Хронология 6 page. Старшая сестра ее одноклассника обычно устраивала вечера для молодых летчиков

Старшая сестра ее одноклассника обычно устраивала вечера для молодых летчиков. Их приглашали на кофе с печеньями, и пока Эльфрида сидела за пианино, гости разбивались на парочки и подчас украдкой целовались. Для Эльфриды все это было лишь заманчивой игрой. Иногда она притворялась “лейтенантом фон Йеллеником”, героем их детских игр в войну, и она (он) будто бы находилась в офицерской столовой и исполняла музыку для своих друзей, “почти как в романе Толстого”.

Придя в этот вечер в гости, она встречает на лестнице юного белокурого, голубоглазого летчика:

Он остановился, поздоровался со мной и спросил, не являюсь ли я “одной из приглашенных”[198]. Я сказала, что нет; я просто играю на пианино. Усмехнувшись, он произнес: “Понимаю. Очень жаль”. – “Почему жаль?” – спросила я. Но он только рассмеялся и удалился в комнату.

121.

Вторник, 8 августа 1916 года

Крестен Андресен исчезает на Сомме

Солнце скрылось, все заволокло туманом. Линия фронта неизменна с середины июля, но бои продолжаются. Ландшафт странным образом утратил свои цвета. Они все, даже зеленый цвет, давно исчезли, орудийный огонь смешал их в одно черно‑коричнево‑серое пятно[199]. По обе стороны от линии фронта плотными рядами стоят пушки, почти соприкасаясь колесами, и сутками палят не умолкая. Сегодня британская пехота атакует деревню Гиймон. Хотя от этой так называемой деревни за недели обстрела остались лишь груды камней, бревен и мусора. На картах британского штаба она и вовсе обозначена не как деревня, а как важная позиция, которую необходимо занять, впрочем, не ради того, чтобы прорвать оборону немцев, а ради пространства для маневра. (Британское наступление началось и по другим причинам. В этот день английский король намеревался посетить свои войска во Франции, и английский главнокомандующий Хэйг собирался почтить Его Королевское Величество маленькой победой)[200].

Британское наступление тщательно подготовлено. Вырыты новые траншеи, идущие от леса под Троном, так чтобы пехота смогла начать наступление как можно ближе к немецким позициям; первой пойдет в атаку опытная и закаленная в боях дивизия, 55‑я; готовящийся артобстрел будет длительным и мощным.

Крестен Андресен был одним из немецких солдат, которые должны отражать наступление противника.

Его полк в качестве подкрепления был послан в самое уязвимое место на Сомме. Рядом с Гиймоном находился Лонгеваль, затем лес под Девилем, потом Мартенпюиш, Позьер, Тьепваль, Бокур, Бомон‑Амель – места, известные по фронтовым сводкам прошлого месяца, окутанные мрачной, пугающей аурой трупного запаха и утраченных надежд. Два дня назад Крестен Андресен написал своим родителям:

Надеюсь, я сделал свое дело, по крайней мере на сегодня. Что ждет меня в будущем, не знаю. Даже если нас перебросят куда‑нибудь на край света, вряд ли то место окажется хуже, чем здесь.

Потери были большие, в том числе и среди его друзей‑датчан. Многие из них погибли от артиллерийского огня:

Петер Эстергор, мой хороший, добрый друг! Непостижимо, что он погиб. Зачем потребовалась эта жертва? У Расмуса Ниссена тяжелое ранение ног. Ханс Скау ранен в грудь, ему оторвало обе ноги. Ранен Йенс Кристенсен из Лундгорсмарка. Тяжело ранен Юханнес Хансен из Линтрупа. Ранен Ёрген Ленгер из Смедебю. Асмус Иессен из Орслева. Больше никого не осталось, все погибли: Искув, Лаурсен, Нёррегор, Карл Хансен, – я остался один.

