Глава 6. В этом незначительном движении я вижу конец своих надежд, начало разрушения всего, что дорого мне в этом мире

В этом незначительном движении я вижу конец своих надежд, начало разрушения всего, что дорого мне в этом мире. Я могу лишь гадать, какую форму обретет наказание и насколько огромны будут его масштабы, но я знаю, что после его окончания, скорее всего, в этом мире у меня не останется ничего. Наверно, в этот момент я должна была бы быть в полном отчаянье. Вот это и странно. Основное чувство, которое я испытывала, было чувством облегчения. От того, что я могу прекратить эту игру. От того, что на вопрос, смогу ли я преуспеть в этом деле, наконец‑то ответили, пусть даже этот ответ – звучное «нет». Если отчаянные времена приводят к отчаянным поступкам, то я могу действовать так отчаянно, как только захочу.

Но все же, только не здесь и не сейчас. Очень важно вернуться в Дистрикт‑12, потому что любой мой план будет включать в себя маму и сестру, и Гейла с его семьей. И Пита, если только у меня получится заставить его пойти с нами. Я добавляю к списку Хеймитча. Это те люди, которых я должна взять с собой, когда сбегу в лес. Как я буду убеждать их, куда мы пойдем во время мертвого сезона зимой, через что нам придется пройти, чтобы нас не поймали? Вопросы, на которых нет ответа. Но, по крайней мере, теперь я знаю, что должна сделать.

Так, вместо того, чтобы опуститься на землю и зареветь, я встаю еще прямее, чем за все эти недели. Моя улыбка, несколько безумная, не является вымученной. И когда президент Сноу заставляет публику замолчать и говорит: «Что вы думаете, если мы сыграем их свадьбу прямо здесь, в Капитолии?» – я без труда изображаю девочку‑которая‑не‑может‑поверить‑в‑свое‑счастье.

Цезарь Фликермен интересуется, имеет ли президент в виду какую‑то конкретную дату.

– О, думаю, прежде чем мы назначим дату, нам стоит обсудить это с матерью Китнисс, – говорит президент. Аудитория взрывается от смеха, и президент обнимает меня. – Может быть, если вся страна попросит ее об этом, мы увидим тебя замужней, прежде чем тебе стукнет тридцать.

– Вам, возможно, придется принять новый закон, – хихикаю я.

– Если это подействует, – заговорщически говорит президент, используя свое чувство юмора.

О, как же нам весело вместе.

Вечеринка, устроенная в банкетном зале особняка президента Сноу, несравненна. Сорокафутовый[8]потолок оформлен как вечернее небо, и звезды светят точно так же, как они делают это у нас дома. Я предполагала, что в Капитолии они выглядят точно так же, но кто знал? Город здесь всегда слишком ярко освещен, чтобы можно было увидеть звезды. Между полом и потолком, на чем‑то, похожем на белые пушистые облака, плавают музыканты, но мне не видно, чем они крепятся. Традиционные обеденные столы заменены бесчисленными диванами и стульями, некоторые из них окружены каминами, другие стоят около ароматных цветников или прудов, заполненных экзотической рыбой. Все сделано так, чтобы гости могли поесть, выпить или сделать что‑то еще, что им нравится, в предельном комфорте. В центре комнаты находится большая покрытая плиткой площадка, служащая танцполом, от которой бежит дорожка к сцене для выступающих, которые приходят и уходят, смешиваясь с остальными ярко одетыми гостями.

Но настоящей звездой вечера признана еда. Столы, полные деликатесов, стоят по всему периметру комнаты. Все, о чем вы только можете подумать, вещи, о которых вы даже не мечтали, поджидают вас. Целые жареные коровы, свиньи, козы, от вида которых начинают бежать слюнки. Огромные блюда с птицами, фаршированными изумительными фруктами и орехами. Морепродукты, которые так и просят опустить их в рядом стоящие соусы. Бесчисленное количество разных видов сыров, хлеба, овощей, сладостей, водопады вина и потоки обжигающего горло алкоголя.

