Андреевский скит

Н аконец, мы достигли равнины, где удобно расположилась крошечная афонская столица, словно орешек в обрамленной зелеными листочками скорлупке. Кстати, ее название — Кари!ес — с греческого переводится, как «орешек». Слева, немного не доходя до Кареи, за кипарисами показались громадные стены-корпус!а, опоясывающие Андреевский скит, и мы свернули на боковую дорожку, которая привела нас к резному каменному порталу главного входа. Под мраморной сенью, в нише, над позеленевшими от п!атины бронзовыми воротами, хорошо сохранилась икона с висящей перед ней лампадой, которую неизвестно когда зажигали в последний раз. Увидев пыльные, покрытые паутиной горельефы бронзовых апостолов на воротах, мы поняли, что сюда давно уже никто не входил. Стучать в ворота было бесполезно, и мы пошли вдоль стены искать другой вход.

Недалеко от центрального входа мы обнаружили в стене не­большой арочный проем с рассевшимися в разные стороны полусгнившими деревянными створками ворот. В сумраке под аркой мой взгляд случайно упал в затянутое паутиной окно сторожки... и я буквально остолбенел от увиденного. Луч солнца из другого окна, выходящего на улицу, вдруг ясно высветил темную каморку привратника, неожиданно отбросив меня на 70 лет назад.

Я словно оказался в другом измерении, в другой эпохе. Там, за стеклом, в мире, давно ушедшем в небытие, стоял у окна стол. Бронзовый подсвечник с оплывшим огарком возвышался над потрепанной псалтирью. Из-под закопченной балки перекрытия свисала старинная керосиновая лампа; в углу на табурете примостился маленький медный самовар с трубой, на подносе — треснутая чашечка. Латунный умывальник начала прошлого века тускло поблескивал гальваническим покрытием, а с ржавого гвоздя свисало ветхое льняное полотенце. Напротив стола, около когда-то белой стены, располагался огромный кованый сундук с откинутой крышкой, в котором горой лежали глиняные афонские красавули, а рядом на полу — пара стоптанных сапог. Зрелище производило жуткое впечатление — казалось, будто привратник только что, всего лишь минуту тому назад, покинул свою привратницкую... Тем временем прошли многие десятилетия. Землю потрясли страшные катаклизмы; рождались, страдали и умирали люди; сгнили ворота и оконные рамы в привратницкой, и все в ней покрылось толстым серым слоем пыли, но ничего не ведающий об этом привратник должен вот-вот вернуться, чтобы допить свой чай из остывшего самовара, который он раздул перед уходом... Глубоко потрясенный этим невероятным зрелищем, я вышел из-под арки во внутренний двор скита.

Яркая зеленая трава на широком дворе и залитые весенним светом красно-белые полосатые стены псевдовизантийского бокового корпуса помогли стряхнуть наваждение. Перед нами возвышалась серая громада Андреевского собора (см. фото 2 на вкладке)— самого большого храма в Греции и на Балканах. В начале ХХ века в скиту проживало до восьми сотен русских монахов и, конечно, обычный для афонских обителей маленький уютный греческий храм не в состоянии был бы вместить даже пятой части молящихся иноков, не считая многочисленных паломников и трудников. От наших монахов из Пантелеимонова монастыря мы уже знали, что в этом долго пустовавшем скиту теперь живут лишь четыре греческих монаха, поскольку на вопрос Кинота Святой Горы — возьмет ли русский монастырь свой скит снова под свою опеку — руководство ответило отказом, сославшись на трудность его восстановления.

Нам очень хотелось приложиться к главе апостола Андрея Первозванного, но для этого нужно было отыскать кого-нибудь из здешних обитателей, кто смог бы открыть нам собор. Пройдя немного вдоль стены огромного многоэтажного братского корпуса, который отделяет внутреннюю часть скита от внешнего мира, мы наткнулись на широкую стеклянную дверь. Постучали и вскоре услышали шарканье старческих ног. Дверь открыл невысокий седой монах со строгим лицом. Оно сделалось еще строже, когда он узнал, что мы — русские. Однако долг гостеприимства заставил его все-таки пригласить нас внутрь корпуса, что он и сделал с явным неудовольствием. За стеклянной дверью прятался, как оказалось, широкий арочный проход, который в глубине заканчивался высокими бронзовыми воротами. Мы поняли, что находимся под аркой главного входа. Старый грек, не скрывая некоторого раздражения, с удивлением расспрашивал — каким образом мы проникли на территорию скита. Несколько ступенек слева под аркой вели внутрь здания. Мы вошли в длинный коридор, а затем — направо, в большую квадратную комнату с двумя изразцовыми печами-голландками и мягкими диванчиками посередине. На лице старого монаха изобразилось неподдельное изумление, когда он узнал от нас о существовании еще одних ворот, сквозь которые мы и вошли. Удовлетворенно кивнув головой, «старчик» отправился на кухню, чтобы приготовить для вероломно проникших на его территорию русских паломников традиционное угощение: кофе с рахат-лукумом.