Ураганный огонь был страшным. Над ними свистели снаряды всех калибров, даже самые тяжелые: 18, 28 и 38 см. Когда разрывался последний, грохот стоял такой, будто, как писал Андресен, “рычит чудовище из сказок”. Внезапно все замирает, меркнет. Затем через несколько секунд пыль и дым ярко вспыхивают, так что видно все вокруг, и раздается вой нового снаряда. Один раз они попали под обстрел в траншее, где не было укрытия[201]. Ему вместе с другими солдатами ничего не оставалось, как вжаться спиной в земляную стену, пригнув голову в стальной каске к коленям, и выставить вперед свой ранец, в жалкой попытке прикрыть грудь и живот. В одном из последних писем домой он написал: “В начале войны, несмотря на все ее ужасы, еще ощущалась какая‑то поэзия. Теперь от нее не осталось и следа”.

И теперь Крестен Андресен находится на передовой. Он ищет хоть какие‑то положительные стороны своего положения, и ему кажется, что находит, по крайней мере, одну. В разговоре с датчанином из другой роты пару дней назад он сказал, что “теперь нас легко будет взять в плен”. Вероятно, на это он и надеялся, когда завоет ураганный огонь и британские солдаты из 55‑й дивизии поднимутся из своих окопов всего в каких‑нибудь ста метрах от них.

Штурм этого места, которое английские солдаты называют “Джиллимонг”, напоминает своей неповоротливостью многие другие английские наступления на Сомме.

Разумеется, британская артиллерия открывает так называемый ураганный огонь. В теории это должно означать, что пехота продвигается вперед позади огневой завесы, призванной держать немцев в убежищах до последней минуты. Однако на практике артиллеристы обычно следуют своему расписанию, и, следовательно, огонь переносится вперед на несколько метров в указанный час, независимо от того, успевают за ним британские пехотинцы или нет[202]. Так что артиллерийские залпы вскоре затихли вдали, оставив за собой линии наступающей пехоты, которые оказались прямо под немецким заградительным огнем[203], – и под огнем друг друга! В дыму и суматохе два британских батальона принялись сражаться друг с другом. А те, кто пробивался вперед, вскоре попадал под перекрестный огонь немецких пулеметов, укрывшихся в засаде у деревни.

Между тем несколько разрозненных групп все же достигли немецких окопов на окраине того, что когда‑то было Гиймоном. Завязался беспорядочный ближний бой.

В середине дня 8 августа Крестен Андресен все еще жив.

Во второй половине дня немецкие части перешли в контрнаступление. Они хорошо ориентировались на местности и вскоре отвоевали у британцев свои окопы, одержав победу (10 офицеров и 374 солдата британской пехоты были взяты в плен). В одном окопе они нашли раненого солдата из роты Андресена. Когда его ранило, он спрятался в убежище, потому что слышал, что британцы имеют обычай добивать раненых. Однако он видел своими глазами, как британцы вели пленных немцев в свои окопы.

Когда 1‑я рота построилась, выяснилось, что 29 солдат нет ни среди живых, ни среди убитых. Одним из пропавших был Крестен Андресен.

Он никогда больше не даст о себе знать.

Его судьба неизвестна[204].

122.

Воскресенье, 13 августа 1916 года

Флоренс Фармборо осматривает, поле боя на Днестре

Взору открывается потрясающе дивный пейзаж. По обе стороны тянутся длинные, извилистые холмы, покрытые лесом: прямо перед ними лежит волнистая долина, окаймленная вдали высокими крутыми вершинами Карпат. Когда же колонна подошла ближе к месту, которое еще вчера служило полем боя, идиллическая картина померкла. Они проходили мимо брошенных батарей, через деревни, разрушенные снарядами, изрытые окопами, так что остались лишь груды камней и досок; проезжали мимо чернеющих воронок от снарядов. Размеры их зависели от калибра: обычный снаряд полевой артиллерии в 7–8 см оставляет воронку около метра, а тяжелые снаряды в 42 см образуют воронку в двенадцать раз больше.

