Со всем уважением к раю, мне и тут неплохо 2 page

Вдоль одной стороны улицы – ряд многоквартирных домов за сеткой забора. Кое‑где даже с колючей проволокой поверху. На другой стороне – бетонные опоры автострады, размытые полосы огней проносящегося транспорта. Внизу, вдоль дороги под автострадой, длинная вереница женщин. В тени то и дело останавливались легковушки и грузовики. Женщины принимали позы. На них были облегающие шорты, лифчики‑бикини или купальники – нелепый пляж посреди города. Поднятая вверх рука дотягивается, мерещилось мне в полутьме, до верхнего яруса автострады. Шпилька каблука тянется к колючему навершию забора. Отставленная нога – на полквартала.

С перекладин опор слетели ночные птицы, поначалу вроде рванули к небу, но затем, похоже, передумали и вновь попрятались в тень.

Из той же тени выступила и широко расставила ноги в сапогах женщина в спущенном с плеч меховом полушубке. Мимо проехала машина, и она рывком распахнула полушубок, под которым ничего не оказалось. Прогудев, машина умчалась прочь. Женщина что‑то выкрикнула вслед и двинулась в мою сторону, помахивая чем‑то вроде зонта.

Я оглядел балконы многоэтажек, поражаясь выбору Корригана. Дрожали уличные огни. Кувыркался пластиковый пакет. На телеграфных проводах раскачивалась какая‑то обувь.

– Эй, красавчик…

– Денег нет, – отрезал я, не оборачиваясь.

Проститутка смачно плюнула мне под ноги и раскрыла над головой розовый зонтик.

– Говнюк, – уронила она, проходя мимо.

Она стояла на освещенной стороне улицы в тени зонтика, ждала. Каждый раз, когда мимо проезжала машина, она опускала его и поднимала вновь, превращаясь в маленькую планету света и тени.

Скроив невозмутимое лицо, я потащил рюкзак к многоэтажкам. В траве за оградой захрустели под ногами героиновые иглы. Табличку на стене рядом с подъездом кто‑то густо покрыл краской из пульверизатора. У входа сидели, вяло обмахиваясь веерами, несколько стариков. Они казались оборванными и замшелыми – вот‑вот истают в воздухе, оставив продавленные стулья. Один потянулся к бумажке с адресом моего брата, покачал головой, снова обмяк.

Распространяя вокруг жестяной ритм музыки, мимо меня прошмыгнул мальчишка. Растворился во тьме лестничной клетки. Оставил легкий аромат свежей краски.

Я зашел за угол дома и наткнулся на другой угол, – куда ни глянь, сплошные углы.

Корриган жил в серой многоквартирной глыбе. Пятый этаж из двадцати. Небольшая наклейка у дверного звонка: «Мир и справедливость» – в обрамлении тернового венца. Пять замков на дверном косяке, и все сломаны. Я толкнул дверь. Она распахнулась, жахнула. От стены отвалился кусочек штукатурки. Я позвал Корригана. Квартира оказалась пуста – лишь изодранная тахта, низкий столик, простое деревянное распятие над узкой деревянной же кроватью. Молитвенная скамеечка придвинута к стене. На полу будто бы беседуют раскрытые книги: Томас Мёртон, Рубем Алвеш, Дороти Дей.[20]

Я шагнул к кушетке, выдохшийся.

Проснулся от удара двери о стену: в квартиру ввалилась та проститутка с зонтиком. Встала, вытирая пот со лба, швырнула сумочку на тахту рядом со мной.

– Ой, прости, сладкий.

Пришлось отвернуться, чтобы она меня не узнала. Шлюха прошлась по комнате, стаскивая меховой полушубок, и осталась в чем мать родила, если забыть про туфли. Замерла на миг, рассматривая себя в длинном осколке зеркала, приставленном к стене. Гладкие, точеные икры. Поджала ягодицы, вздохнула, расправила спину и энергично потерла соски.

– Вот черт, – сказала она.

Из уборной донесся звук бегущей воды. Проститутка вышла с обновленным блеском помады на губах и с новой твердостью в щелкающей поступи. В воздухе резко запахло ее духами. Она послала мне воздушный поцелуй, махнула зонтиком и ушла.

