Глава тринадцатая. До поры все складывалось как в сказке

До поры все складывалось как в сказке. Скромная по фронтовым понятиям фельдшерица давно любилась с командиром противотанковой батареи старшим лейтенантом Зобовым, и Мария быстро нашла с ней общий язык.

Косте оказалось труднее. Он стыдился выпавшего ему счастья, боялся за Марию и немножко за себя. Там, на отдыхе, вне привычной жизни, он мог смириться с простынными стенами, но здесь, на передовой, как бы в своем доме, стена из плащпалатки между топчанами Марии и фельдшерицы его обижала — их жизнь и любовь становилась стыдной, недоброй.

Днем Костя пропадал на передовой, вечером проводил разборы, занимался теорией и читал газеты: как-то, вдруг хорошо стала работать полевая почта, и газет приходило много, и все — вовремя — Читались они с приятностью — наши войска все продвигались н продвигались, а под Сталинградом противник сидел в плотном колечке. Вечером, когда ребята начинали похрапывать, он сбегал к Марии.

Как бы он ни маскировался, все отделение знало о его походах, и все молчали. Даже друг перед другом. Мужчины, почти мальчики, они признавали Костило право любить — слишком она была необычна, эта любовь, слишком уж она рвала привычные основы.

Наверное, потому и Марии было легко. Конечно, на кухне к ней липли, конечно, с ней шутили, иногда чересчур смело, но она умела отшучиваться, умела весело отбиваться, и потому, что никого конкретного возле нее вроде бы не замечалось, приставания и намеки сникали — она становилась своим человеком.

Старший повар быстро понял, что Мария явно нравится Басину, прикинул, что она появилась здесь неспроста, и, попробовав подкатиться к ней, но получив отпор, решил услужить начальству: стал посылать Марию к Басину с обедом и ужином — постоянного связного комбат так и не подобрал. А чтобы услуга не выглядела явным подхалимажем, повар посылал Марию и к Кривоножко. И она носила им еду в котелке на официальную пробу и сковородки с картошкой или оладьями — все, что умел выкроить повар из стандартного пайка для поддержания сил начальства, шутила с обоими, но когда ее приглашали присесть — отказывалась. Инстинктивно, без расчета, она стала красноармейцем и встала под надежную защиту устава: в присутствии старших по званию не садилась, сама на разговор не набивалась, но на вопросы отвечала быстро, бойко н весело.

Комбат и замполит не могли переступить черты субординации, но оба слегка ревновали друг друга к Марин. Однако Кривоножко быстро понял, что, во-первых, он как политработник просто не имеет права ставить под сомнение свой партийный авторитет: тут пахло аморалкой, а во-вторых, в сравнении с Басиным он явно проигрывал как мужчина. И он отступил, хотя, засыпая, частенько думал о Марии и ворочался со спины на живот. Но в такие сладко-мучительные минуты он оказывался — на высоте: заставлял себя вспоминать о своих былых победах. А потому что их было немного, в основном в институте, то думал б жене. И очень уважал себя за это.

Басину было труднее… Он жалел жену. Любил, может быть, сильнее сына, которого чаще всего видел спящим, и дочь, которую он почти и не видел: она родилась незадолго до его ухода на фронт, но жену жалел и даже уважал и гордился ею.

Она отлично ужилась с его матерью, и сейчас обе женщины работали в том же самом цехе, над которым он когда-то начальствовал. И работали хорошо — об этом писали сослуживцы. И с детьми управлялись — устроились в разные смены, и огород радели… А ведь он помнил их, как ему казалось слабых и неприспособленных к суровой предвоенной жизни мать, учительницу, и счетовода — жену. А вот пришло лихое время, и оказались они, может 6ыть, даже более приспособленными к этому времени и, возможно, стали более уверенными в справедливости всего свершаемого, чем сам Басин. Во всяком случае, когда он пару раз вырывался с курсов домой, на Малую Тульскую, они ему казались именно такими. Они свято верили и газетам и радио и, видимо, были правы…

Все это он помнил, все это укрепляло его, но вопреки этому, главному, наперекор его натуре, прямой сильной, жило, крепло и, что самое страшное, становилось непобедимым еще и другое, темно-прекрасное, но в чем-то стыдное влечение к Марии. Он старался побороть его, но чем больше и дольше старался, тем сильнее, жестче оно становилось. И он злился на себя, сам того не замечая, как переносил и эту злость, и напряженную нервозность на окружающих.

Когда к нему зашел командир противотанковой батареи старший лейтенант Зобов и рассказал о предложении Рябова, сославшись на басинских снайперов, Басин рассердился и вызвал Жилина. Артиллерист осторожно пожаловался:

— Хуже нет, когда подчиненные начинают умничать…

— В каком смысле? — нахмурился Басин.

