Глава восьмая. Мне не хотелось выслушивать очередную лекцию, и поэтому наутро я встал пораньше и отправился в путь

Мне не хотелось выслушивать очередную лекцию, и поэтому наутро я встал пораньше и отправился в путь, когда папа еще спал. Я сунул ему под дверь записку и хотел взять с тумбочки яблоко Эммы. Но его там не оказалось. Тщательный обыск комнаты привел к обнаружению множества клочков пыли и какого‑то кожистого предмета размером с мяч для гольфа. Я успел решить, что яблоко у меня стянули, как вдруг понял, что кожистый предмет – это и есть яблоко. Каким‑то образом оно успело испортиться за одну ночь. Причем я никогда в жизни не видел таким образом испорченных фруктов. Оно выглядело так, будто целый год провело в сушилке для продуктов. Когда я попытался его поднять, оно рассыпалось в моих пальцах, как комок сухой земли.

Я недоуменно пожал плечами и вышел на улицу, где снова шел дождь. Впрочем, скоро он остался позади, а я выбрался под мягкие солнечные лучи петли времени. Но, к своему разочарованию, не увидел ожидающей меня хорошенькой девушки. А если точнее, то меня вообще никто не встречал. Я попытался справиться с обидой, но мне все равно было немного досадно.

Подойдя к дому, я принялся высматривать Эмму, но не успел миновать прихожую, как меня перехватила мисс Сапсан.

– На одно слово, мистер Портман, – окликнула она и провела меня в опустевшую кухню, где все еще витали аппетитные запахи пропущенного мною завтрака. Я чувствовал себя так, будто меня вызвали в кабинет директора моей собственной школы.

Мисс Сапсан прислонилась к краю огромной чугунной плиты.

– Вам у нас нравится? – спросила она.

– Очень нравится, – подтвердил я.

– Вот и хорошо, – произнесла она, но улыбка уже сползла с ее лица. – Насколько мне известно, вчера вы провели весьма приятный день в обществе некоторых моих подопечных. Между вами также состоялась в высшей степени занимательная беседа.

– Да, все было замечательно. Они все прекрасные ребята.

Я попытался направить разговор в непринужденное русло, хотя понимал, что она настойчиво куда‑то клонит.

– Скажите‑ка, – продолжала она, – какой, по вашему мнению, характер носила ваша беседа?

Я попытался припомнить, о чем мы говорили.

– Ну, я не знаю… Мы много чего обсуждали. Как устроена жизнь здесь. Как устроена жизнь там, откуда я пришел.

– Откуда вы пришли.

– Ну да.

– А как вы считаете, разумно ли обсуждать события будущего с детьми из прошлого?

– С детьми? Вы и в самом деле считаете их детьми?

Я пожалел об этих словах, как только они сорвались у меня с губ.

– Они сами себя считают детьми, – несколько раздраженно заметила мисс Сапсан. – А вы их кем считаете?

Видя ее настроение, я предпочел уклониться от дискуссии на столь непростую тему.

– Ну, наверное, они все‑таки дети.

– Вот именно. А теперь ответьте на мой предыдущий вопрос. – Она говорила, подчеркивая каждое слово ударом ладони о плиту. – Разумно ли обсуждать будущее с детьми из прошлого?

– Нет? – рискнул предположить я.

– Но, судя по всему, вы считаете совершенно иначе! Мне это известно, поскольку вчера за ужином Хью побаловал нас всех увлекательным описанием чудес телекоммуникационных технологий двадцать первого века. – Ее голос источал сарказм. – Известно ли вам, что письмо, отправленное в двадцать первом веке, может быть получено практически мгновенно?

– Вы, наверное, говорите об электронной почте.

– Хью знает об этом все.

– Я не понимаю, – пожал плечами я, – в чем тут проблема.

Она оттолкнулась от плиты и шагнула вперед. Хотя она и была на целый фут ниже меня, ей все равно удавалось выглядеть устрашающе.

– Мой священный долг как имбрины – заботиться о безопасности этих детей, а это прежде всего означает, что я обязана удержать их здесь, в петле, на этом острове.

– И что же?

– Они никогда не смогут стать частью вашего мира, мистер Портман. А посему незачем забивать им головы рассказами о чудесных свершениях будущего. Теперь половина моих детей умоляет меня вместе с ними совершить трансатлантический перелет на реактивном самолете, а вторая половина мечтает о телефоне‑компьютере вроде вашего.

– Простите, я этого не ожидал.

– Это их дом. Я сделала все, чтобы им было здесь хорошо. Но горькая правда заключается в том, что они никуда не могут отсюда уйти, и я была бы премного вам благодарна, если бы вы не порождали в их душах подобное желание.

– Но почему они не могут уйти?

Она на мгновение прищурилась, а потом покачала головой.

– Простите, я по‑прежнему недооцениваю всей глубины вашей неосведомленности.

Мисс Сапсан, которая, похоже, не могла ни стоять, ни сидеть без дела, схватила с плиты кастрюлю и начала скрести ее металлической щеткой. Я смотрел на нее, спрашивая себя, она игнорирует мой вопрос или ищет способ так на него ответить, чтобы даже такому тупице, как я, все сразу стало понятно.

Когда кастрюля засверкала, она вернула ее на плиту и обернулась ко мне.

– Мистер Портман, они не могут задержаться в вашем мире, потому что там за очень короткое время они состарятся и умрут.

– Что вы хотите этим сказать? Как это – умрут?

– Я не знаю, как выразить это еще понятнее. Они умрут, Джейкоб.

Она говорила предельно краткими и лаконичными предложениями, будто желая поскорее покончить с этой темой.

– Вам, возможно, кажется, что мы нашли способ победить смерть, но это иллюзия. Если дети слишком долго пробудут по ту сторону от петли, то все долгие годы, от которых они здесь скрывались, обрушатся на них в считаные часы.

Я представил себе, как живой человек усыхает и рассыпается в пыль, подобно яблоку у меня на тумбочке, и содрогнулся.

– Но это ужасно!

– Те немногочисленные примеры этого явления, которые я имела несчастье лицезреть, навсегда останутся среди самых страшных воспоминаний моей жизни. А я, позвольте мне уверить вас, живу достаточно давно и видела много поистине ужасных вещей.

– Значит, такое уже случалось.

– Да. С маленькой девочкой, много лет назад находившейся под моей опекой. Ее звали Шарлотта. Это был первый и последний раз, когда я отправилась в гости к одной из своих сестер‑имбрин. Во время моего краткого отсутствия Шарлотта каким‑то образом сбежала от старших детей, которым велено было присматривать за ней, и вышла из петли. Это произошло то ли в 1985, то ли в 1986 году. Шарлотта весело гуляла по деревне, где ее и увидел констебль. Когда она не смогла объяснить, кто она и где живет (можно предположить, что ее ответ его не устроил), бедняжку отвезли в детприемник на большой земле. Я смогла добраться до нее только через два дня, и за это время она успела состариться на тридцать пять лет.