Так повторилось пять или шесть раз. Поворот дверной ручки. Перестук каблучков по голым половицам. Всякий раз – другие проститутки. Одна даже склонилась надо мной, качнула перед моим лицом тощей отвислой грудью.

– Студент, – позвала она, словно уже торгуясь. Я покачал головой и услышал резкое: – Так и знала. – Уже у двери оглянулась с улыбкой: – Скорее адвокат попадет в рай, чем ты снова увидишь такую красоту.

Смеясь, удалилась по коридору.

В уборной имелось мусорное ведерко. Тампоны и жалкие полипы завернутых в салфетки презервативов.

Корриган разбудил меня ночью. Я уже не представлял, который час. Мой брат годами одевался в подобные сорочки: черная, без воротника, с длинными рукавами и деревянными пуговицами. Он был тощ, словно вся эта масса бедняков истрепала его, стремясь превратить в прежнего пацана. Волосы у него отросли до плеч, он отпустил баки, на висках поселилась легкая седина. Ссадина на скуле, синяк под правым глазом. Корриган выглядел старше своих тридцати одного.

– В чудесном мире ты живешь, Корриган.

– Чай привез?

– Что приключилось? У тебя щека оцарапана.

– Скажи, брат, ты привез хотя бы пару чайных пакетиков?

Я открыл рюкзак. Пять коробок его любимого. Корриган чмокнул меня в лоб. Сухие губы. Колючая щетина.

– Кто тебя поколотил, Корр?

– Хватит обо мне, дай лучше на тебя посмотрю.

Вытянув руку, он коснулся моего правого уха, где не хватало мочки:

– Ты как?

– Это мне на память, наверное. А ты все еще пацифист?

– Все еще, – подтвердил он с усмешкой.

– Подруги у тебя что надо.

– Просто заходят в туалет. Кувыркаться с клиентами им запрещено. Они ведь не кувыркались тут, верно?

– Они были голые, Корриган.

– Ничего подобного.

– Говорю же, они голые были.

– Одежда их обременяет, – хохотнул брат. Похлопал меня по плечу, толкнул назад на тахту. – В любом случае, на них наверняка были туфли. Это же Нью‑Йорк. Без хороших шпилек не обойтись.

Он поставил чайник на конфорку, приготовил чашки.

– Ну и суров же брат мой… – произнес Корриган, но смешок растаял, пока он прибавлял огонь под чайником. – Слушай, им просто некуда податься. Я всего лишь хочу дать им угол, который они смогут считать своим. Сбежать от духоты. Ополоснуть лицо.

Пока он стоял, отвернувшись, мне вдруг вспомнилось, как много лет тому назад он сошел с привычного вечернего маршрута и был застигнут врасплох приливом: омытый светом Корриган на песчаной банке, зовущие голоса едва долетают с берега. Засвистел чайник – пронзительно и громко. Даже со спины мой брат казался побитым. Я позвал один раз, второй. Третий оклик – и он вздрогнул, обернулся, заулыбался. Почти как в детстве: поднял голову, помахал рукой и вернулся на берег по пояс в воде.

– Ты здесь сам по себе, Корр?

– Пока да.

– Ни братии, ни шатии?

– Я здесь постигаю извечные чувства, – сказал он. – Голод, жажду, усталость в конце дня. Просыпаюсь среди ночи, уже не зная, рядом ли Господь.

Казалось, Корриган говорит с кем‑то, кто стоит за моим плечом. Мешки под ввалившимися глазами.

– Вот это мне и нравится в Боге. Познаёшь Его по случайным отлучкам.

– У тебя все хорошо, Корр?

– Лучше не бывает.

– Так кто ж тебя поколотил?

Он отвернулся:

– Да поспорили тут с одним сутенером.

– С чего вдруг?

– С того.

– С чего с того?