Мой аппетит вернулся вместе с моим желанием бороться. После недель, когда я ощущала себя слишком взволнованной, чтобы есть, я наконец‑то голодна.

– Хочу попробовать все, что есть в комнате, – сообщаю я Питу.

Я могу видеть, как он пытается прочитать мое выражение лица, понять произошедшие перемены. Так как он не знает, что президент Сноу считает, что я потерпела неудачу, он может только предположить, что я думаю, что у нас все получилось. Возможно, на моем лице даже написано подлинное счастье, потому что я вижу в его глазах замешательство. Но только на мгновение, потому что на нас все еще направлены камеры.

– Тогда тебе следует поторопиться, – говорит он.

– Ладно, не больше, чем по одному кусочку от каждого блюда, – отвечаю я. Я почти сразу же отказываюсь от своего решения, когда подхожу к первому из столов, на котором стоит около двадцати супов, как только я сталкиваюсь с варевом из тыквы, посыпанной орехами и черными семенами…

– Я могла бы всю ночь есть только это! – восклицаю я. Но все же я не делаю этого. Я опять сдаюсь, когда вижу зеленый бульон, который могу описать только как «вкус весны», и снова, когда пробую розовый суп из малины.

Мелькающие лица, имена, фотографии, съемки, легкие поцелуи в щеку. Очевидно, моя брошь в виде сойки‑пересмешницы породила новую модную тенденцию, потому что несколько человек подошли ко мне только для того, чтобы показать свою причастность к ней. Моя птица скопирована на пряжках ремней, вышита на отворотах, даже вытатуирована в интимных местах. Все хотят носить символ победителя. Я могу только догадываться, что думает по этому поводу президент Сноу. Но что он может сделать? Игры произвели большой фурор здесь, где ягоды – всего лишь символ отчаянной девочки, пытающейся спасти своего любимого.

Ни я, ни Пит не прилагаем усилий, чтобы найти компанию, но она постоянно находит нас сама. Мы – то, что никто не хочет упустить на вечеринке. Я играю свою роль превосходно, но у меня нет ни малейшего интереса к этим людям из Капитолия. Они только отвлекают от еды.

Каждый стол приносит новые искушения, и даже при моем ограничении – один кусочек от каждого блюда, я начинаю быстро наедаться. Я беру маленькую жареную птицу, кусаю ее, и на мой язык брызгает апельсиновый соус. Восхитительно. Но я заставляю Пита доесть остаток, так как хочу попробовать и другие вещи, но мысль о том, чтобы выбросить пищу мне отвратительна, потому что я вижу, как небрежно это делают многие из присутствующих. Приблизительно после десяти столов я чувствую, что набита до отказа, а мы ведь попробовали только очень маленькую часть представленных блюд.

Именно тогда моя приготовительная команда добирается до нас. Они почти одинаково пьяны как от алкоголя, который они употребляют, так и от упоения тем, что они попали на такое грандиозное событие.

– Почему вы не едите? – спрашивает Октавия.

– Я ела, и теперь, боюсь, в меня не влезет больше ни кусочка, – они все смеются так, как будто это самая глупая вещь, которую они когда‑либо слышали.

– Никому не позволено останавливаться! – говорит Флавий. Они подводят нас к столу, на котором стоят крошечные бокалы, наполненные прозрачной жидкостью. – Выпейте это.

Пит берет один бокал, чтобы сделать глоток, но они вырывают его.

– Не здесь! – вопит Октавия.

– Вам следует сделать это там, – говорит Вения, указывая на двери, ведущие к туалету. – Иначе все окажется на полу!

Пит смотрит на стакан и складывает все воедино.

– Вы хотите сказать, что от этого меня вырвет?

Моя приготовительная команда истерично смеется.

– Конечно! Таким образом, ты сможешь продолжить есть, – говорит Октавия. – Я уже дважды там была. Все это делают. Иначе, как ты получишь удовольствие от банкета?

Я безмолвствую, глядя на маленькие бокальчики, и думаю о том, что они означают. Пит отворачивается от стола и отходит от него с такой скоростью, как будто тот может взорваться.

– Давай, Китнисс, пойдем, потанцуем.

