Отрывок из письма С. М. к Р. Б., касающийся Малыша Реда

Дорогой Р.,

Слышал ли ты о человеке, если он человек, по имени Малыш Ред? Доходили до тебя слухи о нём? О’кей, я знаю, что ты подумал, но не беспокойся, я не слетел с катушек, не спятил или что‑нибудь в этом роде, и я не собираюсь тебя обращать. Просто я хочу тебе кое‑что рассказать, и всё. А дальше сам решай. Что бы ты ни подумал, мне всё едино. Похоже, я и сам не до конца ещё разобрался, наверное, поэтому я и пишу тебе это письмо.

Я ведь говорил тебе, что перед отъездом из Чикаго в тот раз я взял пару уроков у С. Ф., верно? До чего мужик классно играет! Ну, ты знаешь. В последний школьный год мы слушали концерт «Живьём в Лас‑Вегасе» не меньше тысячи раз. Да, вот кто открыл нам глаза. И не только на тромбон, хоть как он был изумителен, но и на музыку вообще. Так вот, значит, приехал он в город, и я ходил на каждый его концерт, а после концерта оставался, он скоро заметил, что я всё время там, и после третьего концерта я купил ему выпить, мы разговорились, он узнал, что я тоже играю на тромбоне, стал спрашивать, где, да как, да всё такое, и попросил меня посидеть во втором составе на следующий вечер. Тогда я принёс свой тромбон и сел играть с ним, и он был просто великолепен. Думаю, я тоже ничего справился, потому что он сказал: «Это было хорошо, парень». Можешь представить, как я себя почувствовал после этих его слов. Я спросил, не даст ли он мне пару уроков, пока он в городе. Знаешь, что он мне ответил? «Конечно, думаю, что смогу показать тебе пару штук».

Мы четыре раза встречались в отеле, в его номере, и ещё почти каждый вечер играли час или два после концерта. В основном он разрабатывал со мной губы и дыхалку, но главное обучение заключалось в том, что я просто слушал его рассказы. Чего только не случалось на гастролях с Кентоном и Вуди Германом, каких только историй он мне не рассказывал – о парнях, которые действительно знали своё дело, и о других, которые не знали ничего, но всё же как‑то прокатывали. И вот однажды он говорит: «Будешь в Нью‑Йорке, парень, найди чувачка по имени Малыш Ред и скажи ему, что я сказал, что ты в порядке».

«А кто он? – спрашиваю. – Тоже тромбонист?»

Не‑ет, говорит, просто парень, с которым надо бы зазнакомиться. Может, он мне поможет. «Малыша Реда так просто не опишешь, надо самому его увидеть, – сказал он. – С этим парнем ты как будто всегда танцуешь танго». И он засмеялся.

«Танго?» – спрашиваю.

«Ага, – отвечает. – Даже если всё кончится дерьмово, ты всё равно будешь знать, что шикарно провёл время».

Значит, я приехал в Нью‑Йорк и стал расспрашивать людей об этом Малыше Реде. Оказалось, многие его знают, особенно музыканты, но никто не мог мне толком сказать, кто он такой и что в нём особенного. Выглядело это примерно так – если ты его знаешь, то какой смысл о нём говорить, а если нет, то зачем говорить, всё равно ничего путного не скажешь. Я встречал пару парней, которые при упоминании имени Малыша Реда просто пожимали плечами и трясли головами. Один даже вышел из комнаты, в которой мы сидели!

Наконец я решил, что пора мне самому на него посмотреть, и я ему позвонил. Он отвечал уклончиво. Как я про него узнал, кто мне сказал о нём? «С. Ф. велел передать тебе, что я в порядке», – сказал я. Ладно, говорит, заходи попозже, часикам к 10, тогда у меня будет время.

Примерно в пол‑одиннадцатого я уже стоял возле его дома на углу 55‑й и 8‑й, это недалеко от моей комнаты на углу 44‑й и 9‑й. Я набрал его номер, он меня впустил. Открыл мне дверь, худенький такой мужичок с рыжей бородой и длинными рыжими волосами, собранными в хвост. Лицо у него печальное, вид усталый, но он тут же вручает мне бутылку пива и ведёт в невероятно захламлённую комнату, где у него только вдоль одной стены пластинок, наверное, миллион, и спрашивает, что я буду слушать. Не знаю, говорю я, я тромбонист, может, у него есть что‑нибудь такое, чего я не слышал? И началось! У этого парня оказались сотни великих вещей, о которых я даже не знал, я оглянуться не успел, как прошло часов пять или шесть, и мне пора было возвращаться к себе, чтобы не уснуть прямо на стуле. Он пообещал мне записать на плёнку лучшее из того, что мы с ним слушали, и я пошёл. Тут я понял, что за всё время, пока мы были вместе, Малыш Ред не сказал и дюжины слов. У меня было такое чувство, будто со мной случилось что‑то очень важное, хотя я понять не мог, что.

