросто гнал народ на смерть. Нет, это пустяки. Зачем

его в этом винить? А вот то, что ему все вдруг опостылело, -- этого не

прощают. Обыденность можно терпеть, лишь когда ее красиво подают. Как только

микробам приедается выделенный ими токсин, эпидемия прекращается. Робеспьера

гильотинировали за то, что он без конца повторял одно и то же, Наполеон не

выдержал и двух лет инфляции ордена Почетного легиона. Беда этого безумца

состояла в том, что он заразил авантюризмом пол-Европы. Неслыханное дело!

Потому он и подох.

Зато кино, этим новым наемником наших вожделений, можно пользоваться

час-другой, как проституткой.

К тому же в наши дни из боязни, чтобы люди не заскучали, повсюду

понатыкали актеров. Повсюду, даже в жилищах, понатыкали, с их хлещущей через

край дрожью, с их растекающейся по всем этажам искренностью. От них

вибрируют даже двери. Вот они и состязаются, кто вострепещет больше и

сильней, забудется неистовей, чем остальные. В наши дни даже нужники и

ломбарды разукрашивают, как бойни войны, и все для того, чтобы развлечь и

позабавить вас, дать вам вырваться из-под власти судьбы.

Жить всухомятку -- что за безумие! Жизнь -- это школа, где классный

надзиратель-тоска постоянно шпионит за тобой. Нужно любой ценою делать вид,

что ты поглощен чем-то страшно интересным, иначе она насядет на тебя и

выгрызет тебе мозг. Сутки, которые сводятся просто к двадцати четырем часам,

совершенно невыносимы. Это вроде как долгое наслаждение, половой акт,

затянувшийся по доброй воле или по принуждению.

Когда необходимость оскотинивает тебя, когда каждая секунда

раздавливает в тебе еще один из бесконечных порывов к чему-то иному, в

голову поневоле лезут малоприятные мысли.

Робинзон до несчастья с ним был одним из тех, кого терзает

бесконечность, но теперь он получил свое. По крайней мере мне так казалось.

Я воспользовался тем, что мы спокойно сидели в кафе, и рассказал