Музыка проникает сквозь облака и уносит меня далеко от команды, стола и даже пола. Дома мы знаем только несколько танцев, которые подходят для игры на флейте и скрипке и требуют большого пространства. Но Эффи показала нам несколько популярных в Капитолии. Музыка медленная и сказочно красивая, так что, Пит притягивает меня к себе, и мы просто кружимся на одно месте, почти не двигаясь. Так можно станцевать даже на тарелке пирога. Некоторое время мы молчим. А затем Пит говорит напряженным голосом:

– Ты проходишь через это, считая, что сможешь справиться, думая, возможно, что все не так уж плохо. А потом ты… – он обрывает себя.

Все, о чем я могу думать, – о худеньких телах детишек на нашей кухне, которым моя мама дает то, что не могут дать их родители. Больше еды. Теперь, когда мы богаты, она дает им ее с собой домой. Но раньше чаще всего у нас не было ничего, что бы мы могли им предложить. А здесь, в Капитолии, они вызывают рвоту, чтобы набивать свои животы снова и снова. Не из‑за болезни тела или головы, не из‑за испорченной пищи. Это то, что все делают на вечеринке. Часть веселья.

Однажды, когда я заходила, чтобы отдать Хейзелл дичь, Вик был дома, он простыл и кашлял. Будучи членом семьи Гейла, этот ребенок питался лучше, чем девяносто процентов жителей Дистрикта‑12. Но он потратил около пятнадцати минут, рассказывая мне, как в Посылочный день они открыли банку с кукурузным сиропом, и как каждый из них ложкой намазывал его на хлеб, и что, возможно, на этой недели они будут делать это еще раз. Помню, как Хейзелл сказала, что он может налить себе немного в чашку, чтобы успокоить кашель, но он отказался, потому что посчитал, это неправильным, раз остальным нельзя. Если такое происходит в семьях, как у Гейла, то что же насчет остальных домов?

– Пит, они привозят нас сюда, чтобы смотреть, как мы умираем. Для развлечения, – говорю я. – По сравнению с этим данная ситуация – ничто.

– Я знаю. Я знаю это. Просто иногда я чувствую, что больше не выдерживаю. – Он делает паузы, а затем шепчет: – Возможно, мы были неправы, Китнисс.

– В чем? – спрашиваю я.

– В попытках успокоить дистрикты, – говорит он.

Я быстро оглядываюсь, но никто, кажется, не слышал этого. Операторская группа стояла в стороне, рядом со столом с моллюсками, а пары, танцующие вокруг нас, были слишком пьяны или слишком увлечены собой, чтобы обращать на нас внимание.

– Прости, – произносит он. Да, ему стоит извиняться. Это не самое подходящее место, чтобы высказывать подобные мысли.

– Сохрани эту мысль до дома, – говорю я ему.

В этот момент появляется Порция, приводя с собой большого мужчину, который кажется мне неопределенно знакомым. Она представляет его как Плутарха Хевенсби, нового Главу распорядителей Игр. Плутарх спрашивает Пита, может ли он украсть меня для танца. Пит поворачивает свое лицо к камерам и добродушно передает меня в его руки, попросив мужчину сильно не задерживаться.

Я не хочу танцевать с Плутархом Хевенсби. Я не хочу чувствовать его руки: одну на своей руке, другую – на бедре. Я не привыкла, чтобы ко мне прикасался кто‑то, кроме членов семьи и Пита. И Хевенсби явно не входит в список тех, чьи руки я бы хотела почувствовать на своем теле. Он, кажется, понимает это и держит меня фактически на расстоянии вытянутой руки, пока мы кружимся на месте.

Мы болтаем о вечеринке, о развлечениях, о еде. Потом он шутит о пунше на моем тренировочном показе. Я не понимаю, о чем он, но потом до меня доходит, что он – тот самый человек, который упал в чашу с пуншем, когда я пустила в распорядителей стрелу. Ну, хорошо, это неправда. Я стреляла не в распорядителей, а в яблоко во рту жареного поросенка. Но я заставила их подпрыгнуть.