– С того, что он считает, будто я отвлекаю их от работы. Парень зовет себя Скворечником. Одноглазый. Поди их разбери. Заявился ко мне: стук в дверь, «привет», брат то, брат сё, сама любезность, даже шляпу повесил на дверную ручку. Уселся и уставился на распятие. Сказал, что уважает тех, кто живет праведной жизнью. А потом показал кусок железной трубы, которую вырвал из стены в сортире. Представь себе. Все время, пока он тут сидел, в туалете хлестала вода.

Корриган пожал плечами.

– А они по‑прежнему заходят, – сказал он. – Девицы. Я не поощряю, честно. Ну а что им еще делать? Мочиться на улице? Невелика помощь, но хоть что‑то. Сюда всегда можно забежать. Бесплатный толчок.

Он выставил на стол чай и тарелку с галетами, отошел к молитвенной скамеечке – простая деревяшка, на которую он оперся, опускаясь на колени, – и поблагодарил Бога за печенье, за чай, за прибытие брата.

Корриган еще молился, когда дверь снова хлопнула и ввалились три проститутки.

– У да тут прям снег идет, – проворковала та, что с зонтиком, встав под вентилятор. – Привет, я Тилли.

От нее исходил жар, лоб – в капельках пота. Зонтик она бросила на стол, с легкой усмешкой посмотрела на меня. Такую заметишь издалека: блескучие тени для век под громадными стеклами солнечных очков в розовой оправе. Другая девица чмокнула Корригана в щеку и тут же начала прихорашиваться перед осколком зеркала. Самая высокая из трех, в белом парчовом мини‑платье, уселась рядом со мной. Вроде мексиканка, хотя кожа очень уж темная. Подтянутая и гибкая, ей бы по подиуму ходить.

– Привет, – с улыбкой сказала она. – Я Джаззлин. Можешь звать меня Джаз.

Ей было всего семнадцать или восемнадцать, один глаз зеленый, другой карий. Макияж тянул вверх и без того высокие скулы. Она перегнулась через стол, взяла чашку Корригана, подула на чай и оставила мазок помады на ободке.

– Ума не приложу, Корри, отчего ты не кладешь лед в эту пакость, – сказала она.

– Не люблю, – ответил Корриган.

– Хочешь стать американцем – сыпь туда лед.

Хозяйка зонтика захихикала, словно Джаззлин выдала нечто восхитительно пошлое. Эти две будто пользовались своим кодовым языком. Я отодвинулся было, но Джаззлин тут же потянулась снять нитку с моего плеча. Сладкое дыхание. Я снова посмотрел на Корригана:

– Ну, так ты вызвал копов? Этого парня замели?

Вопрос, кажется, застал брата врасплох.

– Какого парня? – переспросил он.

– Который сунул тебе в глаз.

– За что бы его замели?

– Ты серьезно?

– К чему мне его арест?

– Тебя опять кто‑то побил, милый? – поинтересовалась проститутка с зонтиком. Она не сводила глаз с пальцев. Откусила краешек ногтя с большого и теперь разглядывала добычу. Остаток краски с ногтя соскребла зубами, а полумесяц огрызка положила на вытянутый палец, щелчком отправила в меня. Я с оторопью уставился на ее белозубую улыбку.

– Не выношу, когда меня дубасят, – объявила она.

– Иисусе… – вырвалось у меня.

– Хватит, – сказал Корриган.

– Им лишь бы метку оставить, а? – сказала Джаззлин.

– О’кей, Джаз, уже достаточно, лады?

– Как‑то раз один парень, этот ублюдок, четырежды мудак, избил меня толстенным справочником. Знаете, чем хороша телефонная книга? Куча имен – и ни одно не оставляет синяков.

Джаззлин поднялась с тахты и стащила блузку. Неоново‑желтый лифчик бикини.

– Он ударил меня сюда, вот сюда и еще сюда.

– О’кей, Джаз, тебе пора.

– А спорим, тут где‑то и твое имя сыщется.

– Джаззлин!

Вздохнув, она не тронулась с места.

– Твой брат милашка, – призналась она, застегивая блузку. – Мы все его обожаем. Как шоколад. Как никотин. Разве не так, Корри? Мы любим тебя, как никотин. Тилли по уши в него втрескалась. Правда, Тилли? Тилли, ты меня слушаешь?