На холме они делают остановку. Вчера здесь находилось лучшее укрепление из всех австро‑венгерских позиций. Сегодня это всего лишь месиво из обрывков колючей проволоки и полуобвалившихся окопов. В них лежат трупы врагов. Они еще свежие, летняя жара еще не запустила процесс разложения, и убитые производили впечатление живых людей. В одном из окопов она увидела три тела, и только неестественно вывернутые конечности убедили ее в том, что люди действительно мертвы. В другом месте она видит вражеского солдата, вытянувшегося на земле. Лицо его неподвижно, кожа будто у живого. Флоренс думает, как и многие другие, созерцая эту не очень трагическую смерть: “Он словно уснул”.

Они забираются в свои повозки, и путешествие продолжается. Вскоре им становятся яснее масштабы сражения, которое вчера окончилось победным прорывом. Поле боя из единственного превращается во множественные поля, они достигают мест, где русские тоже не успели убрать своих погибших:

Повсюду лежали трупы в странных, неестественных позах, там, где упали: скрючившись, согнувшись пополам, вытянувшись, ничком вниз, лицом в землю. Австрийцы и русские лежали рядом друг с другом. Эти растерзанные тела пропитали землю своей кровью. Там лежит австрийский солдат без ноги, его лицо почернело и распухло, у другого лицо покрыто ранами, на него страшно смотреть, вот русский солдат, подогнув ноги, повис на колючей проволоке. В зияющих ранах копошатся мухи и еще что‑то, похожее на червей. Я была рада, что со мной находились Анна и Екатерина. Они, как и я, молчали. Их глубоко потрясло увиденное. Ведь эти “кучи” еще недавно были человеческими существами: мужчинами, молодыми, сильными, полными жизни. Теперь они лежат здесь, тихие, безжизненные, неуклюжие тела, когда‑то живая плоть и кровь. Как же хрупка и беззащитна человеческая жизнь!

Эти искалеченные, истерзанные тела были, конечно, сами по себе реальностью, но также и картиной того, что делает война с представлениями и надеждами людей, – да и со всей их прошлой жизнью. Война началась не в последнюю очередь как попытка сохранить Европу в точности такой, как была, восстановить status quo, а на самом деле превратила весь континент в нечто такое, чего люди и вообразить себе не могли в самом страшном сне. И вновь подтвердилась старая истина, что война рано или поздно становится неконтролируемой, контрпродуктивной, потому что люди и общество в своей слепой жажде победы готовы пожертвовать ради нее всем. Истина эта стала еще очевиднее теперь, когда власть предержащие непреднамеренно, незапланированно выпустили на свободу совершенно неуправляемые силы: крайний национализм, социальную революцию, религиозную вражду. (Уже не говоря о гротескных долгах, подрывавших экономику всех воюющих государств.) Потрясенная увиденным, Фармборо ищет прибежища в своей вере: “ Нужно верить и полагаться на милость Божию, иначе эти страшные видения сведут с ума; иначе исполненное отчаяния сердце дрогнет”.

Они останавливаются, разбивают лагерь, но и здесь их по‑прежнему окружают мертвые тела. По истечении времени включились неумолимые механизмы разложения. В воздухе все ощутимее сладковатый трупный запах, все слышнее жужжание жирных мух. Мужчины не обращают внимания на тела или притворяются, что не обращают внимания, они считают это лишь вопросом гигиены. Но Флоренс и другие сестры милосердия чувствуют себя ужасно, особенно когда наступает время обедать. Прямо за ее палаткой лежит убитый, наполовину засыпанный землей от взрыва. Виднеется его голова. Одна медсестра идет туда и покрывает лицо убитого куском ткани. Затем Флоренс собирается с духом и достает свой фотоаппарат, чтобы запечатлеть многочисленных убитых австрийских солдат. Едва сделав два снимка, она чувствует, как ее охватывает стыд. По какому праву она пристает к этим безжизненным телам? Нет, разве она не видела убитых? Разве она совсем недавно не интересовалась Смертью?