– Ах, вы тот, кто… – смеюсь я, вспоминая его полет в чашу с пуншем.

– Да, и вы будете счастливы узнать, что я так и не оправился, – говорит Плутарх.

Мне хочется сказать, что двадцать два мертвых трибута тоже никогда не оправятся от Игры, которую он помогал создавать. Но я всего лишь говорю:

– Хорошо. Так в этом году вы Глава распорядителей Игр? Это, должно быть, большая честь.

– Между нами говоря, было не слишком много желающих для этой работы, – отвечает он. – Такая большая ответственность за то, как пройдут Игры.

Да, последний парень‑то умер, думаю я. Он должен знать о Сенеке Крэйне, но он не выглядит ни капли заинтересованным этим фактом.

– Вы уже планируете Игры Двадцатипятилетия Подавления? – спрашиваю я.

– О, да. Над ними, конечно, работают уже в течение нескольких лет. За день арены не построишь. Но, скажем так, вкус Игр по‑настоящему определяется только теперь. Хотите верьте, хотите нет, но сегодня у нас совещание по стратегии, – говорит он.

Плутарх останавливается и вытаскивает золотые часы на цепочке из кармана пиджака. Он с щелчком открывает крышку, смотрит на время и хмурится.

– Мне скоро нужно будет уходить. – Он поворачивает часы в мою сторону, так, чтобы я могла видеть циферблат. – Оно начнется в полночь.

– Кажется, это довольно поздно для… – начинаю я, когда кое‑что отвлекает меня. Плутарх двигает часы большим пальцем, и на мгновение на них появляется изображение, вспыхивая, будто освещенное свечами. Это еще одна сойка‑пересмешница. Точно такая же, как на броши, прикрепленной к моему платью. Как только она исчезает, он закрывает часы.

– Они очень симпатичные, – говорю я.

– Они не просто симпатичные, они единственные в своем роде, – говорит он. – Если кто‑нибудь будет обо мне спрашивать, говорите, что я отправился домой, спать. Совещания полагается держать в секрете. Но я подумал, что ничего страшного, если я расскажу вам.

– Да, ваша тайна останется со мной.

Мы обмениваемся рукопожатием, он делает небольшой поклон, обычный жест здесь, в Капитолии.

– Хорошо, встретимся следующим летом на Играх, Китнисс. Поздравляю вас с помолвкой, и пусть удача всегда будет на вашей стороне.

– Мне она понадобится, – говорю я.

Плутарх исчезает, и я пробираюсь сквозь толпу, ища Пита, пока совершенно незнакомые люди поздравляют меня. С моей помолвкой, с моей победой в Играх, с моим выбором помады. Я благодарю их, но в действительности думаю о Плутархе, хвастающемся своими симпатичными, единственными в своем роде часами. Было нечто странное в этом. Почти тайное. Но что? Возможно, он думает, что кто‑то еще может украсть его идею и поместить сойку‑пересмешницу на часы? Да, наверняка он заплатил за это целое состояние и теперь не может показать никому, потому что боится, что кто‑нибудь сделает их низкопробную версию. Только в Капитолии.

Я нахожу Пита, восхищающегося столом с искусно украшенными пирогами. Пекари специально вышли с кухни, чтобы поговорить с ним о глазировании, они буквально перебивают друг друга, спеша ответить на его вопросы. По его просьбе они собирают для него набор пирожных, чтобы он мог взять их с собой в Дистрикт‑12, и там спокойно изучить их работу.

– Эффи сказала, что мы должны быть на поезде в час. Интересно, сколько времени? – произносит он, озираясь.

– Почти полночь, – говорю я, отщипывая шоколадный цветок от торта прямо пальцами, и съедаю его, совершенно не переживая из‑за своих манер.

– Самое время, чтобы сказать спасибо и попрощаться! – щебечет Эффи, беря меня под локоть. Это один из тех моментов, когда я только рада ее навязчивой пунктуальности. – Мы подхватим Цинну и Порцию, и они пойдут с нами, чтобы проститься с важными людьми. Потом мы отправимся к выходу.