Проститутка с зонтиком отошла от зеркала. Прикоснулась к размазанной помаде в уголке губ.

– Старовата для цирка, но умирать пока рано, – заметила она.

Джаззлин теребила под столом глянцевый бумажный пакетик. Корриган потянулся к ее руке:

– Не здесь. Ты же знаешь, тут нельзя.

Она закатила глаза, вздохнула, уронила шприц в сумочку.

Хлопнула о стену дверь. Все трое послали нам воздушные поцелуи; Джаззлин, впрочем, не стала оборачиваться. Уходила этаким захиревшим подсолнухом, с выгнутой назад рукой.

– Бедняжка Джаз.

– Кошмар.

– Ну, она старается хотя бы.

– Старается? Да она конченая. Как и все они.

– Вот и нет – они хорошие люди, – возразил Корриган. – Просто сами не знают, что делают. Или что делают с ними. Все дело в страхе. Понимаешь? Они трясутся от страха. Как и все мы.

Он пригубил чай, не стерев пятна с ободка.

– Страх витает в воздухе, – сказал он. – Как пыль. Ходишь, не замечая ее, не видя ее, но она все равно есть – оседает, покрывая все кругом. Ею дышишь. В ней возишься. Пьешь. Ешь. Но частицы страха настолько малы, что их не видно. И ты ими покрыт. Они повсюду. Говорю тебе, мы все напуганы. Просто задержись на миг: вот он, страх, обволакивает лица, липнет к языкам. Стоит забыть о нем – и нами завладеет отчаяние. Но останавливаться нельзя. Надо двигаться.

– Зачем?

– Не знаю… В том‑то и дело.

– На кой тебе все это сдалось, Корр?

– Думаю, одних слов недостаточно, знаешь ли. Нужно облекать их плотью. Но в этом‑то все и дело. Мне тоже нелегко, брат. Я вроде божий человек, но редко упоминаю Его. Даже когда говорю с этими девушками. Держу мысли при себе. Ради собственного душевного покоя. Чтобы унять совесть. Если начну думать вслух, то скоро сойду с ума, наверное. Но Он все‑таки слышит. Бог слушает нас. Почти все время. Это так.

Осушив свою чашку, он подолом рубашки отер с нее пятно помады.

– Но эти девушки… Порой мне кажется, они верят сильнее меня самого. Во всяком случае, они веруют в очередную подъезжающую машину.

Корриган поставил перевернутую чашку на ладонь, покачал ее.

– Ты не пришел на похороны, – сказал я.

На ладонь пролилось немного чая. Поднеся ко рту, Корр провел по ладони языком.

Наш отец умер несколько месяцев назад. Прямо в университетской аудитории, где рассказывал о кварках. Такие элементарные частицы. Он намеревался завершить лекцию, несмотря на боль в левой руке. Эй, три кварка для мюстера Марка! [21]Спасибо за внимание. Берегите себя. Спокойной ночи. Пока‑пока. Нельзя сказать, чтобы новость меня потрясла, но я завалил Корригана телеграммами и даже дозвонился до полицейского участка в Бронксе, но там сказали, что ничего не могут поделать.

На кладбище я крутил головой, надеясь, что на узкой тропинке вот‑вот увижу брата, может, даже в старом отцовском костюме, но он так и не явился.

– Народу было немного, – сказал я. – Маленькое англиканское кладбище. Рабочий с газонокосилкой. Так и не вырубил двигатель, пока шла служба.

Корриган все крутил чашку, словно рассчитывая на пару последних капель.

– Что из Писания читали? – спросил он наконец.

– Не помню уже, прости. А что?

– Неважно.

– А что бы ты сам выбрал, Корр?

– Ну, не знаю даже. Из Ветхого Завета, наверное. Что‑нибудь первобытное.

– А конкретнее?

– Ума не приложу.

– Да брось, скажи.

– Не знаю! – заорал он. – Понял? Ни хуя не знаю!

