Полет белой вороны

Виктор почувствовал, как его внезапно охватывает какое‑то глубокое, инстинктивное отчаяние. Он не понимал, что делать и куда ему идти; он опять выскочил на улицу; там была все та же метель и поземка, и из глубины станции послышались два свистка паровоза. Он вновь бросился обратно, попробовал выйти и войти в зал через другие двери. Все безрезультатно.

– Потерял небось чего‑нибудь?

Его окликнула уборщица со стороны проема в зал ожидания, полная тетка лет сорока в синей рабочей теплой спецодежде и черном фартуке. Она прислонила к стене деревянную швабру и держала в руках большую бурую тряпку из мешковины, которую только что выполоскала в десятилитровом оцинкованном ведре.

«Надо делать вид, что ничего не произошло. А то за дурака примут или хуже».

– Да… авторучку где‑то посеял… вот…

– Батюшки… небось с золотым пером?

– Да нет, простая… да ну, ерунда, может, просто забыл.

– Ну а перепугался‑то… думаю, документы посеял или гро́ши… А то народ, знаешь, разный бывает: у нас давеча чемодан сперли… и милиция протокол писала, и свидетелев искали… вот вроде потом чемодан‑то нашли, так что если что пропало…

– Нет, все нормально. Это я просто думал, когда ручки не нашел, что и кошелек выронил, а потом вспомнил – он в другом кармане. Растерялся. Спасибо.

– А, растерялся… а на вокзале теряться не надо, тут потеряться легко…

«Не хватало еще, чтобы милиция документы проверила», – всплыло вдруг в голове. Вывеска линейного отделения маячила у двери между расписанием и питьевым фонтанчиком. Надо было куда‑то идти отсюда; на улицу не хотелось, и Виктор прошел в зал ожидания, полуудивленно увидев там деревянные диваны с высокими спинками и надписью «МПС», деревянный газетный киоск в одном углу и деревянный же книжный ларек в другом; оба были закрыты. Он тяжело опустился на скамью и закрыл глаза; потом вновь открыл, в тайной надежде увидеть мир измененным; потом закрыл опять.

Спокойно, думал он. Это, скорее всего, бред, галлюцинация, просто такой связный бред, наверное, бывает. Значит, медицина поможет, хотя на это уйдет какое‑то время. Однако для больного странно понимать, что он бредит, – обычно бред принимают за истину. Ну ладно, это детали, надо как‑то продержаться, за что‑то уцепиться или как там.

Предположим худшее: это не бред. Так. Значит, с семьей и родными все в порядке, не надо себя изводить, это я потерялся, потерялся только я. Как они там без меня… впрочем, может быть, и не без меня, может, пока я тут, там не прошло и мгновенья. Может, там такой же ходит и ничего не произошло…

Как же возвращаться? Надо сначала понять, где это. Перенос во времени? Какой сейчас год?

За стеклянными закрытыми ставнями газетного киоска Виктор разглядел обложку «Огонька», и это его почему‑то обрадовало. Хоть к чему‑то привязаться, как к точке отсчета. Он не спеша встал и, стараясь сохранять непринужденность, прогулялся взад и вперед, изображая ожидающего, и вроде как от скуки подошел поближе к торговой точке, чем‑то напоминавшей иконостас. «Огонек»… дальше Виктор опять похолодел. Номер был за январь одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года.

«Значит, все‑таки во времени…»

То, что он увидел на самой обложке, удивило еще больше – это был снимок встречи на аэродроме, в центре стоял полноватый и лысоватый человек со знакомыми по книгам и документальным фильмам чертами лица… это был Берия. Берия Лаврентий Павлович, только постарше, седее и не в пенсне, а в фасонистых очках, как у Кио‑старшего, и широкополой шляпе, как в американских послевоенных фильмах. Виктор прекрасно помнил, что Берию расстреляли в пятьдесят третьем году.

«Опаньки! Да у них и история, оказывается, по‑другому идет!»

Он с еще большим интересом впялился в снимок. На заднем плане виднелись американский и советский флаг и почетный караул, судя по всему, тоже американский. Надо полагать, Берия нанес визит в США. Хрущев тоже там был, когда же, когда же… ах да, в пятьдесят девятом, год разница‑то. Ну и какой у них тут период? Культ личности, оттепель, а может… как его… волна репрессий очередная?..

Про Берию Виктор слышал разное.

С детства (при Хрущеве) слышал, будто Берия вроде как виновник репрессий, и даже получается, что Сталина обманывал.

Потом (при Брежневе) про Берию вообще говорить избегали. Вроде как не к ночи будь помянут.

В перестройку – оторвались по полной. «Палач», «злодей», «маньяк» и прочее. И мастера искусств вроде как убедительно это подкрепили. И в «Покаянии», и в «Холодном лете пятьдесят третьего». Хотя (после расстрела Чаушеску) Виктору начало казаться странным, что суд над Берией был закрытым и в свою защиту ему публично сказать не дали.

Наконец, в новом веке Виктору стали попадаться книги, где доказывалось, что Берия вовсе не злодей, а очень хороший управленец и порядочный человек, и именно он боролся с репрессиями. А его, как умного, и унасекомили.

