Утренний обход. Москва. Психбольница им. Ганнушкина. 1963 год

Ах, у психов жизнь –

Так бы жил любой:

Хочешь – спать ложись,

Хочешь – песни пой!..

Александр Галич.

Белые Столбы

– Доброе утро. Как себя чувствуем, Александр Сергеевич? Как сон? Какое у нас сегодня число?

– Доброе утро. Хорошо. Без сновидений. Шестнадцатое.

– Что шестнадцатое? – переспросил врач.

– Число шестнадцатое. Снов не видел. Самочувствие хорошее. Утро доброе. Это я, доктор, на ваши вопросы отвечаю, но в обратной последовательности.

– Ага, ну да. А сегодня день недели?

– Четверг?

– Может быть, пятница?

– Нет, по‑моему, четверг. Календаря, простите, нет, радио молчит, газет тоже нет. Я, честно говоря, уже начал путаться, доктор. А санитары ваши, по‑моему, сами не догадываются, какой нынче день недели. Кстати, а как ваша фамилия, доктор?

– Четверг сегодня, – не услышав вопроса, ответил врач. – Ну, а месяц у нас?

– Февраль.

– Ну, ладно. Выздоравливайте.

Профессор сухо кивнул и в сопровождении лечащего врача и санитара покинул палату. Обход отделения продолжался.

Александр Сергеевич молча посмотрел вслед врачам, продолжая сидеть на кровати. На молчаливый вопрос однопалатника шутейно развел руками, улыбнулся и сказал: «Слушаюсь и повинуюсь». – «Что‑что?» – мигом среагировала медсестра, которая появилась в палате, держа перед собой блюдечко таблеток. «Да вот я говорю: «Слушаюсь и повинуюсь», – повторил Есенин и погрустнел. «Руку!» – скомандовала очкастая сестричка. Александр Сергеевич покорно раскрыл ладонь и получил свою порцию лекарств. «Теперь глотай. И без разговоров, я все должна видеть». – «А что это?» – «Общеукрепляющее‑болеутолящее, – привычно отшутилась сестра. – Глотай давай».

Когда пациенты психбольницы остались одни, сосед спросил: «Сергеич, а чего это наши доктора все какими‑то датами интересуются?»

– Пытаются выяснить, псих я или нет.

– А что, по‑другому никак нельзя?

– Никак. Понимаешь, Володя, психиатрия, психология – науки неточные, приблизительные, в лучшем случае экспериментальные. Вот им и приходится пользоваться теми дикими, странными методами, вроде этого вопросника, который кто‑то когда‑то, еще до них, придумал и повелел считать самым простым и точным тестом. Я все это еще в институте Сербского проходил, знаю. Хотя поначалу спрашивал, что вы мне всякой ерундой голову морочите?

– О, так ты и там бывал?

– Дважды. Здесь, в «Ганнушкина», тоже второй раз. Места знакомые, обжитые, можно сказать, родные…

– Выходит, ты у нас псих‑старожил? – обрадовался сосед по палате.

Есенин‑Вольпин кивнул:

– Ветеран.

– Ну и как там, в Сербского, порядки? Помягче будут? Или лютуют?

– Да нет, все точно так же, как здесь, никакой разницы. Методы лечения тоже одинаковые – стенотерапия. В застенках держат, и все. На стенку же от тоски и лезешь. Но если проявляешь себя, по их мнению, как‑то чересчур, тогда уже полагается мокрая укрутка: знаешь, что это такое?

– Слава богу, нет.

– Это просто. Берут мокрую холщовую простыню и связывают. Чем сильнее брыкаешься, стараясь освободиться, тем больнее узлы затягиваются. Поневоле смирным станешь…

– И кто ж тебя так «любит»?

– Комитет любимый. ГБ. Он меня уже четырнадцать лет любит, с 49‑го года. Эта любовь, как я понимаю, уже до гроба.

– И за что ж они тебя так?..

– Любят‑то? Гэбэ, Володя, как женщина, любит ушами. Значит, за язык мой, скорее всего, и любит. Болтал много, стихи читал. Думал, только друзьям, а оказалось, что и этим тоже.

– Так вы и стихи пишете? – Володя даже обратился к соседу на «вы».

– Писал когда‑то. Оказалось, весьма опасное занятие. Лет десять уже поэзией почти не занимаюсь.

– Почитайте, Сергеич. Я стихи люблю.

– Ладно, – легко согласился Есенин‑Вольпин. – Только сразу предупреждаю: стихи у меня не слишком‑то веселые.

– Да ничего, читайте. Жизнь наша с вами тоже ведь не ах…

Никогда я не брал сохи,

Не касался труда ручного,

Я читаю одни стихи,

Только их – ничего другого…

Но поскольку вожди хотят,

Чтоб слова их всегда звучали,

Каждый слесарь, каждый солдат

Обучает меня морали:

«В нашем обществе все равны

И свободны – так учит Сталин.

В нашем обществе все верны

Коммунизму – так учит Сталин».

………..

Что поделаешь, раз весна –

Неизбежное время года,

И одна только цель ясна,

Неразумная цель – свобода!

– Пойми, Володя. Они же нашли для нас псевдовыход: «Ну разве нормальный человек может такое написать?!» Нет, конечно! Стало быть, место ему в дурдоме…

* * *

«Ноября 1925 дня 25 года. Удостоверение. Контора Психиатрической Клиники сим удостоверяет, что больной Есенин С.А. находится на излечении в Психиатрической клинике с 26 ноября с.г. и по настоящее время, по состоянию своего здоровья не может быть допрошен на суде. Ассистент клиники ГАННУШКИН [12]. Письмоводитель (подпись неразборчива)».

* * *

...

«Пишу тебе из больницы, опять лег. Зачем – не знаю, но, вероятно, и никто не знает. Видишь ли, нужно лечить нервы, а здесь фельдфебель на фельдфебеле. Их теория в том, что стены лечат лучше всего, без всяких лекарств…

Не понимаю, почему Павлу Первому не пришло в голову заняться врачебным делом. Он бы смог. Он бы вылечил. Ведь его теория очень схожа с проблемами совр. психиатров. Карьера не талант и не знание. У кары лечиться – себя злить и еще пуще надрывать… Посылаю тебе «Черного человека». Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..»

Сергей Есенин – Петру Чагину

Москва, 27 ноября 1925 г.

Date: 2015-09-26; view: 387; Нарушение авторских прав