Меня как ошпарило. Стыд бросил брата в краску. Он опустил взгляд, снова поскреб фарфор полой рубашки. Чашка громко пискнула в его руках, и я сразу понял, что никаких разговоров об отце у нас больше не будет. Корр перекрыл эту дорожку, быстро и твердо, вкопал пограничный столб: вход воспрещен. И у брата, оказывается, есть свой изъян, причем в такой глубине, что разобраться с ним он не в силах. Забавно даже. Корригану требовалась чужая боль. Исцелять собственную он не спешил. За эти мысли меня тоже кольнул стыд.

Молчание по‑братски.

Корриган сунул скамеечку под колени, как деревянную подушку, и забормотал что‑то нараспев.

Поднимаясь на ноги, обронил:

– Прости, что выругался.

– Ты меня тоже.

Встав у окна, он рассеянно подергал шнур жалюзи – открыл, закрыл. Внизу, где‑то у опор автострады, истошно закричала женщина. Двумя пальцами Корриган раздвинул планки.

– Кажется, это Джаз… – сказал он.

Полосатый в оранжевом свете фонарей, мой брат одним прыжком пересек комнату.

* * *

Долгие часы безумия и бегства. Многоэтажки в плену у воровства и ветра. Нисходящие воздушные потоки творили собственную погоду. Пластиковые пакеты, подхваченные летним ветерком. Престарелые доминошники во дворе, под слоем летящего хлама. Хлопки обрывков полиэтилена, похожие на выстрелы. Стоит понаблюдать за мусором, и можно определить точную форму ветра. Пожалуй, на его игры действительно стоило поглядеть: законченные, яркие, сногсшибательные завитушки, замысловатые восьмерки, спирали и кольца. Порой клочок полиэтилена налетал на трубу или задевал сетку ограды, затем резко пятился, точно получив предупреждение. Ручки пакета схлопывались, и он падал от слабости. Деревьев нет, в ветвях не застрять. Мальчик из соседней квартиры высунул из окна удочку без лески, но ничего не поймал. Пакеты часто взмывали в небо, замирали там, словно озирая серую округу, а затем пикировали вниз: один вежливый реверанс – и летим дальше.

Живя в Дублине, я морочил себе голову, воображая, что где‑то внутри меня прячутся стихи. Вытащить их оттуда не получалось: то же, что и перетряхивать грязное белье на людях. В Дублине всяк – поэт, возможно, даже террористы, что обеспечивали нам вечернее развлечение.

Я провел в Южном Бронксе неделю. Влажность была такая, что ночами нам с братом приходилось вдвоем наваливаться на дверь, чтобы закрыть ее. Подростки с десятого этажа сбросили несколько старых телевизоров на полицейский патруль внизу. Авиапочта. Копы ворвались в подъезд, орудуя дубинками. С крыши донеслись выстрелы. По радио передали песню о революции, загнанной в гетто. Улицы в копоти поджогов. Город ковырялся в мусорных баках, питался объедками. Мне срочно нужно было чем‑то заняться. Я планировал найти работу, снять собственный угол, может, потрудиться над пьесой или устроиться в газету. Попадались объявления о вакансиях барменов и официантов, но этой дорожкой идти не хотелось: там одни чудилы да ирлашки‑нищеброды. Я было договорился сидеть на телефоне, продавая всякую ерунду, но для этого требовалась неспаренная линия в квартире Корригана, а убедить мастера приехать в наш район не удалось. Нет, не такую Америку я себе представлял.

Корриган набросал мне список мест, которые обязательно стоило посетить: бар «Чамлиз» в Гринвич‑Виллидж, Бруклинский мост, Сентрал‑парк – не ночью, разумеется. Но денег у меня было кот наплакал. Приходилось наблюдать за тем, как разворачиваются сюжеты дней, из окна на пятом этаже. Мусор упрекал меня в бездействии. Зловоние уже достигло наших окон.