— Ну вот хотя бы в данном. Есть приказ командования держать противотанковую оборону по принципу — ни шагу назад. А тут такое предложение. Зачем? Ну, разобьют они пулемет… в лучшем случае. А если сами попадут? Батарея ослабится, главный приказ будет поставлен под удар. Но с другой стороны…

В эти дни Басин осмысливал происходящее с некоторым опозданием — мешало то темное, что сидело в нем и крепло, — так и сейчас он сразу не понял заботы артиллериста. А когда понял, то рассердился, но опять-таки с некоторым опозданием, и, что самое неприятное, показал эту свою злость: он словно разучился сдерживаться.

— Все правильно, — сказал он с издевкой, — Вы будете портянки сушить, а нас тот самый пулемет выбивать. Разумно…

— Какой пулемет?

Басин взглянул на него с недоумением. Командир батареи сидел чуть согбенно, его широкое доброе лицо казалось расплывчато-приятным, густые темно-русые волосы лежали спутанной копной, и все в нем было густо, крепко и в то же время мягкорасплывчато…

"За что его любит эта… фельдшерица?" — подумал Басин и вдруг представил себе. как он будет делить с этим человеком тесную землянку и, значит, волей-неволей будет дружить с ним. Нет, это невозможно… Слишком они разные.

Но оттого, что он опять поймал себя на таких мыслях о Марии, капитан рассердился еще сильней и сказал почти зло:

— Какой-какой… Тот, что твои ребята собираются разбить.

Замечая, что старший лейтенант все еще не понимает, о каком пулемете идет речь, подумал: "И как таких тупаков посылают в противотанкисты? Там же секунды все решают". Но вспомнились бои, и он уже примиряюще решил: "А может, и верно: такие как раз и дожидаются своей секунды и уж стоят насмерть. Противник в то время тоже все на секунды мерит: танки…" Басин грустно вздохнул: "Наверное, таких и любят женщины — тугодумов, но верных, таких, за которыми и поухаживать приятно, — ничто даром не пропадет. Все запомнит".

И опять эти мысли больно ударили по нервам, но раздражение улеглось — Басин решил, что любить нужно именно таких, спокойных, домашних. А он — вечно кипящий и вечно сдерживающийся. Понимая, что пауза затянулась, он миролюбиво закончил:

— Время другое пришло, товарищ старший лейтенант. Нужно фрица всеми средствами щекотать. А то мы слишком уж в глухую оборону ушли.

Старший лейтенант Зобов привычно согласился — он, видимо, привык и любил слушаться: спокойней жить. Басин знал таких людей и взглянул в его широкое приятное лицо. Может быть, соглашается, а в душе все решает по-своему.

— Меня смущают артналеты… Вернее, минометы, — сказал Зобов.

— От этого никто не застрахован. Риск есть риск. Но если вы мне разобьете хоть один пулемет — поклонюсь до земли. Батальон, как сам знаешь, растянут. Бегаю, как соленый заяц.

— Это верно. Верно… Растянули нас, очень растянули… — Артиллерист огляделся, словно прикидывая не подслушивает ли кто, и заговорщицки сообщил:

— Но я тебе скажу — под Мещовском стоят наши танки. Говорят, к ним монголы в гости приезжали. А дальше, к Моссальску, — целая дивизия… И так вообще… Может… А?..

О резервной дивизии Басин кое-что знал, но танки в резерве? Это было настоящей новостью. То подспудное, заповедное, что жило в эти дни, вероятно, в каждом командире, отступило еще на шаг: возможно, и растяжка батальона не так уж неразумна.

Командование тоже умеет думать и рассчитывать и в случае нужды без поддержки не оставит. Словно проверяя себя, Басин чуть насмешливо спросил:

— Снарядов много накопил? А то, может, и есть-то всего ящик…

Артиллерист тихонько усмехнулся:

— Снаряды есть… Ну, словом, летом еще, когда соседи на Зайцеву гору лезли, я своим приказал подобрать все. что они побросали… Ну, кое-что поменял, кое-что заначил… Так что не жалуемся.

"Вот-вот, — подумал Басин. — Такие — хозяйственные. У них всегда и запас есть и заначка. И хозяйство, должно быть. в порядке, и связной… — И мысль, главная в эти дни темная мысль опять вывернулась и заслонила все остальное:

— Вот таких — хозяйственных, мягких — и любят бабы".

Он погрустнел, так и не вспомнив примера своей жены, не подумав, что, может быть, старший лейтенант потому и ходит к фельдшерице, что у нее, кроме всего прочего, всегда есть спирт и добавочные продукты: медицинский контроль над кухней и всем хозвзводом тоже кое-чего стоит…

Почему-то всегда бывает так — даже умные и сильные мужчины судят о женщинах по тем рассказам; на которые горазды отвергнутые и обманутые мужики…

И, уж конечно, не подумал о том, что артиллерист и фельдшерица прости любят друг друга. Наверное, потому не подумал, что сознавал: это не любовь, это что-то иное. Рядом, близко — но иное…

— Это хорошо… Хорошо… — задумался Басин. понимая. что в нем зреет какое-то несвойственное ему решение. — Значит, постреляем вволю.