– Кажется, я видел ее фотографию, – кивнул я. – Взрослая женщина в одежде маленькой девочки.

Мисс Сапсан печально кивнула.

– Шарлотта так и не стала прежней. И слегка помешалась.

– Где она теперь?

– Сейчас она живет у мисс Иволги. Трудными случаями всегда занимаются мисс Иволга и мисс Дрозд.

– Но они ведь не прикованы к этому острову? – уточнил я. – Они могли бы покинуть петлю прямо сейчас, начиная с 1940 года?

– Безусловно. В этом случае они начали бы обычную жизнь среди обычных людей. Но с какой целью? С тем, чтобы принять участие в жуткой войне? Столкнуться с людьми, которые их боятся и не понимают? Существуют и другие опасности. Странным детям лучше оставаться здесь.

– Что за другие опасности?

Ее глаза затуманились, и мне показалось, что она успела пожалеть о своих словах.

– Вам незачем об этом знать. Во всяком случае пока.

С этими словами она вытолкала меня из кухни. Я снова спросил, что она подразумевала под «другими опасностями», но она захлопнула дверь у меня перед носом.

– Желаю вам приятно провести время, – с натянутой улыбкой прощебетала директриса. – Разыщите мисс Блум. Я уверена, что она мечтает о встрече с вами.

Мисс Сапсан скрылась в доме.

Я вышел во двор, размышляя о том, как выбросить из головы воспоминания о том усохшем яблоке. Впрочем, прошло немного времени, и все забылось само собой. Вернее, я ничего не забыл, просто это воспоминание перестало меня тревожить. И это было странно.

Разыскивая Эмму, я узнал от Хью, что она отправилась в поселок за продуктами, и, расположившись в тени под деревом, принялся ожидать. Уже через пять минут я задремал, лежа на траве и блаженно улыбаясь. Все, что меня интересовало, – это меню ланча. Пребывание здесь оказывало на меня какой‑то наркотический эффект, как будто сама петля являлась наркотиком, одновременно успокаивающим и улучшающим настроение. Я заподозрил, что если пробуду в ней достаточно долго, то уже не захочу никуда уходить.

Если это действительно так, размышлял я, то это многое объясняет. Например, как люди могут десятилетиями проживать один и тот же день, оставаясь в здравом уме. Да, тут очень красиво, и жизнь легка и приятна, но если каждый день в точности повторяет предыдущий, да к тому же, если верить мисс Сапсан, дети никуда не могут уйти, то это место определенно является не только раем, но и тюрьмой. Однако, находясь в состоянии гипнотического дурмана, человек мог долгие годы этого не осознавать. А потом было уже слишком поздно – уходить было опасно.

Так что выбора на самом деле тут ни у кого не было. Тот, кто сюда попадал, оставался здесь навсегда. И только много позже – спустя долгие годы – кое‑кто начинал задаваться вопросом, какой могла бы быть его жизнь, если бы он отсюда ушел.

* * *

Должно быть, меня в конце концов сморило, потому что я внезапно проснулся. Что‑то толкало мою ступню. Приоткрыв один глаз, я увидел маленькую фигурку, похожую на крохотного человечка. Он пытался спрятаться в мою туфлю, но запутался в шнурках. Все его движения были скованными и неуклюжими, а одет он был в армейский камуфляж. Я наблюдал за его отчаянными попытками освободиться, но вдруг он замер, словно заводная игрушка, у которой кончился завод. Я развязал шнурки и, высвободив человечка, начал разглядывать его в поисках ключа, которого так и не нашел. Человечек оказался грубо сделанной странноватой игрушкой. Его голова представляла собой закругленный комок глины, а лицо ему заменял смазанный отпечаток большого пальца.

– Тащи его сюда! – раздался чей‑то голос.

Оглядевшись, я увидел, что голос принадлежит мальчику, сидящему на пне на опушке леса.

Поскольку дел поважнее у меня все равно не было, ничто не мешало мне выполнить его просьбу. Я поднял глиняного солдатика и подошел к мальчику. Вокруг него, шатаясь и спотыкаясь, бродил целый отряд таких молодцев, похожих на поломанных роботов. Когда я подошел поближе, солдатик в моей руке вдруг ожил и начал извиваться, как будто пытаясь высвободиться. Я поставил его рядом с остальными и вытер испачканные глиной пальцы о джинсы.

– Я Енох, – представился мальчик, – а ты, должно быть, он.

– Наверное, да, – пожал плечами я.

– Извини, если он тебя побеспокоил, – продолжал мальчик, подталкивая принесенного мной солдатика ближе к его товарищам. – Понимаешь, они еще недостаточно обучены и творят, что им вздумается. Я сделал их только на прошлой неделе.

Акцент выдавал в нем кокни[13]. Из‑за огромных черных кругов вокруг глаз он был похож на енота, а его комбинезон, тот самый, в котором я видел его на фотографиях, был испачкан глиной и грязью. Если бы не щекастое лицо, его можно было бы принять за трубочиста, сошедшего со страниц «Оливера Твиста».

– Это ты их сделал? – восхищенно переспросил я. – Как?

– Это гомункулы, – пояснил он. – Иногда я приставляю к ним головы кукол, но на этот раз я слишком спешил.

– Кто такие гомункулы?

– Гомункулы – это гомункулы. – Он произнес это так, что я почувствовал себя идиотом. – Некоторые называют их человечками, но мне кажется, это звучит глупо. Ты со мной согласен?

– Однозначно.

Глиняный солдатик, которого я принес, снова побрел в сторону. Енох вытянул ногу и толкнул его обратно. Гомункулы хаотично суетились на траве, сталкиваясь друг с другом подобно возбужденным атомам.

– Деритесь, придурки! – скомандовал Енох, и только тут я заметил, что они не просто сталкиваются, а бьют друг друга руками и ногами.

Но своенравному солдатику драться явно не хотелось, и когда он в очередной раз засеменил прочь, Енох схватил его и оторвал ему ноги.

– Вот что случается с дезертирами в моей армии! – воскликнул он, бросая покалеченную игрушку на траву, где она начала извиваться под ударами набросившихся на нее остальных солдатиков.

– Ты со всеми игрушками так обращаешься?

– А что? – удивился он. – Тебе их жаль?

– Не знаю. А тебе?

– Нет. Если бы не я, их вообще не было бы на свете.

Я засмеялся, а Енох нахмурился.

– Чего ты смеешься?

– Ты меня насмешил.

– Я вижу, до тебя долго доходит, – вздохнул он. – Смотри.

Схватив одного из солдатиков, он сорвал с него форму. Потом взял его обеими руками и, разломав посередине, извлек из его груди крохотное судорожно сжимающееся сердце. Солдатик тут же обмяк, а Енох взял сердце двумя пальцами и показал мне.