И день продолжался под знаком смерти.

Позднее, в ожидании поручений или приказа о выступлении, она пересиливает себя и снова идет взглянуть на павших. Она проходит мимо деревни, разрушенной артиллерийским огнем русских (“Да поможет Бог ее жителям!”), мимо зловонной братской могилы и выбирается к логическому завершению цепочки событий – к маленькому и ухоженному военному кладбищу, которому от силы один год. Она знала раньше, что австро‑венгерская армия очень серьезно относится к местам захоронений и с почетом предает земле даже павших врагов. Небольшая площадка тщательно огорожена. Дорожка ведет к украшенным резьбой воротам с деревянным крестом наверху и надписью по‑немецки: “Здесь покоятся герои, павшие за свое отечество”. Под героями подразумеваются разные национальности, рядом с австро‑венгерскими солдатами лежат и русские, и немцы. Павший герой еврейского происхождения покоится не под крестом, а под звездой Давида.

За ужином до них доходят обнадеживающие новости. Разумеется, им было известно, что военные операции на севере затянулись, но вместе с тем они собственными глазами видели, что здесь, на юге, масштабное наступление продолжается; к своей величайшей радости, они узнали, что после нового прорыва австро‑венгерская армия отступает столь поспешно, что с ней фактически потеряна связь. Похоже, враг оказался на грани полного коллапса. И они воспрянули духом. Без Австро‑Венгрии Германии будет трудно продолжать войну, и тогда итальянская армия сможет беспрепятственно оккупировать земли двуединой монархии[205].

Флоренс также услышала другую новость, которая особенно обрадовала ее. Одним из государств, вступивших в войну, была Персия. Это произошло год назад, когда в страну вошли британские и русские войска[206]. С тех пор там велись бои. Сегодня вечером Флоренс узнала, что человеком, кто внес наибольший вклад в восстановление, так сказать, порядка в Персии, был бригадный генерал сэр Перси Сайкс[207]. Будучи британской подданной, Флоренс не могла не испытывать чувства гордости за свою страну.

Таким образом, день завершился удачно. Солнце закатилось за горизонт, а ночной ветерок доносил до палаток все более резкий запах гниющей плоти тысяч павших героев.

♦

В тот же день Ангус Бьюкенен находился у реки, где его колонна преследовала по пятам отступающего врага, который взрывал за собой все мосты. Он пишет:

Мы спустились в заболоченную низменность, воздух здесь нездоровый, сырой, полным‑полно мошкары. Остаток дня и два следующих мы трудились как прилежные муравьи, строя большой свайный мост из бревен, с одного высокого берега реки на другой. В конце третьего дня у меня началась лихорадка, и не хватило сил закончить работу.

123.

Вторник, 29 августа 1916 года

Андрей Лобанов‑Ростовский почти участвует в Брусиловском прорыве

Событие, едва не стоившее ему жизни и ставшее самым страшным переживанием за все годы на фронте, начиналось как дурацкая шутка. В понедельник они узнали о том, что Румыния, после долгих колебаний, примкнула наконец к союзникам и объявила Центральным державам войну. Эта новость была воспринята с энтузиазмом[208], и кое‑кто из роты, которой Лобанов‑Ростовский должен был оказать поддержку, не мог удержаться, чтобы не ткнуть лишний раз немцев носом в дерьмо. Они выставили большой плакат с надписью по‑немецки, где для врага в окопах напротив рассказывалось о свершившемся факте.

Сперва немцы как будто не обратили на это внимания. И когда Лобанов‑Ростовский ближе к вечеру во вторник вернулся на свой пост на передовой, там было совершенно спокойно. Спокойнее, чем обычно. Не слышно пулеметов, ночное небо не освещается зелеными, красными и белыми каскадами искр от ракетниц.