Как бы Костя ни уважал комбата, любой его вызов — всегда неожиданность и, значит, преддверие возможной опасности. Потому Костя никогда не снисходил до радостных улыбок или каких-либо иных выражений своей приязни. Наоборот, он становился суровым и собранным, рапортовал о прибытии суховато, сдержанно, но руку к ушанке вскидывал лихо, стремительно и так же опускал ее.

Басину нравилась эта Костина манера — настоящий сержант, военный человек, но в этот раз что-то в Косте его смутило — настороженность во взгляде, что ли, не. та лихость в приветствии. И это определило тон комбата. Он показался Косте недовольным, чуть сварливым, хотя Басин хотел придать ему задушевность,

— Что это вы, сержант, за заговоры с артиллерией устраиваете? А они вот опять на вас жалуются.

Жилин не ожидал такого поворота — разговор с Глазковым и Рябовым уже успел подзабыться: дел на передовой всегда много. Да и тон Басина настораживал.

— Насчет заговоров, товарищ капитан, ничего не знаю, а советовать артиллеристам советовали.

— Ну и что ж вы советовали?

Пока Костя пересказывал, артиллерист смотрел на него недоверчиво, словно сверяя с ним что-то свое, очень важное, а Басни думал, что не так он начал разговор. Надо было похвалить снайперов за то, что умеют думать по только за себя, и потому, когда Костя кончил пересказ, капитан вздохнул и сказал:

— Ладно, сержант, садись. В ногах правды нет. Значит, прикроете наших доблестных противотанкистов и цели укажете?

— Мы-то прикроем я цели укажем, — ответил Костя, устраиваясь на лавке. — Но если все это всерьез, так и с минометчиками бы договориться. Уж слишком большую волю они фрицам дают.

Басин испытующе всмотрелся в Костю и подумал:

"Взрослеет парень. Матереет. И думает, как готовый командир". А вслух сказал:

— Это можно. Это — правильно. — Н опять испытующе взглянул на Костю, решая: добиваться, чтоб его послали па курсы младших лейтенантов, или придержать — дельный запасной командир и самому пригодится.

Но Костя, перехватив эти взгляды, додумал о своем, — наверное, комбату уже кто-то капнул насчет Марии. И комбат готовится принять нужные меры. И, как назло, Басин спросил:

— В остальном порядок?

— Порядок, товарищ капитан. Против девятой вроде опять снайпер появился. Завтра с утречка, обратно его пощупаем.

— Хорошо… Раз вопросов нет — можешь быть свободным.

Жилин ушел с нехорошим чувством надвигающейся опасности. Не для себя. Для Марии.

Он ждал этой опасности, потому что не может же все идти как в сказке, и то, что она, ожидаемая, кажется, пришла, только подстегнуло Костю, заставило быть предельно осторожным.

Артиллерист проводил Костю настороженным взглядом и, хитренько усмехнувшись, спросил:

— Слушай, капитан, если по-честному… Извини меня, конечно. Мы вот все читаем о твоей боевой активности. То, понимаешь, снайперы, то — пулеметчики… Это ж как? И на самом деле или… может, корреспонденты прибавляют?

Басин на мгновение задохнулся, захотелось заорать, выгнать Зобова, но потом, как разрядка, пришло смешливое настроение. Он позволил себе улыбнуться.

— А ты перестань по моим тылам ночами шастать, а сам попробуй, тогда и поверишь.

Понял?

Старший лейтенант Зобов понял намек и, не подчиненный комбату, а только располагающийся в полосе его батальона, поддерживающий этот батальон, готов был постоять за себя и за свою недозволенную и осуждаемую всеми любовь.

— Свято место, капитан, пусто не бывает. Понял? Ну… я пошел. Попробую.

Он хитренько, всезнающе улыбнулся и вышел, а Басин долго разбирался в себе.

Черт знает что такое — распустился. Перестал владеть собой. Зачем обидел человека? И он уж совсем было отрезал себя от Марии — силы воли у него бы на это хватило, — но вспомнил хитренькую ухмылку Зобова и понял ее по-своему: у Марии тоже кто-то бывает.

И это его ожгло. То темное, что народилось в нем, потеряло все хорошее, с чем оно сопрягалось, и потемнело еще сильней. Только исподволь бродившее в нем решение созрело. Он сердито сплюнул и, словно оправдываясь, сказал:

— А-а… Все они такие.