– Это мышиное сердце, – пояснил он. – Вот что я могу делать – забрать жизнь у одного существа и дать ее другому, либо глиняному, как этот гомункул, либо тому, которое когда‑то было живым, но умерло. – Он сунул сердце в карман комбинезона. – Я скоро научусь их муштровать, и тогда у меня будет целая армия. Только те гомункулы будут рослыми. – Он поднял руку над головой, чтобы показать мне рост будущих гомункулов. – А ты что умеешь делать? – поинтересовался он.

– Я? Честно говоря, ничего. То есть ничего особенного. Не то, что ты.

– Жаль, – вздохнул он. – Но ты, наверное, все равно будешь с нами жить, а?

По его голосу нельзя было сказать, что ему этого особенно хочется. Ему просто было любопытно, не более того.

– Не знаю, – ответил я. – Я еще об этом не думал.

Это, разумеется, было неправдой. Я об этом думал, а если точнее, то мечтал, представляя себе, как это могло бы быть.

Он подозрительно посмотрел на меня.

– Разве тебе этого не хочется?

– Я еще не знаю.

Он прищурился и медленно кивнул, как будто только сейчас понял, что я из себя представляю.

Наклонившись вперед, он еле слышно произнес:

– Эмма рассказывала тебе о Набеге На Деревню?

– О набеге на что?

Он отвел глаза в сторону.

– Да так, ничего. Это просто игра, в которую играют некоторые из нас.

У меня возникло отчетливое ощущение, что меня разыгрывают.

– Она ничего мне не говорила, – покачал головой я.

Енох поелозил на пне, чтобы придвинуться ближе ко мне.

– Ну, еще бы! – прошептал он. – Я уверен, что она очень многого тебе не рассказала об этом местечке. Она не хочет, чтобы ты слишком много знал.

– Да ну? Почему же?

– Потому что тогда ты поймешь, что здесь не так уж классно, как тебя пытаются убедить, и ты не захочешь оставаться.

– И что же я должен знать?

– Этого я тебе рассказать не могу, – одарив меня коварной улыбкой, ответил Енох. – Мне не нужны неприятности.

– Как хочешь, – пожал плечами я. – Но ты сам об этом заговорил.

Я встал, собираясь уйти.

– Погоди! – воскликнул он, хватая меня за рукав.

– Почему я должен ждать, если ты все равно не хочешь ничего мне говорить?

Он задумчиво потер подбородок.

– Но это правда. Мне нельзя ничего тебе говорить … Хотя вряд ли я смогу помешать, если тебе вдруг захочется подняться наверх и заглянуть в комнату в конце коридора.

– Зачем? – настаивал я. – Что там?

– Не что, а кто. Мой друг Виктор. Он хочет с тобой познакомиться. Сходи к нему, поболтай.

– Отлично, – кивнул я. – Так и сделаю.

Я зашагал к дому, но, услышав свист Еноха, обернулся. Он сделал вид, что шарит рукой над дверью.

– Ключ, – одними губами произнес он.

– Зачем мне ключ, если там кто‑то есть?

Он отвернулся, сделав вид, что не услышал моего вопроса.

* * *

Я непринужденно вошел в дом и начал подниматься по лестнице, как будто у меня имелось какое‑то дело и мне было все равно, увидит меня кто‑нибудь или нет. Я незамеченным поднялся на второй этаж, прокрался в конец коридора и подергал за ручку двери. Она была заперта. Я постучал, но ответа не последовало. Оглянувшись через плечо и убедившись, что за мной никто не следит, я провел рукой над дверью и тут же нащупал ключ.

Я отпер дверь и скользнул внутрь. Эта комната ничем не отличалась от остальных спален дома – комод, платяной шкаф, ваза с цветами на тумбочке. Лучи солнца пробивались сквозь горчичного цвета шторы, окрашивая все в желтый цвет, в результате чего комната казалась янтарной. И только тут на полускрытой за кружевным пологом кровати я заметил юношу. Его веки были сомкнуты, а рот слегка приоткрыт.

Я замер, опасаясь его разбудить. Я узнал его по фотографиям из альбома мисс Сапсан, хотя не видел его ни в столовой, ни где‑либо еще в доме, и меня с ним не знакомили. На фотографии он спал в постели, в точности как сейчас. Возможно, он болеет какой‑то сонной болезнью и поэтому изолирован от других? Что, если Енох хочет, чтобы я тоже заразился?

– Привет, – прошептал я. – Ты не спишь?

Он даже не шелохнулся. Я взял его за руку и слегка потряс. Его голова безвольно свесилась набок.

И тут меня осенила ужасная догадка. Чтобы проверить ее, я поднес руку к его рту. Дыхания не было. Мой палец коснулся его холодных, как лед, губ. Я испуганно отдернул руку.

Позади меня раздались шаги. Резко обернувшись, я увидел замершую в проеме открытой двери Бронвин.

– Ты не должен здесь находиться! – зашипела она.

– Он умер, – пробормотал я.

Бронвин перевела взгляд на юношу, и ее лицо страдальчески сморщилось.

– Это Виктор, – прошептала она.

Внезапно я вспомнил, где еще его видел. На одной из фотографий, которые мне показывал дедушка. На снимке он стоял, подняв над головой валун. Виктор был братом Бронвин. Невозможно было определить, как давно он умер. Петля времени постоянно возобновлялась, и его смерть могла наступить и пятьдесят лет назад. Он все равно выглядел бы так, как если бы умер только вчера.

– Что с ним случилось? – спросил я.

– Может, мне оживить старину Виктора? – раздался голос у нас за спиной. – Тогда ты сможешь сам у него спросить.

Это был Енох. Он вошел в комнату и закрыл дверь.

Бронвин просияла сквозь навернувшиеся на ее глаза слезы.

– Ты правда его оживишь? О, Енох, пожалуйста!

– Мне не стоит этого делать, – покачал головой Енох. – У меня и без того мало сердец, а чтобы оживить человека хотя бы на минуту, их надо очень много.

Бронвин подошла к умершему и начала приглаживать его волосы.

– Пожалуйста! – снова взмолилась она. – Мы с Виктором так давно не разговаривали.

– Ну, вообще‑то, у меня в подвале есть замаринованные коровьи сердца. – Енох сделал вид, что размышляет. – Но я ненавижу пользоваться маринованным материалом. Свежий всегда лучше!

Бронвин разрыдалась по‑настоящему. Одна из слез упала на руку Виктора, и она поспешила смахнуть ее рукавом.

– Да будет тебе разводить сопли, – пробормотал Енох. – Ты же знаешь, что я этого не выношу. Да и вообще, это жестоко – оживлять Виктора. Он любит находиться там, где он сейчас.

– А где это? – спросил я.

– Кто знает? Но всякий раз, когда мы его оживляем, он ужасно спешит вернуться.