Когда мы вошли в гостиную архондарика, на диванчике сидел еще один паломник — симпатичный брюнет в клетчатой рубашке с небольшой аккуратной бородой. Его вполне православная внешность ввела нас в некоторое заблуждение. Он оказался французом, католиком, но при этом — реставратором византийской темперной живописи. Какая-то природная скромность и мягкость сразу располагали к этому человеку. Он неплохо владел английским, и у нас сразу завязалась оживленная беседа. Немного поговорив о монастырях и иконах, Антон перевел разговор на тему вероисповедания и довольно активно начал «обрабатывать» реставратора, уговаривая его срочно переходить в Право­сла­­вие. Тот слушал Антона по-отечески терпеливо, добродушно улы­­баясь, и для меня было совершенно очевидно, что он неспроста оказался на Афоне, помогая здешним монастырям сохранить разрушающиеся иконы и фрески. Через год мы узнали из письма, что наш француз принял Православие и остался на Святой Горе. Как знать, может быть, со временем ему суждено даже стать монахом?!

Старец принес на подносе кофе с лукумом и, пока мы маленькими глоточками, обжигаясь, потягивали горячий напиток, успел немного рассказать о себе. Всю свою жизнь он строил дома, работая архитектором, а недавно, на старости лет, после того как овдовел, принял монашеский постриг и теперь вместе со своим сыном — настоятелем этого скита — и двумя другими монахами пытается кое-что здесь восстановить.

Как нас утешил апостол Андрей

По широким ступеням все поднялись на высокую паперть собора. В замке заскрежетал невероятных размеров ключ, и мы, с трудом отвалив тяжелую кованую дверь, вошли внутрь. Здесь собор своей огромностью поражал еще более, чем снаружи. Солнечные лучи, бьющие из высоких окон трапезной и многосветной ротонды главного купола, сверкали на золоченых гранях богато украшенного иконостаса. Роскошный паркетный пол был словно залит расплавленным золотом и блестел так, что по нему страшно было ступать. Иконы в резных золоченых киотах казались написанными только вчера. Огромные бронзовые паникад!ила4, узорчатые латунные подсвечники и причудливые лампады перед иконами вместе со свежими росписями и орнаментами на стенах собора производили обманчивое впечатление новизны и нетронутости. Можно было даже подумать, что этот огромный храм с традиционным русским интерьером конца XIX века только что отстроен.

— И кому нужна такая громадина! — ворчал наш старец, шаркая по паркету и пожимая плечами. — здесь так неуютно. То ли дело в наших маленьких греческих храмах!

Над солеёй, перед закрытыми Царскими вратами, на широкой парчовой ленте висела спущенная сверху чтимая икона в лучистой золоченой раме, напоминающей раму Почаевской иконы. В правой части солеи, у самой стены, под резной сенью с бал­дахином стоял большой ковчег для мощей, покрытый пурпурным бархатным покрывалом. Старец откинул его и, указывая на изуродованную чьей-то кощунственной рукой верхнюю поверхность ковчега, где в особых отверстиях когда-то хранились многочисленные частицы мощей святых, имена которых сохранились на эмалевых надписях под ними, с возмущением произнес:

— А вот эти мощи украли русские монахи, которые по приказу вашего Патриарха лет пятнадцать тому назад прилетели на четырех вертолетах. Они мешками загрузили в вертолеты все ценности скита, зверски взломав при этом мощехранительницу.

Ошеломленные чудовищным обвинением, на несколько секунд мы застыли от изумления, а старец с победоносным видом явно наслаждался произведенным эффектом. Абсурдность рассказанного мифа была совершенно очевидна, но выражение лица нашего гида не оставляло никаких сомнений в том, что он самозабвенно верит в эту бредовую историю, о которой рассказывает с таким неподдельным возмущением. Спорить с ним было абсолютно бесполезно.