Подчиняясь предписанной орденом этике, Корриган тянул лямку, зарабатывал монету‑другую за рулем фургона, принадлежащего местному дому престарелых. Бампер перетянут ржавой проволокой. Окна в пацифистских наклейках. Фары болтаются за решеткой радиатора. Мой брат пропадал в приюте почти весь день, ухаживая за немощными. Что другие считали суровым испытанием, для него было благодатью. В начале дня он заезжал за ними на Сайпресс‑авеню. Почти все ирландцы да итальянцы, а также дряхлый еврей в сером костюме и ермолке, откликавшийся на имя Альби.

– Это сокращение от Альберта, – объяснил он. – Вздумаешь назвать меня Альбертом – надеру тебе задницу.

Несколько дней я провел с иссохшими старичками и старушками, по большей части белыми, – их можно было бы складывать, как инвалидные кресла. Корриган ездил еле‑еле, чтобы их не растрясло.

– Ты водишь, как баба, – заметил Альби с заднего сиденья.

Корриган уперся лбом в руль и захохотал, однако не убрал ноги с педали тормоза.

Загудели машины сзади. Адский вой. Даже воздуху было душно от ненависти.

– Поехали, парень, поехали! – крикнул Альби. – Двигай эту развалину!

Корриган снял ногу с педали и потихоньку направил фургон к детской площадке у церкви Девы Марии,[22]где выкатил стариков в скудную тень.

– Свежий воздух, – сказал он.

Старики сидели чопорно, как стихи Ларкина.[23]Старухи казались потрясенными: оглядывали площадку и качали головами на ветру. Детишки съезжали с горок и карабкались по лесенкам, по большей части смуглые или чернокожие.

Альби умудрился откатить свое кресло в дальний угол, вытащил стопку бумажек. Склонился над ними, зачеркал карандашом. Я присел на корточки рядом:

– Что у тебя там, старина?

– Не твое собачье дело.

– Шахматы, что ли?

– А ты играешь?

– Еще бы.

– Есть разряд?

– Что?

– Пшел вон отсюда! Ты тоже баба.

Корриган подмигнул мне с края площадки. То был его мир, и брат его попросту обожал.

В приюте старикам собрали сухой паек, но Корриган перешел через дорогу в местную лавчонку за чипсами, сигаретами и холодным пивом для Альби. Желтый навес. Автомат со жвачкой тремя цепями прикован к рольставням. На углу – опрокинутый мусорный бак. Мусорщики бастовали еще весной, но до сих пор не все прибрали. По водостокам шныряли крысы. В дверных проемах угрожающе маячили парни в майках. Видно, знали Корригана, и он замысловато пожал им руки, заходя в лавку. Внутри задержался, потом вышел с бурыми бумажными пакетами. Один громила хлопнул его по спине, ухватил за плечо, притянул ближе.

– Как тебе это удается? – спросил я. – Почему они с тобой заговаривают?

– А почему нет?

– Ну, они же вроде как бандиты.

– Я для них обычный фраер.

– И не боишься? Вдруг там ствол, я не знаю, выкидной нож?

– А чего бояться?

Вместе мы загрузили старичье обратно. Корриган выжал газ и подъехал к церкви. Старики заранее голосовали – в церковь или в синагогу. Стены размалеваны граффити: белые, желтые, красные, серебристые. Бригада 173. Грако 76. Витражи побиты камешками. Даже крест наверху в надписях.

– Живой храм, – сказал Корриган.

Престарелый еврей выкатываться отказался. Сидел, опустив голову, не говоря ни слова, шуршал листочками. Корриган распахнул заднюю дверцу, перекинул ему по сиденью еще одно пиво.

– Нормальный мужик наш Альби, – сказал мой брат, отходя от фургона. – Целыми днями только и сидит над шахматными задачами. Был гроссмейстером или вроде того. Приехал из Венгрии, оказался в Бронксе. Отправляет их почтой куда‑то, партий по двадцать за раз. Играть может с завязанными глазами. Только шахматы и держат его на плаву.

Он помог остальным выехать из фургона, и мы одного за другим покатили их к церкви. К главному входу вели разбитые ступени, но за углом у ризницы Корриган припрятал пару длинных досок. Выложил их параллельно друг другу и покатил кресла наверх. Под колесами концы досок задрались, и мне вдруг показалось, что кресла едут к небесам. Но Корриган подтолкнул, и доски шлепнулись обратно. Брат был полностью в своей тарелке. Глаза лучились. В нем проглянул прежний Корриган – девятилетний мальчишка в Сэндимаунте.