Несмотря на затишье (или, может, как раз поэтому), он занервничал. Схватил трубку полевого телефона и позвонил на командный пункт. Спросил, который час. Ему ответили: 23.55.

Ровно через пять минут началось. С немецкой пунктуальностью.

Собственно говоря, затишье вовсе не было иллюзией. Он с остатками гвардейской дивизии находился на реке Стоход, где линия фронта оставалась неизменной после успешного летнего наступления русской армии, названного по имени человека, который спланировал прорыв и руководил им, а именно умного и неортодоксального Алексея Брусилова. Наступление началось в первых числах июня и продолжалось – в несколько этапов – на протяжении всего лета. Результаты стали ошеломляющими. Русские войска не только отвоевали территории невиданного с 1914 года размера (некоторые соединения вновь стояли в Карпатах и угрожали Венгрии), но и нанесли австро‑венгерской армии сокрушительный удар, от которого она все еще не могла оправиться.

Брусилов и его южная группа войск совершили, по правде говоря, невозможное: не имея численного превосходства ни в солдатах, ни в пушках, они осуществили стремительное и успешное наступление на отлично окопавшегося врага[209].

То, что наступления в большинстве своем оборачивались неудачами и на фронтах воцарялось затишье, имело причиной два парадокса. Первый: для победы требовались основательная подготовка и фактор неожиданности. Но одно исключает другое. Если наступающий начинает приготовления, они немедленно становятся известными противнику. И тогда фактор неожиданности сводится к нулю. Если же делать ставку на неожиданность штурма, приходится забыть о подготовке. Второй: для победы необходимы “тяжесть” и “подвижность”. “Тяжесть” – в виде тысяч орудий, тяжелых, даже сверхтяжелых, – нужна для того, чтобы прорвать оборону противника. “Подвижность” требуется для умелого маневрирования, для использования образовавшихся брешей, прежде чем враг успеет среагировать, заткнув их резервами и новыми, в спешке возведенными укреплениями.

Но и в этом случае первое достается ценой второго. Ибо если армия имеет много пушек, гаубиц, минометов и прочего, что требуется для прорыва, она так медлительна, что успевает продвинуться лишь на несколько километров вперед, оставляя на своем пути трупы и воронки от снарядов. Затем подтягиваются резервы противника, и все начинается сначала. Если же армия вместо этого попытается стать более мобильной, сумеет быстро использовать образовавшиеся бреши, у нее не будет доставать той самой тяжелой техники, которая сможет пробить саму брешь. Именно это, а не какая‑то тупоголовость генералов, является главной причиной затяжной позиционной войны[210].

Модель Брусилова была гениально проста. Она основывалась, во‑первых, на факторе неожиданности, достигавшейся прежде всего тем, что он сумел избежать массового скопления войск и военной техники. Этого, кстати, и не требовалось, потому что он, во‑вторых, не рассчитывал на численное превосходство на отдельном участке фронта – как при наступлении Эверта в марте, – а вместо этого атаковал целый ряд пунктов по всей южной линии фронта. А это уже означало, в‑третьих, что немецкие и австро‑венгерские генералы не знали, куда направлять свои резервы, и, таким образом, нападающая черепаха победила, в виде исключения, обороняющегося зайца[211].

Именно здесь, на реке Стоход, где находится сейчас Лобанов‑Ростовский, паровой каток Брусиловского прорыва выпустил весь свой пар и, захлебнувшись, остановился. Причиной тому стало прибытие мощного немецкого подкрепления и, соответственно, русские потери. А также, разумеется, проблемы со снабжением, впрочем, как обычно: нападающий автоматически удаляется от своих железных дорог, тогда как обороняющийся так же автоматически приближается к своим собственным. В районе был предпринят целый ряд наступлений и контрнаступлений. Линия фронта передвигалась то туда, то сюда, но сейчас на реке Стоход спокойно. У обеих сторон истощились силы. На востоке, как и на западе, лето 1916 года ознаменовалось гораздо более серьезным кровопролитием, чем можно было представить.