В третий раз я пришёл к Малышу Реду и начал жаловаться на то, что не знаю, куда двигаться дальше, и он поставил мне старый диск Вика Дикенсона, от которого у меня чуть крышу не сорвало. Это было как раз то, что мне надо, и он знал это! Он понял.

После того случая я стал засиживаться у него. Зима кончилась, но весна ещё не пришла. Когда я шёл по 9‑й авеню, воздух был холодный и яркий. Малыш Ред будто не замечал, как выстыла его квартира, и я постепенно тоже об этом забыл. Солнечный свет обводил чёрные контуры предметов в его кухне и гостиной, потом тускнел и сменялся полной темнотой, и я иногда думал о звёздах над 55‑й улицей, которых мы всё равно не смогли бы увидеть, даже если бы вышли наружу.

Обычно мы были одни. Он разговаривал со мной – он говорил. Иногда заходил кто‑нибудь ещё, вставлял пару слов и снова оставлял нас одних.

Частенько его слова повисали в молчании, он вставал, шёл в кухню, приносил оттуда свежий хлеб и делил его со мной. Вкус у этого хлеба был чудесный, восхитительный. Ни разу с тех пор мне не удалось найти ничего подобного.

Пару раз вместо пива он наливал мне вина, и оно было бесподобно. У него был вкус солнца, света, льющегося в плодородную землю.

Однажды он спросил у меня, не знаю ли я женщину, которую зовут вроде как Симона Вей. Я ответил, что никогда о такой не слышал, и он сказал – всё в порядке, просто спросил. Позже он написал её имя на бумажке, и оказалось, что правильно В‑е‑й‑л‑ь, а не В‑е‑й. Кто эта женщина? Чем занимается? Я ничего о ней не узнал.

Через пару недель я отвык уходить домой: когда хотелось спать, я просто растягивался на полу и спал до тех пор, пока не просыпался снова. Малыш Ред почти всегда спал в своём кресле, и я, проснувшись, видел его запрокинутую голову, закрытые глаза, выражение лица самого спокойного человека в мире.

Он говорил со мной, но у меня не было ощущения, что он чему‑то меня учит. Мы говорили о том и о сём, начинали и прерывались, днём и ночью, как заведено между друзьями, и всё казалось мне удобным, знакомым, таким, как должно быть.

Однажды утром он сказал мне, что я должен идти, пора. «Ты шутишь, – сказал я. – Всё же прекрасно. Мне ведь на самом‑то деле не надо никуда уходить?»

«Ты должен идти», – сказал он. Я готов был упасть перед ним на колени и умолять, готов был схватить его за отвороты брюк и не отпускать, пока он не передумает.

Он вытолкал меня в подъезд и запер дверь. Выбора не было, пришлось идти. Спотыкаясь, я спустился по лестнице и вышел на улицу, вспоминая ночь, когда я видел, как мышь выбежала из его кухни, благословила его, назвав по имени, и получила ответное благословение. Прошагав три или четыре квартала по 8‑й авеню, я понял, что никогда не вернусь обратно.

С самого начала я оказался там по ошибке – он принял меня по ошибке, моё место было не в той захламлённой квартире. Моё место могло быть где угодно – в тюремной камере, в пригородном доме, в спальне с безвкусными картинками на стенах, на скамейке метро, где угодно, но только не в той квартире.

Я часто пытаюсь вспомнить, что он мне говорил. Моё сердце бьётся чаще, горло сжимается, я вспоминаю отдельные слова, но откуда мне знать, те это слова или нет? Он уже не может мне подсказать.

Я думаю: между нами была какая‑то любовь. Но как мог Малыш Ред любить меня? Он не мог, это немыслимо. И всё же, Р., одна крошечная, неуклюжая, напуганная частичка моего «я», запрятанная глубоко внутри, думает, не может не думать, что может быть, просто может быть, несмотря ни на что, он всё же меня любит.

Так скажи мне, старый друг, слышал ли ты когда‑нибудь про Малыша Реда?

Твой С.