– Разве мы не должны поблагодарить президента Сноу? – спрашивает Пит. – Это же его дом.

– О, он не большой любитель вечеринок. Слишком занят, – говорит Эффи. – Я уже приняла меры, чтобы все необходимые послания и подарки были переданы ему завтра. Вот ты где! – Эффи машет двум дежурным Капитолия, поддерживающим между собой пьяного Хеймитча.

Мы едем по улицам Капитолия в автомобиле с затемненными окнами. Сзади в другой машине сидит наша приготовительная команда. Толпы празднующих людей настолько велики, что приходится двигаться очень медленно. Но Эффи учла абсолютно все, и ровно в час мы оказываемся около поезда и выходим на станцию.

Хеймитча вносят в его комнату. Цинна заказывает чай, и все мы садимся вокруг стола, в то время как Эффи шелестит своими бумажками с расписаниями, напоминая нам, что мы по‑прежнему находимся в Туре.

– Не забываем, в Дистрикте‑12 нас ждет Праздник Урожая. Поэтому предлагаю всем выпить свой чай и сразу лечь в кровати.

Никто не возражает.

Когда я открываю глаза, уже середина дня. Моя голова покоится на руке Пита. Я не помню, как он пришел прошлой ночью. Я поворачиваюсь, стараясь не потревожить его, но он уже не спит.

– Никаких кошмаров, – говорит он.

– Что? – спрашиваю я.

– У тебя не было никаких кошмаров прошлой ночью, – поясняет он.

Он прав, впервые за последнее время я спала всю ночь.

– Тем не менее, сны мне снились, – говорю я, вспоминая. – Я бежала за сойкой‑пересмешницей сквозь лес. Очень долго. А на самом деле это была Рута. Я имею в виду, когда та запела, у нее был ее голос.

– Куда она вела тебя? – спрашивает он, убирая волосы с моего лба.

– Я не знаю. Мы никуда не дошли, – отвечаю я. – Но я чувствовала себя счастливой.

– Да, ты спала так, словно ты была счастлива, – говорит он.

– Пит, почему я никогда не могу определить, когда кошмары у тебя? – спрашиваю я.

– Не знаю. Не думаю, что я мечусь или выкрикиваю что‑нибудь. Я просто попадаю туда, парализованный ужасом, – объясняет он.

– Тебе следует будить меня, – говорю я, думая, как я прерываю его сон по два‑три раза за ночь и о том, сколько времени уходит, чтобы успокоить меня.

– Это необязательно. Мои кошмары обычно о том, как я теряю тебя, – поясняет он. – Я успокаиваюсь, как только понимаю, что ты рядом.

Тьфу! Пит говорит это таким пренебрежительным тоном, а ведь это словно удар в живот. Он просто честно отвечает на мой вопрос. Он не давит на меня, не делает на самом деле никаких признаний в любви. Но я чувствую себя просто ужасно, как будто я использую его. А может, так и есть? Я не знаю. Знаю только, что впервые я считаю аморальным то, что он здесь, в моей постели. Как бы парадоксально это не звучало, ведь теперь мы официально помолвлены.

– Будет хуже, когда дома я снова буду спать один, – говорит он. Верно, мы почти дома.

План празднования в Дистрикте‑12 включает в себя обед в доме мэра Андерси сегодня вечером и выступление Победителей на площади во время Праздника Урожая завтра – в заключительный день Тура Победителей. Обычно это означает обед дома или с друзьями, если вы можете себе это позволить. В этом году это дело общественное, и поскольку организатором выступает Капитолий, у всего дистрикта будут полные животы.

Основные наши приготовления будут проходить в доме мэра, потому что мы вернулись к тому, что вынуждены ходить в мехах на улице. На вокзале мы не останавливаемся надолго: коротко улыбаемся и машем. Садимся в наш автомобиль. Мы даже не увидим свои семьи до вечернего обеда.

Я рада, что все будет проходить в доме мэра, а не в Доме Правосудия, где был проведен мемориал для моего отца и где меня держали после Жатвы, когда я прощалась с родными. Дом Правосудия – слишком печальное место.