Для Лобанова‑Ростовского последние месяцы выдались спокойными. Вновь обнаружилось, что он не склонен к военной службе: из саперов его перевели в более мирное подразделение, и он возглавил колонну строителей мостов. В его распоряжении оказались восемьдесят человек, шестьдесят лошадей и некоторое число громоздких понтонов. Они всегда шли в арьергарде, вместе с артиллерией. Но даже в этом положении он сумел заметить две вещи. Первое: русская армия стала значительно боеспособнее, особенно здесь, в группировке Брусилова. К примеру, русские окопы стали теперь более укрепленными, по сравнению с тем, что он видел всего год назад в Польше; искуснее стала и маскировка. Второе: войска находились в добром здравии. Он видел, как солдаты маршируют мимо него “дружным строем, с песнями”. Вместе с тем он отмечает, что хотя личный состав и укомплектован, появилось новое пополнение, совсем зеленые офицеры, вчерашние курсанты. Ветеранов 1914 года крайне мало: погибли, пропали без вести, лежат в госпиталях, отправлены домой инвалидами.

Сейчас в порядке исключения Лобанов‑Ростовский откомандирован на фронт. Он временно принял командование над парой прожекторов: бывший командир заработал себе нервное расстройство после шести недель на передовой. А прожекторы остались стоять далеко впереди, врытые в землю вместе со своими генераторами. Предполагалось, что они будут включены, если ночью немцы предпримут неожиданное наступление; пехотинцы, которых Лобанов‑Ростовский должен был поддерживать, считали эту затею глупой. Они прямо так и говорили: им не нужны ни он, ни его аппараты. Прожекторы вызовут на себя огонь. Но приказ есть приказ.

До сих пор прожекторы не использовались. Так что Лобанов‑Ростовский, верный своей привычке, проводил время в основном за чтением книг. Как и все образованные люди, он с некой наивностью пытался через книги составить себе представление о том, что своим величием и непостижимостью однажды поразило его; часами штудировал немецких военных теоретиков и военных историков, таких как Теодор фон Бернгарди и Кольмар фон дер Гольц и, разумеется, Карл фон Клаузевиц, которого считал мрачным гением.

Так вот. Ребяческий плакат с торжествующей новостью о вступлении Румынии в войну на стороне союзников, как прямой результат неожиданного большого успеха Брусиловского прорыва, вызвал ответную реакцию немцев, столь же ребяческую по духу[212]. Ровно в полночь по окопу, где был воздвигнут плакат, открыли шквальный огонь. Немецкая артиллерия сыграла на всех своих инструментах, причем с той убийственной точностью и согласованностью, на какую она только была способна: фальцет легкой полевой артиллерии, бас гаубиц и баритон минометов.

Технический термин многоголосия – “ураганный огонь”. Андрей Лобанов‑Ростовский находился прямо в эпицентре этого шквала из стали, клубов дыма и газов. Он со своими солдатами забился в импровизированное убежище. Судорожно прижимает к уху трубку полевого телефона. Между взрывами возникает пауза. И он слышит обрывок телефонного разговора: “Докладывает девятая рота. Пятнадцать убитых. В остальном все в порядке”. Затем прогремел новый залп, на этот раз совсем близко. Дрожит земля. Клубы пыли. Гром. Телефон умолкает. Сквозь образовавшуюся наверху дыру просачивается свет. Лежать под огнем – это что‑то новое для него:

Невозможно описать эти чувства словами, но те, кто пережил то же, что и я, меня поймут. Пожалуй, самое подходящее название происходящему – мощное землетрясение, к которому примешиваются грохот грома и гроза, словно резвится какой‑то шутник‑великан, зажигая сотни молний. А я лежал в своей яме, посреди шума и грохота, пытаясь сообразить, что я должен делать, чего от меня ждут.