– Это жестоко – играть чувствами Бронвин и манипулировать мной, – заявил я. – И если Виктор умер, почему бы вам просто его не похоронить?

Бронвин метнула в меня уничтожающий взгляд.

– Но тогда мы больше никогда его не увидим, – ответила она.

– Дружище, это несправедливо, – возразил Енох. – Я предложил тебе сюда подняться, потому что хотел, чтобы у тебя были все факты. Я на твоей стороне.

– Правда? В таком случае каковы факты? Как умер Виктор?

Бронвин подняла на меня глаза.

– Его убили… Ай! – вскрикнула она, когда Енох ущипнул ее за руку.

– Тихо! – закричал он. – Ты не имеешь права ему рассказывать.

– Бред какой‑то! – возмутился я. – Если вы ничего мне не скажете, я пойду к мисс Сапсан и спрошу у нее.

Енох шагнул ко мне, широко раскрыв глаза.

– О нет! Не делай этого!

– Да? И почему же?

– Птица не любит, когда мы говорим о Викторе, – ответил он. – Это из‑за него она всегда ходит в черном. Как бы то ни было, нельзя, чтобы она узнала о том, что мы здесь были. Она подвесит нас за ноги!

И тут с лестницы до нас донесся характерный звук шагов мисс Сапсан. Бронвин побелела и выскочила за дверь. Но прежде чем Енох успел последовать за ней, я загородил ему путь к отступлению.

– С дороги! – зашипел он.

– Расскажи мне, что случилось с Виктором!

– Я не могу!

– Тогда расскажи мне о Набеге На Деревню.

– Я и этого не могу тебе рассказать!

Он еще раз попытался меня обойти, но, осознав, что не выйдет, сдался.

– Ну хорошо, закрой дверь. Я тебе все расскажу, только шепотом!

Я затворил дверь в тот момент, когда мисс Сапсан шагнула на площадку. Мы испугались, что она могла нас заметить, и какое‑то мгновение стояли, прижавшись ухом к двери. Судя по звуку шагов, директриса направилась в нашу сторону, но на полпути будто передумала. Скрипнула, отворившись и затворившись, какая‑то дверь в середине коридора.

– Она вошла в свою комнату, – прошептал Енох.

– Итак, Набег На Деревню, – напомнил я ему.

Всем своим видом показывая мне – он раскаивается в том, что затронул эту тему, Енох поманил меня прочь от двери. Я подошел к нему и наклонился, а он зашептал мне на ухо.

– Как я тебе уже сказал, это такая игра. Ее название говорит о ее содержании.

– Ты хочешь сказать, что вы действительно совершаете набег на деревню?

– Мы все ломаем, гоняемся за людьми, хватаем все, что нам понравится, поджигаем дома. Это очень весело.

– Но это ужасно!

– Нам же надо как‑то поддерживать свои способности, как ты считаешь? На тот случай, если придется защищаться. Иначе мы тут совсем засохнем и заржавеем. К тому же существуют определенные правила. Нам не позволяется никого убивать. Мы их всего лишь немного пугаем, вот и все. А если кто‑то и получает небольшую травму, то на следующий день все уже в полном порядке и никто ничего даже не помнит.

– Эмма тоже играет?

– Нет. Она такая, как ты. Говорит, что это дурно.

– Что ж, она права.

Енох закатил глаза.

– Вы друг друга достойны, – простонал он.

– Что ты хочешь этим сказать?

Он выпрямился, демонстрируя все свои пять футов четыре дюйма росту, и ткнул меня пальцем в грудь.

– Я хочу сказать, дружище, что незачем тут задирать нос. Потому что, если бы мы время от времени не громили эту чертову деревню, то тут почти все уже давно двинулись бы мозгами. – Он подошел к двери и, взявшись за ручку, обернулся ко мне. – И если ты считаешь злыми нас, то посмотрим, что ты запоешь, когда увидишь их.

– Кого их? О чем, черт подери, вы все толкуете?

Он поднес палец к губам и вышел из комнаты.

Я снова остался в одиночестве. Мой взгляд неудержимо влекло к телу на кровати.

Что же с тобой случилось, Виктор?

Быть может, он сошел с ума и покончил с собой? Помешался от этой жизнерадостной, но лишенной будущего вечности и наелся крысиного яду или прыгнул с утеса. А может, его убили они, те самые «другие опасности», упомянутые директрисой.

Я вышел в коридор и зашагал к лестнице, как вдруг где‑то совсем рядом раздался голос мисс Сапсан. Нырнув в ближайшую комнату, я ждал, пока она прохромает мимо и спустится вниз. И тут я заметил ботинки, стоявшие на полу возле безукоризненно застеленной кровати. Это были ботинки Эммы, в спальне которой я случайно очутился.

У стены стояли комод и зеркало. Напротив расположился письменный стол с вплотную придвинутым к нему стулом. Это была комната опрятной девочки, которой нечего было скрывать от окружающих. Но это впечатление развеялось, когда, приоткрыв дверцу шкафа, я наткнулся на шляпную картонку. Она была перевязана бечевкой, а на крышке было жирно написано:

Это было все равно, что помахать красной тряпкой перед носом быка. Я тут же сел на пол, поставил коробку себе на колени и развязал бечевку. В коробке было не меньше сотни писем. И все от моего дедушки.

Мое сердце учащенно забилось. Именно такую золотую жилу я рассчитывал найти, впервые очутившись в заброшенном доме. Разумеется, мне было не по себе, оттого что я сую нос в чужую переписку. Но если люди ничего не хотели мне рассказывать, то оставалось только одно – узнавать обо всем самому.

Мне хотелось прочитать их все, но я боялся, что меня кто‑нибудь здесь застанет. Поэтому я быстро перебирал конверты, пытаясь получить самое общее представление о том, что меня интересовало. Многие из этих посланий были написаны в начале сороковых годов, когда дедушка Портман служил в армии. Несколько наугад просмотренных писем были полны заверений в любви и неловких описаний красоты Эммы. «Ты хорошенький, как цветок, и так же чудесно пахнуть, – писал дедушка на своем тогда еще ломаном английском. – Хотеть его сорвать». В один из конвертов он вложил свою фотографию, на которой сидел на авиабомбе, держа в зубах сигарету.

Со временем письма становились все короче и приходили все реже. К началу пятидесятых он уже писал всего одно письмо в год. Последняя весточка была датирована апрелем 1963 года. Но письма в конверте не было. Вместо слов дедушка вложил туда несколько снимков. На двух из них была Эмма. Он вернул ей присланные ему фотографии. На одной она, видимо копируя его шутливую позу на бомбе, чистила картошку и делала вид, что курит трубку мисс Сапсан. А на второй была заметно грустной. Наверное, она отослала ее после того, как от дедушки долго не было писем. Последним, что мой дед прислал ей, была его собственная фотография. Он был уже немолод и держал на руках маленькую девочку.