К тому же, мне нравится дом мэра Андерси, особенно теперь, когда мы с его дочкой Мадж подруги. Это стало официальным, когда она пришла, чтобы попрощаться со мной перед Играми, и когда она дала мне брошь с сойкой‑пересмешницей на удачу. Когда я вернулась домой, мы стали проводить вместе много времени. Оказалось, что у Мадж тоже есть куча свободных часов, которые нечем заполнить. Это было довольно неуклюже поначалу, потому что мы не знали, что делать. Остальные девушки нашего возраста, как я слышала, говорили о мальчиках, других девушках и одежде. Ни я, ни Мадж не любим сплетничать, а разговоры об одежде доводили меня до слез. Но после нескольких неудачных попыток, я поняла, что она до смерти хотела побывать в лесу, так что, я взяла ее пару раз с собой и показала, как стрелять. Она пыталась научить меня играть на фортепиано, но мне гораздо больше нравилось слушать ее игру. Иногда мы обедали друг у друга дома. Мадж больше нравился мой дом. Ее родители кажутся хорошими, но я сомневаюсь, что она часто видит их. У ее отца есть целый Двенадцатый Дистрикт, чтобы работать, а у мамы сильные приступы головной боли, заставляющие ее весь день оставаться в постели.

– Может быть, вам стоит свозить ее в Капитолий? – спросила я во время одного из них. В тот день мы не играли на фортепиано, потому что, даже несмотря на два этажа, звук причинял ее маме нестерпимую боль. – Могу поспорить, они в состоянии ее вылечить.

– Да. Но ты не едешь в Капитолий, если он не приглашал тебя, – грустно сказала Мадж. Даже привилегии мэра имеют ограничения.

Когда мы достигаем дома мэра, мне едва хватает времени, чтобы быстро обнять Мадж, прежде чем Эффи начинает толкать меня к третьему этажу, чтобы готовиться. После того, как я накрашена и одета в серебряное платье, доходящее до пола, у меня остается еще целый час до обеда, который я использую, чтобы найти ее.

Спальня Мадж расположена на втором этаже рядом с несколькими комнатами для гостей и кабинетом ее отца. Я заглядываю в кабинет, чтобы поприветствовать мэра, но в нем пусто. Я слышу гудение телевизора и останавливаюсь, чтобы посмотреть кадры, на которых я и Пит во время вчерашней вечеринки. Танцующие, едящие, целующиеся. Сейчас это проигрывается в каждом дистрикте в Панеме. Публика должна быть просто в восторге от несчастных влюбленных из Дистрикта‑12. Лично я в восторге.

Я выхожу из комнаты, когда какой‑то звуковой сигнал привлекает мое внимание. Я возвращаюсь, чтобы увидеть, что экран телевизора теперь черный. Затем появляется надпись: «ПОСЛЕДНЯЯ ИНФОРМАЦИЯ О ДИСТРИКТЕ‑8». Инстинктивно я понимаю, что данная информация не для меня, что это нечто, предназначенное только для мэра. Мне нужно уйти. Как можно скорее. Но вместо этого я подхожу ближе к телевизору.

Появляется диктор, которого я никогда раньше не видела. Это женщина с седыми волосами и хриплым властным голосом. Она предупреждает, что условия ухудшаются и объявлен Третий Уровень тревоги. В Восьмой Дистрикт отправлены дополнительные силы. И все текстильное производство остановлено.

Они переходят от женщины к главной площади Дистрикта‑8. Я узнаю ее потому, что была на ней только на прошлой неделе. Там все еще висят плакаты с моим лицом, развевающиеся на крышах. Под ними собралась огромная толпа. Площадь заполнена кричащими людьми, их лица скрыты тряпками и самодельными масками. Они кидают кирпичи. Вокруг горят здания. Миротворцы стреляют в толпу, убивая наугад.

Я никогда не видела ничего подобного, но я абсолютно точно могу сказать одну вещь. Это именно то, что президент Сноу называл восстанием.

Date: 2015-09-22; view: 256; Нарушение авторских прав