В церкви он оставлял стариков у купели со святой водой, пока все не выстроились. Готово.

– По мне, так лучшая часть дня, – сказал Корриган.

В прохладной церковной полутьме он развез стариков, куда им хотелось: кого‑то к задним рядам, кого‑то к боковым приделам. А старушку‑ирландку выкатил вперед и оставил перебирать четки. У нее была грива седых волос, кровь в уголках глаз, отрешенный взгляд.

– Это Шила, – представил ее Корриган.

Говорить она уже не могла – вообще ни звука. Когда‑то пела в кабаре, но проиграла голос раку горла. Приехала в Штаты из родного Голуэя сразу после Первой мировой. Шила была любимицей Корригана, и он остановился рядом, повторяя за ней положенные молитвы – декаду розария. Я уверен, она и понятия не имела о религиозных узах моего брата, но в церкви ожила на глазах. Они с Корриганом словно бы вместе молились о ниспослании доброго дождя.

Когда мы снова выбрались на улицу, Альби мирно дремал в фургоне, пустив на подбородок ручеек слюны.

– Черт бы вас драл, – прохрипел он, когда мотор ожил и затарахтел. – Бабы вы оба.

Корриган подъехал к приюту уже под вечер, а потом высадил меня у наших многоэтажек.

– Есть еще дельце, – сказал он. – Надо повидать кое‑кого… – И небрежно добавил через плечо: – Я тут занялся одним проектом. Только не волнуйся. Скоро буду.

Забравшись в кабину, он потрогал что‑то в бардачке, прежде чем тронуться.

– Не жди меня! – крикнул Корриган.

Я провожал его глазами, а он махал мне из окна. Ясное дело, чего‑то недоговаривает.

Уже совсем стемнело, когда брат наконец подъехал к проституткам по шоссе Майора Дигана. Достав из фургона здоровенный серебристый термос, он разливал им холодный кофе. Девушки сгрудились вокруг, пока он ложкой раскладывал лед по стаканам. На Джаззлин был закрытый купальник неоновой расцветки. Она оттянула его сзади, щелкнула эластичной тканью, придвинулась ближе к Корригану и исполнила что‑то вроде танца живота, потираясь о его бедро. Юная, высокая, экзотичная, она будто порхала в воздухе. Игриво толкнула Корригана в грудь. Тот обошел ее по кругу, развернув плечи и чеканя шаг. Захохотали. Услыхав чей‑то клаксон, Джаззлин умчалась. У ног Корригана остались мятые картонные стаканчики.

Потом он поднялся домой – худой, измученный, с темными кругами у глаз.

– Как встреча?

– О, великолепно, как еще, – ответил он. – Никаких проблем.

– С песнями и плясками?

– Ага, сплошная Копакабана,[24]ты же меня знаешь.

Он рухнул на кровать, а на рассвете вскочил – опрокинуть в себя кружку чая. В доме ни крошки еды. Только чай, сахар и молоко. Помолившись, он на пути к двери коснулся распятия.

– Опять к девочкам?

Корриган потупил взор.

– Наверно.

– Корр, по‑твоему, ты им нужен?

– Не знаю, – ответил он. – Надеюсь, да.

Дверь повернулась на петлях.

Мне и в голову не приходило вызвать полицию нравов. Не мой город. Не мое дело. Каждому свое. Что посеешь, то и пожнешь. Корриган знает, что делает. Но от этих женщин мне было не по себе. Они космически далеки от всего, что мне знакомо. Расширенные зрачки. Шаткая походка героинщиц. Купальники эти. Под коленями у некоторых видны точки уколов. Иноземней иностранок.

Спустившись во двор, я описал большой круг – обошел многоэтажки по кольцу, вдоль трещин в бетоне, стараясь не наступать.

Спустя несколько дней раздался робкий стук в дверь. Пожилой мужчина с чемоданом. Очередной монах ордена. Корриган кинулся навстречу:

– Брат Норберт!