Я целую минуту разглядывал последний снимок, прежде чем понял, что это за девочка. Это была моя тетя Сьюзи в четырехлетнем возрасте. После этого писем уже не было. Я спрашивал себя, долго ли еще Эмма писала моему деду, ничего не получая в ответ. И что он делал с ее письмами? Выбрасывал? Где‑то прятал? Я понял, что письмо, которое случайно нашли отец и тетя, было написано Эммой. Как же они ошибались, считая своего отца лжецом и предателем!

Кто‑то негромко откашлялся у меня за спиной. Оглянувшись, я увидел Эмму. Меня бросило в жар. Я засуетился, собирая письма, но было уже поздно. Меня поймали с поличным.

– Прости. Я не должен был…

– Это я и без тебя знаю, – ответила она, – но не хочу тебя отвлекать, что ты! Продолжай читать! – Она разгневанно подошла к комоду, рванула на себя один из ящиков, и тот с грохотом упал на пол. – А заодно почему бы тебе не взглянуть и на мои трусики!

– Прости! Прости! – повторял я. – Я никогда ничего подобного не делал.

– В самом деле? Ну конечно, ты, наверное, был слишком занят, подглядывая в окна за женщинами!

Она возвышалась надо мной, дрожа от гнева, пока я пытался запихнуть письма обратно в коробку.

– Они были разложены в определенном порядке! Дай сюда! Ты сейчас окончательно все испортишь!

Она села рядом и, оттолкнув меня, высыпала содержимое коробки на пол. Я безмолвно наблюдал за тем, как она со скоростью почтальона сортирует письма и складывает их в стопки.

Несколько успокоившись, она обернулась ко мне.

– Так, значит, ты хотел узнать о моих отношениях с Эйбом? Но ты мог просто спросить.

– Я считал, что это не мое дело.

– А вот теперь это довольно спорный вопрос, ты не находишь?

– Пожалуй.

– Итак? Что ты хотел узнать?

Я задумался, не зная, с чего начать.

– Всего лишь… что произошло?

– Отлично. Значит, приятную часть мы пропускаем и сразу переходим к концу истории. На самом деле все очень просто. Он ушел. Он говорил, что любит меня и когда‑нибудь обязательно вернется. Но так и не вернулся.

– Но ведь ему пришлось уйти, разве не так? На войну?

– Пришлось? Не знаю. Он сказал, что никогда не простит себе, если отсидится в безопасности, пока его соотечественников травят и убивают. Он заявил, что это его долг. Видимо, долг был для него важнее, чем я. Как бы то ни было, я ждала. Я ждала и переживала за него, пока шла эта чертова война, и жутко боялась получить похоронку. Потом война кончилась, но он сказал, что никак не может вернуться. Сказал, что спятит здесь, что в армии научился за себя постоять и ему больше не нужна такая нянька, как Птица. Он написал, что едет в Америку, где будет наш дом, и что скоро он позовет меня к себе. И я снова его ждала. Я ждала так долго, что если бы поехала к нему, мне было бы уже лет сорок, если не больше. Но однажды он кого‑то себе нашел. И это был, как говорится, конец.

– Прости. Я ничего не знал.

– Это старая история. Я уже успела успокоиться.

– Ты винишь его в том, что застряла здесь.

Эмма резко обернулась ко мне.

– Кто говорит, что я здесь застряла?

Потом она вздохнула.

– Я его не виню. Просто очень по нему скучаю.

– До сих пор?

– Да, до сих пор. Я каждый день о нем думаю. Ну вот и все. – Она закончила сортировать письма и со вздохом захлопнула крышку. – Вся история моей любви уместилась в пыльной коробке.

Она снова глубоко вздохнула, закрыла глаза и ущипнула себя за переносицу. На мгновение мне показалось, что сквозь юные черты Эммы я вижу очень старую женщину. Мой дедушка разбил ее бедное горячее сердце, и эта рана до сих пор не зажила. Прошло столько лет, а она все еще больна.

Мне хотелось обнять ее за плечи, но что‑то меня останавливало. И я молча смотрел на эту красивую, веселую и очень интересную девушку, которая – о чудо из чудес! – испытывала ко мне симпатию. Но теперь я понял, что нравлюсь ей вовсе не я. Она была безнадежно влюблена в другого, а я только иллюзорно заменил ей своего деда. Эта мысль кого угодно могла заставить призадуматься, как бы сильно ни нравилась ему девчонка. Среди моих знакомых были парни, которые ни за что не стали бы встречаться с бывшей подружкой своего друга. Так что же говорить о романтических отношениях с девушкой своего деда?!

Вдруг я ощутил, что пальцы Эммы легли мне на руку. Потом ее голова опустилась на мое плечо, и я почувствовал, как ее подбородок медленно тянется к моему лицу. «Поцелуй меня!» – говорили все эти движения. Я понимал, что мгновение спустя лицо Эммы окажется на одном уровне с моим, и мне придется либо слиться с ней в поцелуе, либо отстраниться, тем самым серьезно ее обидев. А ведь я уже и без того ее оскорбил. И дело было вовсе не в том, что я не хотел ее поцеловать. Я хотел этого больше всего на свете. Но мысль о том, что я буду целовать ее в двух футах от коробки с любовными письмами от моего собственного деда, казалась мне совершенно дикой и заставляла меня нервничать.

Вот уже ее щека прижалась к моему лицу, и я понял: сейчас или никогда. В итоге, стремясь разрушить ее романтический настрой, я брякнул первое, что пришло мне в голову.

– Между тобой и Енохом что‑то есть?

Она мгновенно отстранилась, глядя на меня так, будто я предложил ей пообедать щенками.

– Что? Нет! Как такое могло прийти тебе в голову?

– Мне показалось, что он говорит о тебе с горечью. И еще он совершенно определенно не хочет, чтобы я здесь оставался, как будто я мешаю развитию его романа, или что‑то в этом роде.

Ее глаза раскрылись еще шире.

– Во‑первых, смею тебя заверить, у него нет никакого романа, развитию которого ты мог бы помешать. Он просто ревнивый дурак и лжец в придачу.

– Правда?

– Что правда?

– То, что он лжец?

Эмма сощурилась.

– А что? Что он успел тебе наплести?

– Эмма, что случилось с Виктором?

Этот вопрос ее, похоже, шокировал. Потом она покачала головой и прошептала:

– Черт бы побрал этого эгоиста.

– Вы все что‑то недоговариваете, и я намерен узнать, что именно.

– Я не могу тебе этого сказать.

– Только это я и слышу со всех сторон. Я не имею права говорить о будущем, а ты не имеешь права говорить о прошлом. Мисс Сапсан повязала нас всех по рукам и ногам. Умирая, дедушка попросил меня приехать сюда и узнать всю правду. Это кто‑нибудь в расчет принимает?