Удовлетворившись, вероятно, нашим видом, старец смилостивился и принес из алтаря золоченый ларец с главой апостола Андрея Первозванного. Стоило лишь ему откинуть крышку, как дивное благоухание наполнило все окружающее пространство. Ничего подобного никто из нас прежде не ощущал, хотя каждый повидал мощей немало. Мы переглянулись. Видимо, сам Просветитель Руси, апостол Андрей, решил нас утешить. И действительно, стоило лишь с молитвой приложиться к лобной кости его черепа, как напряжение и неловкость, вызванные странным заявлением старого грека, мгновенно испарились и на душе стало совсем легко и радостно. Громко спели величание благовестнику Христову Андрею, и вдруг почувствовали, что мы — на Родине. Косые солнечные лучи, лившиеся из-под купола, неожиданно ярко высветили такое знакомое и такое родное убранство этого замечательного русского храма. Было заметно, что и старый грек (на самом деле — добрая душа) был растроган. Его взгляд увлажнился, и он, быстро приложившись к мощам, засеменил с ними обратно в алтарь. Оттуда он вышел улыбаясь. От его суровости не осталось и следа.

— Нам здесь очень нелегко, — как бы извиняясь, произнес он, направившись к выходу, — всего только четверо монахов! Средств нет, — старик вздохнул, — а скит, как видите, огромный...

Последний «шедевр»

Мы снова оказались на высокой паперти собора. Вдруг наш старец оживился и его взгляд принял озорное выражение.

— Я вам сейчас кое-что покажу, — сказал он, запирая громадным ключом единственный на всем Афоне замок подобных размеров.

Шурша полами подрясника по каменным ступеням храма, бывший архитектор, который, судя по всему, так и не успел еще понять — что такое монашество, повел нас к одному из братских корпусов в глубине скита, за собором. Мы вошли в светлую за­стекленную галерею, протянувшуюся вдоль всего корпуса. В нее выходило множество дверей, на которых кое-где сохранились следы обивки. Широкие окна хотя и пропускали много света, давно уже потеряли свою былую прозрачность, но зато приобрели таинственную матовость — из-за пыли и паутины. Вокруг валялось множество самых разнообразных предметов быта конца XIX века. Настоящий краеведческий музей! Чего здесь только не было! Старинные русские литографии на стенах, царские портреты, самовары, керосиновые лампы самых невероятных форм и размеров, ножная прялка с шерстью, кузнецовский фаянс и бронзовые подсвечники на пыльных подоконниках, какие-то железные и латунные механизмы, назначение которых невозможно было даже понять, гнутая венская вешалка с одеждой и многое другое. У нас создалось впечатление, будто, повинуясь каким-то непредвиденным и таинственным обстоятельствам, насельники скита, поспешно схватив только самое необходимое, неожиданно покинули родные стены... Шли годы, со стен отваливалась штукатурка, истлели подрясники, молью был съеден меховой воротник зимней рясы на старой вешалке, а часы фирмы Буре с белоснежным эмалевым циферблатом все еще указывали своими ажурными стрелками на 12 часов дня какого-нибудь 1931-го года.

Старец, весело шаркая подошвами мягких тапочек, поспешно семенил впереди мимо вереницы обшарпанных дверей и, наконец, широко открыв одну из них, любезно пригласил нас войти. Все стало понятно. Это была его гордость. Посередине великолепного туалета, блистающего новым кафелем, никелем и зеркалами, красовался роскошный белоснежный унитаз. Это был воистину архитектурный шедевр и, возможно, последний из шедевров старого архитектора. Он, как ребенок, радостно сияя глазами, ожидал возгласов восхищения. И мы вполне искренне восхитились. Да и как же было не восхититься? Среди такой разрухи — такой блестящий туалет! С подобным дизайном — не стыдно было бы принимать гостей и в самом фешенебельном столичном отеле.

Афонская красавуля

Прощались мы с новоиспеченным монахом-архитектором очень тепло, и на прощание я дерзнул спросить его о красавуле. Дело в том, что известная у нашего народа склонность к горячительно-веселящим напиткам, отмеченная еще летописцем времен Владимира Красное Солнышко, всегда вызывает у российских священников загадочную улыбку, когда они в типиконе читают о положенной по уставу красавуле вина после праздничной службы. А поскольку большинство из них никогда красавули не только в руках не держали, но даже и не видели — что это за сосуд такой, — их воображение начинает рождать самые невероятные догадки об объеме этой самой красавули с вином. Именно эти юмористические подмигивания вспомнились мне, когда я случайно увидел в привратницкой гору красавуль, многие десятилетия без дела пылившихся в сундуке. Подумав немного, я все-таки решился попросить у старца благословение взять одну из них на память об Андреевском ските (тем более, что он прежде был все-таки русским), надеясь видом двухсотграммового глиняного кувшинчика с ручкой успокоить разыгравшееся воображение некоторых из моих веселых сослужителей. Секунду подумав, старец махнул рукой:

— Ладно уж, берите!

Сдувая пыль с облитой изумрудно-зеленой глазурью красавули, я еще не предполагал, какую опасность кладу вместе с ней в свою афонскую шерстяную торбочку.

Глава 10.