Тот прилетел из Швейцарии. Меня порадовали его печальные карие глаза. Оглядев квартиру, он сглотнул и что‑то изрек насчет Господа нашего и благословенного приюта. На второй день Норберта ограбили в лифте, под дулом пистолета. Он сказал, что с радостью отдал этим людям все, включая паспорт. В глазах его блестела затаенная гордость. Два дня швейцарец просидел дома – молился. Корриган почти не вылезал с улицы. Норберт был для него чересчур вежлив и церемонен.

– У него словно зубы болят, и он рассчитывает, что Бог его исцелит, – сказал Корриган.

Норберт отказался устраиваться на тахте, лег на полу. Когда дверь распахивалась и приходили шлюхи, он старательно их не замечал. Джаззлин посидела у него на коленях, поводила ему пальцем по уху, поиграла его ортопедическими ботинками – спрятала их за тахтой. Объявила Норберту, что готова стать его принцессой. Вогнала в краску, он чуть не расплакался. Позже, когда она ушла, молитвы Норберта исполнились визгливого жара. «От смерти сына уберег, но не себя – от боли, от смерти сына уберег, но не себя – от боли».[25]Монах разрыдался. Корригану как‑то удалось разыскать и вернуть Норберту паспорт, в коричневом фургоне брат отвез его в аэропорт к женевскому рейсу. Они помолились вместе, после чего Корриган услал монаха на посадку. И так глянул на меня, будто ожидал, что я тоже улечу.

– Не понимаю, что за люди, – признался он. – Вроде бы мои братья, но я не знаю, кто они такие. Подвел я их.

– Выбирался б ты из этой дыры, Корр.

– Чего ради? Здесь вся моя жизнь.

– Нашли бы такое место, где хоть солнце светит. Вдвоем, ты да я. Калифорния или что‑нибудь вроде.

– Я призван на служение здесь.

– Ты можешь служить, где захочешь.

– Но я же здесь.

– Как ты раздобыл паспорт Норберта?

– А, да просто поспрашивал.

– Его ограбили под дулом пистолета, Корр.

– Знаю.

– Тебе аукнется.

– Ой, только не надо.

Я сел на стул у окна и стал смотреть, как под трассой притормаживают дальнобойщики. Девицы спешили к ним, толкаясь. Вдали мигала неоновая реклама – овсяные хлопья.

– Мы на краю света, – произнес Корриган.

– Мог бы и дома потрудиться. В Ирландии. На Севере. В Белфасте. Сделать что‑то для нас. Для собственного народа.

– Ну да, мог бы.

– Или уехать в Бразилию, кампесино наставлять.

– Ага.

– Так зачем торчать тут?

Он улыбнулся. В глазах зажглось что‑то дикое. Я толком и не понял что. Он воздел руки к вентилятору – словно собирался туда сунуть, в самые лопасти, и потом смотреть, как их там месит.

* * *

В предрассветные часы девушки цепочкой вытягивались вдоль квартала, хотя с наступлением дня их вереница заметно редела. После утренней молитвы Корриган вышел в кулинарию на углу за свежим номером «Католик уоркер». По переходу под автострадой, на другую сторону, под навес. У входа сидели старики в майках, голуби делили крошки у их ног. Корриган вышел с газетой под мышкой. Вернулся, обрамленный бетонным глазком перехода. Из тени, мимо проституток, а те окликали его нараспев, одна за другой. Гамма из трех нот. Корр‑и‑ган. Кор‑риг‑ган. Коу‑риг‑ган.

Он прошел сквозь их строй. Джаззлин немного с ним поболтала, большой палец – под лямкой купальника. Невозмутимо теребя тонкие лаймовые полоски ткани на груди, она была похожа на бывалого копа в чужом теле. Снова придвинулась ближе к Корригану, голая кожа чуть ли не терлась о его лацкан. Брат не отпрянул. Я понял: она так подзаряжается. Гибкость юного тела. Крепкая хватка лямки. Обтянутый тканью сосок. Голова склонялась все ближе.