Она взяла мою руку, опустила ее к себе на колени и уставилась на нее. Мне показалось, что она подыскивает подходящие слова.

– Ты прав, – наконец произнесла она. – Мы не все тебе говорим.

– Расскажи мне.

– Не здесь, – прошептала она. – Сегодня вечером.

Мы договорились встретиться поздно вечером, когда мой папа и мисс Сапсан будут спать. Эмма настаивала на том, что другой возможности у нас нет, потому что у стен есть уши, а отправившись на прогулку днем, мы у кого‑нибудь обязательно вызовем подозрения. Чтобы подчеркнуть, что нам нечего скрывать, мы весь вечер провели во дворе, на виду у всех. Когда солнце начало клониться к закату, я в полном одиночестве направился к болоту.

* * *

В двадцать первом веке меня встретил очередной дождливый вечер. К тому времени как я добежал до паба, на мне не осталось сухого места, и я с наслаждением шагнул в сухое и теплое помещение. Отец в одиночестве сидел за столиком с бокалом пива в руках. Я поставил рядом еще один стул и начал придумывать истории о том, как провел день, одновременно вытирая лицо и шею бумажными полотенцами. За время, проведенное на острове, я успел сделать интересное открытие – чем больше лжешь, тем легче тебе это дается.

Отец меня почти не слушал.

– Да? – время от времени произносил он. – Это очень интересно. – После чего его взгляд устремлялся в пространство и он делал очередной глоток пива.

– Что с тобой? – наконец не выдержал я. – Ты все еще на меня сердишься?

– Нет, нет, ничего подобного. – Он хотел было что‑то объяснить, но потом лишь махнул рукой. – Это все пустое.

– Папа, рассказывай.

– Да просто… Пару дней назад здесь появился один парень. Тоже любитель птиц.

– Ты его знаешь?

Он покачал головой.

– Никогда его не видел. Поначалу я думал, что он такой себе полудурок‑энтузиаст, но парень день за днем возвращается на одни и те же места, к одним и тем же гнездовьям и все время что‑то записывает. Он определенно знает, что делает. А сегодня я увидел его с клеткой для кольцевания и «Хищниками» и окончательно убедился в том, что он – профи.

– С хищниками?

– Это такой бинокль. Очень серьезная оптика. – К этому моменту он уже трижды скатал и раскатал салфетку, что указывало на то, что он по‑настоящему нервничает. – Понимаешь, я думал, что произведу сенсацию, описав эту конкретную популяцию птиц. Я надеялся, что мне удастся написать совершенно особенную книгу.

– И тут берет и является этот засранец.

– Джейкоб!

– То есть я хотел сказать, этот никчемный сукин сын.

Он засмеялся.

– Спасибо, сын, это то, что надо.

– Твоя книга все равно будет особенной, – ободряюще произнес я.

Он пожал плечами.

– Не знаю. Я тоже на это надеюсь.

Но в его голосе были одни сомнения.

Я абсолютно точно знал, что будет дальше. Это было частью повторяющегося цикла, из которого отцу никак не удавалось вырваться. Он загорался какой‑нибудь идеей и беспрестанно говорил о ней на протяжении нескольких месяцев. Потом на его пути неизбежно возникала какая‑нибудь крохотная проблема. Вместо того чтобы с ней бороться, он позволял ей разрастись и подавить весь свой энтузиазм. Вслед за этим проект уходил в небытие, на его месте возникал новый, и все повторялось сначала. Он слишком легко утрачивал веру в собственные силы. Именно поэтому в его письменном столе хранилось около десятка неоконченных рукописей, а магазин для любителей птиц, который он пытался открыть на паях с тетей Сьюзи, так и не открылся. Именно поэтому, имея степень бакалавра по азиатским языкам, он никогда не был в Азии. Ему было уже сорок шесть лет, а он все искал себя, пытаясь доказать, что не нуждается в деньгах моей матери.

В чем он действительно нуждался, так это в хорошей «накачке», проводить которую я сейчас был совершенно не готов. Я попытался сменить тему.

– А где живет этот наглый тип? Я думал, что мы обитаем в единственном на острове отеле.

– Насколько я понимаю, он где‑то поставил палатку, – ответил отец.

– В такую погоду?

– Люди, помешанные на орнитологии, стараются жить в полевых условиях. Это как физически, так и психологически приближает их к предмету наблюдений. Достижения посредством испытаний, и все такое.

Я рассмеялся.

– Тогда почему ты здесь, а не там?

И мгновенно пожалел о своем вопросе.

– По той же причине, по которой моя книга, скорее всего, никогда не будет написана. Всегда находится человек, преданный своему делу больше, чем я.

Я смущенно заерзал на стуле.

– Я не это имел в виду. Я только хотел…

– Тсс! – Папа напрягся и украдкой глянул в сторону двери. – Быстро посмотри, только постарайся сделать это незаметно. Он только что вошел.

Прикрыв лицо папкой «Меню», я осторожно взглянул на дверь. На пороге стоял неряшливого вида бородатый тип и топал ногами, отряхивая воду с сапог. На нем была огромная резиновая шляпа, темные очки и несколько курток, надетых одна на другую и делающих его похожим на толстого бродягу.

– Я в восторге от его образа бездомного Санта‑Клауса, – прошептал я. – Это не у всякого получится. Не сезон.

Отец не оценил моей шутки, а «бродяга» подошел к бару, и разговоры у стойки стихли.

– Что вам угодно? – поинтересовался Кев.

Мужчина что‑то ответил, и Кев скрылся на кухне. Ожидая возвращения хозяина, бородач смотрел прямо перед собой. Минуту спустя Кев протянул ему какой‑то пакет. Он взял его, уронил на стойку несколько банкнот и направился к двери. Прежде чем выйти, он обернулся и медленно обвел взглядом комнату. Спустя несколько мгновений мужчина покинул паб.

– Что он заказал? – громко поинтересовался папа, когда дверь захлопнулась.

– Пару стейков, – отозвался Кев. – Сказал, что ему все равно, как они приготовлены, поэтому получил их почти сырыми. И не возражал.

Завсегдатаи начали переглядываться и строить предположения. Их голоса звучали все громче и возбужденнее.

– Сырой стейк! – удивленно обернулся я к отцу. – Согласись, это несколько странно даже для орнитолога.

– Может, он из сыроедов? – предположил отец.

– Ну да, возможно. А может, ему надоело сосать кровь из ягнят.

Папа закатил глаза.

– У него наверняка есть полевая печка. Он, наверное, любит готовить на свежем воздухе.

– Под дождем? А вообще, что это ты его защищаешь? Я думал, он твой заклятый враг.

– Вряд ли ты меня поймешь, – вздохнул отец, – но было бы неплохо, если бы ты перестал надо мной насмехаться.

Он встал и направился к бару.