Оно, конечно, хорошо, если последнее окажется верным. А если нет? А если все‑таки палач? А если истина посредине, то есть палач, но не слишком?.. Тьфу, какая ерунда получается. Потом, допустим, человек он хороший – а система? А дураки в ней? Вот чего стоит какому‑то дураку – его, Виктора, поймать: паспорт не наш, а с двуглавым орлом, деньги не советские – значит, готовил переворот. Да еще и с миниатюрной шпионской рацией в кармане. И что докажешь? И если даже докажешь – все это очень странно, а там сроки передавать дело, стало быть, добиться стандартного признания – и под вышку, вопросы сняты. Очень логично даже получается.

Верхний край обложки «Огонька» с надписью (интересно, что там? – хоть какая‑ориентировка на политическую ситуацию, а то с первым встречным в разговоре влипнешь) прикрывала съехавшая обложка «Крокодила» с карикатурой. То, что на ней увидел Виктор, поразило еще больше. На левой половине рисунка тощий корявый человечек в мундире, со слегка одутловатым лицом, на котором виднелись ну очень знакомые усики и челка, размахивал, словно дубиной, большой черной ракетой, в которой было нетрудно узнать «Фау‑2». На верхней части ракеты стояла буква «А». В правой части рисунка атлетические юноши и девушки, взявшись за руки, заслоняли снежно‑белые новостройки и небеса с голубями. Сюжет был знаком и понятен – за исключением физиономии поджигателя войны.

«Блин! Да у них тут еще и Гитлер живой!»

Факт существования фюрера в пятьдесят восьмом году показался Виктору более неприятной новостью, нежели известие о пребывании Лаврентия Павловича у руля страны. Американцы, конечно, тоже бомбой грозили, но одно дело расчетливый Эйзенхауэр и другое – этот безбашенный, который коврики грыз. И раз он еще живой, значит, что – войны еще не было? Во всяком случае, не такой? И выходит, она еще в будущем? В июне, без всякого объявления, массированный ракетно‑ядерный? На наши мирные города? А может, вообще в этом месяце? Или завтра? Или сегодня, на рассвете?

От этих мыслей Виктору стало как‑то совсем неуютно.

«Как же они вообще живут‑то здесь?.. А впрочем, не осознают, наверное, всей опасности, да и СМИ успокаивают».

Между тем небо за высокими сводчатыми окнами начало окрашиваться синевой, предвещавшей поздний рассвет, а в вокзал стали поодиночке заходить люди, видимо спешившие на пригородный. Первой появилась дама лет тридцати или моложе в серо‑голубом длинном, слегка расширенном книзу пальто с потайными пуговицами (как это называлось, Виктор не помнил, ибо не слишком разбирался в винтажной моде); пальто это было с небольшим округлым воротником пепельного цвета, похожим на лисий хвост; на шее женщины был повязан красный шарф, а голову венчала таблеткообразная шляпка в тон пальто, плохо прикрывавшая короткие темные волосы. «Модничает, – понял Виктор. – И как она в этом берете менингит не схватила…» Его внимание привлекли непривычно тонкие, высоко подведенные брови, придававшее лицу удивленно‑кокетливое выражение, ярко‑красные круглые серьги в ушах и накрашенные непривычно яркой помадой губы. Эта дама вообще‑то была не первым аборигеном, которого увидел здесь Виктор, – первой была уборщица, но уборщицы, видимо, за прошедшие полвека изменились меньше; здесь же чувствовалось что‑то непривычное, знакомое лишь по фильмам. Следом за дамой в зал ввалился мужчина лет сорока в настоящих бурках, до ужаса напоминавший одеждой и своим видом Бывалого из «Самогонщиков», с маленькими короткими усиками под самым носом. За ним появился молодой худощавый парень – длинное черное двубортное пальто, ношеное, с широким серым каракулевым воротником, и в черной шапке с опущенными, но не завязанными ушами, на ногах тупоносые кожаные ботинки. Судя по всему, разные группы населения здесь стремились к моде по‑разному, но в первых рядах, естественно, оказались женщины.

Виктор вдруг понял, что он, в своей китайской синтетической бурой куртке под замшу и ботинках с квадратными носами, скоро будет выглядеть здесь белой вороной, однозначно. «Надо рвать когти, – мелькнуло в голове, – хорошо, хоть шапки‑ушанки мало изменились». В движении, на улице, отличие его одежды могло меньше бросаться в глаза. Стараясь выглядеть безразлично, он прошел к ближнему выходу – ах, как они все‑таки когда‑то выглядели классно, эти дубовые двери, как шли они этому залу с классической лепниной, – и направился навстречу неизвестности.

Снаружи метель стихала, и все кругом, словно постель свежевыстиранной и накрахмаленной простыней, было покрыто незапятнанным белым снегом, перераставшим в казалось столь же заснеженное небо, сквозь которое прорастали решетчатые скелеты опор переходного мостика, сваренные из старых рельсов, – их еще долго не заменят на бетонные. Белая ворона полетит над белым снегом, усмехнулся Виктор. Ну что же, так оно и к лучшему.

Date: 2015-09-22; view: 333; Нарушение авторских прав