* * *

Несколько часов спустя папа, спотыкаясь и благоухая алкоголем, поднялся наверх и рухнул в постель. И уже через мгновение раздался его громогласный храп, возвещавший о том, что он спит беспробудным сном. Это избавило меня от необходимости таиться. Поспешно схватив куртку, я отправился на встречу с Эммой.

Улицы были пустынны. Царила такая тишина, что было слышно, как с веток деревьев капают капли дождя, прекратившегося несколько часов назад. Облака тонким слоем растянулись по всему небу, и через них едва просвечивала луна. Впрочем, этого света хватало, чтобы я без труда нашел дорогу к кряжу и дальше, к болоту. Когда я поднялся на кряж, меня вдруг охватила необъяснимая дрожь. Оглядевшись, я заметил, что с отдаленного возвышения за мной наблюдает какой‑то мужчина. Его руки были подняты к голове, а локти разведены в стороны, как если бы он смотрел в бинокль. Первым, что пришло мне в голову, было: Черт! Я попался! Я ошибочно предположил, что имею дело с каким‑то фермером, решившим сыграть в детектива и активно заняться охраной своих овец. Но если это так, почему он не спешит ко мне с вопросами? Вместо этого он просто стоял и смотрел на меня, а я смотрел на него.

В конце концов я решил «будь что будет», потому что, независимо от того, продолжу я путь или вернусь назад, слух о моей ночной прогулке все равно дойдет до отца. Поэтому в качестве приветствия я показал незнакомцу большой палец и спустился в пронизывающий туман.

Когда я вынырнул из кургана, мне почудилось, что кто‑то отдернул с неба завесу облаков и запустил туда воздушный шар луны, такой яркой, что я даже слегка сощурился. Спустя несколько минут из болота появилась Эмма и затараторила со скоростью пулемета:

– Я опоздала! Прости! Еле дождалась, пока все улягутся! А потом я наткнулась в саду на Хью с Фионой. Они целовались, как ненормальные. Не волнуйся, они пообещали никому ничего не говорить, если я тоже буду молчать.

Она обвила руками мою шею.

– Я по тебе скучала, – прошептала она. – Прости, что я тогда на тебя набросилась.

– И ты меня тоже прости, – ответил я, неловко похлопывая ее по спине. – Давай поговорим.

Она отстранилась.

– Не здесь. Есть место получше. Совершенно особенное место.

– Я не знаю…

Она взяла меня за руку.

– Не будь таким занудой. Обещаю, тебе там очень понравится. И когда мы туда доберемся, я тебе все расскажу.

Я был уверен, что все это делается с целью подтолкнуть меня к дальнейшему развитию отношений. Если бы я был старше и опытнее в отношении красивых девчонок, то у меня, возможно, хватило бы эмоциональной и гормональной устойчивости и я бы настоял на разговоре прямо возле кургана. Но у меня не хватило ни мудрости, ни опыта, ни желания настаивать на своем. Кроме того, было что‑то необыкновенное в том, как Эмма улыбалась мне всем своим существом. А когда она одновременно кокетливым и застенчивым жестом отвела за спину волосы, я понял, что сопротивляться бесполезно, – я пойду за ней куда угодно и сделаю все, о чем она меня попросит.

Хорошо, я пойду, но я не буду ее целовать, – сказал я себе. Пока она вела меня через болото, я мысленно твердил эти слова, как мантру. Не целоваться! Не целоваться! Мы шли к поселку, но потом резко свернули в сторону каменистого пляжа, напротив которого стоял старый маяк, и начали осторожно спускаться вниз по крутой тропинке.

Когда мы подошли к воде, она попросила меня обождать и куда‑то убежала. Я стоял и смотрел, как луч маяка рисует огромные круги на воде и скалах, выхватывая из темноты сотни морских птиц, спящих в каменных складках. Отлив обнажил основания утесов и гниющий на берегу старый ялик, уже наполовину ушедший в песок. Когда Эмма вернулась, я увидел, что она переоделась в купальник и держит в руках две маски для подводного плавания.

– Только не это, – покачал головой я. – Ни за что.

– Тебе, наверное, стоит раздеться, – произнесла она, с сомнением разглядывая мои джинсы и куртку. – Твой костюм не подходит для плавания.

– Это потому, что я не собираюсь плавать! Я согласился встретиться с тобой среди ночи, но только для того, чтобы поговорить, а не…

– Мы поговорим, – утешила она меня.

– Ага. Под водой. В одних трусах.

Рывком ноги она бросила в меня песком и развернулась, чтобы уйти, но потом передумала и вернулась.

– Если ты боишься, что я стану к тебе приставать, то ошибаешься. Не льсти себе.

– Ничего я не боюсь.

– Тогда прекрати ломаться и быстро снимай эти дурацкие брюки!

И тут она действительно на меня напала, повалив на землю и пытаясь одной рукой расстегнуть ремень моих джинсов, а другой втирая мне в лицо песок.

– Фу‑у! – закричал я, отплевываясь. – Так нечестно, так нечестно!

У меня не было выбора – пришлось ответить ей своей пригоршней песка, и очень скоро наша возня превратилась в настоящий песочный бой без правил. Когда все закончилось, мы оба безудержно хохотали и напрасно пытались вытряхнуть песок из волос.

– Что ж, теперь тебе все равно необходимо помыться, поэтому почему бы не залезть в море?

– Ладно, я согласен.

Сначала вода показалась мне обжигающе холодной, но я довольно быстро привык к ее температуре. Мы прошли по воде к скалам, где была привязана лодка. Забравшись в нее вслед за Эммой, я взял из рук девушки весло, и мы оба начали грести по направлению к маяку. Ночь была теплой, море спокойным, и на несколько минут я отдался умиротворяющему ритму плеска воды. Приблизительно в сотне ярдов от маяка Эмма вдруг перестала грести и шагнула за борт. К моему изумлению, она не скрылась в волнах, а выпрямилась, стоя по колено в воде.

– Это песчаная отмель, что ли? – спросил я.

– Не‑а.

Она наклонилась, вытащила из лодки небольшой якорь и бросила его в воду. Погрузившись всего фута на три, он издал громкий металлический лязг. Секунду спустя нас осветил скользящий луч маяка, и я увидел под нами корпус корабля.

– Затонувшее судно!

– Вылезай, – позвала она, – мы уже почти на месте. И маску прихвати.

Шагая по корпусу корабля, Эмма уходила прочь.

Я осторожно выбрался из лодки и пошел следом. Если бы за нами кто‑нибудь наблюдал, он решил бы, что мы ходим по воде.

– Эта штуковина большая? – поинтересовался я.

– Огромная. Это военный корабль союзников. Подорвался на мине, предназначенной для немецких лодок, и затонул прямо здесь. – Эмма остановилась. – Отвернись от маяка, – скомандовала она. – Твои глаза должны привыкнуть к темноте.

Мы стояли рядом, глядя на берег и ощущая, как волны гладят наши ноги.

– А теперь за мной, – снова скомандовала она. – Только сначала вдохни поглубже и задержи дыхание.

Она подошла к черной дыре в корпусе корабля (судя по всему, это был люк), села на край и нырнула вниз.

Это безумие, – подумал я, натянул маску и прыгнул вслед за ней.

Вглядываясь в обволакивающий меня мрак, я увидел под собой Эмму, которая опускалась все ниже, хватаясь за перекладины лестницы. Я последовал ее примеру и перебирал руками ступени, пока не добрался до металлической двери, возле которой меня уже ожидала Эмма. Мне показалось, что мы находимся в своего рода грузовом трюме, хотя было слишком темно, чтобы судить об этом наверняка.

Я тронул ее за локоть и указал на свой рот, пытаясь намекнуть, что мне необходимо сделать вдох. Она снисходительно похлопала меня по руке и потянулась к плавающей рядом пластиковой трубке, присоединенной к большой трубе, которая вела на поверхность. Она взяла трубку в рот и с усилием дунула в нее, надувая щеки, затем сделала вдох и отдала ее мне. Я тоже с наслаждением глотнул воздуха. Мы находились на двадцатифутовой глубине внутри затонувшего судна, но мы дышали!

Эмма показала на дверь перед нами. Еще более черное пятно в окружающей темноте. Я затряс головой: Не хочу! Но она взяла меня за руку, как испуганного малыша, и потянула к двери, прихватив с собой и трубку.

Сквозь дверь мы проникли в следующий отсек, где был уже полный мрак. Какое‑то время мы просто парили там, передавая друг другу дыхательную трубку. Царила тишина, нарушаемая только лопаньем пузырьков от нашего дыхания и глухими ударами, доносящимися как будто изнутри корабля. Это течение раскачивало разбитое судно, стуча металлом о камни на дне. Если бы я закрыл глаза, темнее уже не стало бы. Мне казалось, что мы с Эммой превратились в астронавтов и улетели куда‑то далеко, в глубины безбрежной, лишенной звезд вселенной.

И тут произошло нечто удивительное и прекрасное. Одна за другой вокруг нас стали появляться звезды, зелеными вспышками рассеивая темноту. Я было подумал, что у меня начались галлюцинации, но огоньков становилось все больше, и вскоре нас уже окружила целая плеяда мерцающих зеленых звезд, которые освещали наши тела и отражались в наших масках. Эмма вытянула руку и тряхнула кистью. На этот раз на ее ладони не вспыхнул огненный шар. Вместо этого ее рука засияла голубоватым люминесцентным светом. Зеленые звезды облепили пальцы Эммы, вспыхивая и кружась, повторяя каждое ее движение подобно стайке рыб, которыми, как я вдруг понял, они, собственно, и являлись.

Я наблюдал за ними, как завороженный, утратив всякое ощущение времени. Мне показалось, что мы находимся там уже несколько часов, хотя прошли считаные минуты. Потом я почувствовал, что Эмма тянет меня за руку. Миновав дверь, мы поднялись наверх вдоль лестницы и вынырнули на поверхность. Первым, что я увидел, была огромная дерзкая полоса Млечного Пути, прочертившая все небо. Мне вдруг пришло в голову, что звезды и рыбы объединены в одну законченную систему, являясь соответствующими друг другу частями единого древнего и загадочного целого.

Мы выбрались на корпус корабля и сняли маски. Какое‑то время мы просто молча сидели рядом, по пояс в воде, ощущая, как соприкасаются наши бедра.

– Что это было? – наконец спросил я.

– Мы называем их рыбы‑фонарики.

– Я никогда ничего подобного не видел.

– А их почти никто никогда не видит, – ответила она. – Они прячутся.

– Они прекрасны.

– Да.

– И еще они странные.

Эмма улыбнулась.

– С этим я тоже соглашусь.

А потом ее рука скользнула мне на колено, и я не возражал, потому что ее пальцы были теплыми и мне было приятно. Я пытался расслышать внутренний голос, который запретил бы мне целовать ее, но он замолк.

И мы поцеловались. Сладкое слияние наших губ и ласковая битва языков, ощущение ее гладкой кожи под моей ладонью – мое сознание покинули все мысли о том, что правильно, а что неправильно, и я будто позабыл, зачем вообще последовал за ней в это странное место. Мы целовались и целовались, а потом она внезапно отстранилась. Я потянулся за ее лицом. Но она положила руку мне на грудь и мягко, но решительно остановила меня.

– Глупенький, мне надо подышать.

Я засмеялся.

– Дыши.

Эмма взяла меня за руки и посмотрела мне в глаза. Я ответил на ее взгляд, и наш зрительный контакт был еще более тесным, чем поцелуи. А потом она произнесла:

– Ты должен остаться.

– Остаться, – повторил я.

– Здесь. С нами.

Реальность ее слов заслонила собой магию того, что только что произошло между нами.

– Я хотел бы остаться, но вряд ли это возможно.

– Почему?

Я задумался над ее вопросом. Солнце, веселье, друзья… и постоянно одни и те же, одинаковые в своей идеальности дни. Я понимал, что можно устать от всего, даже от совершенства, если его становится слишком много. Я хорошо помнил, как быстро надоедало моей матери все, что она покупала, как бы сильно ей ни нравилась поначалу приобретаемая вещь.

Но Эмма! Тут была Эмма. Возможно, то, что возникло между нами, является совершенно естественным. Может, я мог бы остаться на какое‑то время и любить ее, а потом вернуться домой. Но нет. К тому времени, как я захочу вернуться, будет уже слишком поздно. Она была сиреной, а я должен был устоять.

– Тебе нужен он, а не я. Я не смогу стать для тебя Эйбом.

Мои слова задели ее за живое, и она отвела глаза.

– Ты должен остаться не поэтому. Джейкоб, твое место здесь.

– Нет. Я не такой, как вы.

– Нет, такой, – настаивала она.

– Не такой. Я обычный, как и мой дедушка.

Эмма покачала головой.

– Ты и в самом деле так считаешь?

– Тебе не кажется, что если бы я умел делать что‑то из ряда вон выходящее, как вы, то уже заметил бы это?

– Я не должна тебе этого говорить, – со вздохом произнесла она, – но, вообще‑то, обычные люди не могут входить во временные петли.

Я на мгновение задумался над этим, но так ничего и не понял.

– Во мне нет ничего странного. Я самый среднестатистический гражданин, какого только можно себе представить.

– Я в этом сильно сомневаюсь, – возразила она. А потом добавила: – У Эйба был очень редкий и необычный дар. То, что умел делать он, не умел больше никто.

А потом Эмма пристально посмотрела мне в глаза и произнесла:

– Он видел чудовищ.

Date: 2015-09-22; view: 398; Нарушение авторских прав