Он приобрел тот же опыт, что и миллионы солдат, впервые оказавшиеся в окопах, а именно: зримый мир сужается – ведь видишь очень мало, – тогда как стремительно расширяется мир, воспринимаемый через обоняние и слух. Особенно звуки кажутся ревущими, оглушающими. Две мысли вспыхивают в его потрясенном сознании. Первая: “Если со мной что‑то случится, будет жаль, что я так и не дочитал книгу фон Клаузевица”. Вторая: “На меня смотрят мои солдаты, я должен скрывать свой страх”.

Немного погодя Лобанов‑Ростовский вообще утрачивает чувство времени в этом кипящем хаосе. В какой‑то момент он чувствует, – не слышит, не видит, именно чувствует: сейчас что‑то произойдет, – и не успевает он опомниться, как рядом по кругу рвутся снаряды калибра 15 см. Очнувшись, он видит, что его засыпало землей, но он цел и невредим. Один из лежащих рядом с ним унтер‑офицеров говорит, что снарядом разнесло на куски прожектор. С закатного неба сплошным градом продолжают падать снаряды.

Внезапно становится темно и наступает тишина.

Тишина возникает “так резко, что причиняет почти физическую боль”.

Ровно три часа ночи. Немецкая пунктуальность.

Теперь, когда все позади, Лобанова‑Ростовского начинает трясти. Он дрожит так, что весь покрывается потом.

Этой ночью больше ничего не происходит.

124.

Суббота, 16 сентября 1916 года

Мишель Корде работает допоздна в министерстве в Париже

Ранняя осень. Высокое чистое небо. Газеты, как обычно, раздражают его. Первые полосы пестрят жирными заголовками о новых победах союзников. И только на третьей полосе он замечает печальную новость. Три строчки о том, что румынская армия продолжает отступать.

Больше ничего. Корде только что прочитал письмо, написанное одним полковником, в котором рассказывалось о кошмарном событии, недавно произошедшем в Вердене, где все еще продолжалось сражение, пусть даже менее ожесточенное. (Неделю назад французские войска атаковали Дуамон и захватили несколько окопов. Два дня назад немцы предприняли контрнаступление. Одновременно с этим пробудились от спячки участники сражения на Сомме. Вчера там на фронте была впервые использована новая военная техника: речь шла о танке, оснащенном орудиями и пулеметами, покрытом стальной броней, на гусеничном ходу.) Неиспользовавшийся железнодорожный туннель под Таваннами давно уже служил войскам убежищем, квартирами и складом боеприпасов. Здесь всегда было полно народу: солдаты, отставшие от своих частей, или те, кто прятались от постоянного артобстрела. В ночь на 5 сентября склад боеприпасов взорвался, и в огне пожара погибло от пятисот до семисот солдат. Пресса ни словом не обмолвилась об этом происшествии. (О нем даже не доложили политическому руководству.)

Существовала жесткая и всеохватывающая цензура, ее правила нельзя было обойти[213]. В газетах нередко встречались белые пустоты, зияющие после того, как из номера в последнюю секунду снимали некоторые статьи. Речь шла также о семантических манипуляциях, граничащих с нелепостью. Авторов, использовавших выражение “после мира”, заставляли писать “послевоенный период”. Один его знакомый коллега, работавший в смежном министерстве, сумел на днях убедить газеты перестать использовать слово “конные состязания” и писать вместо этого “отбор коней”. “Мы спасены!” – фыркает Корде.

Но больше всего его раздражают не сама цензура или языковые правила, а тот факт, что журналисты столь охотно позволили превратить себя в рупор идей политиков‑националистов и твердолобых военных. Корде пишет в своем дневнике:

Французская пресса никогда не откроет правды, даже той правды, которая возможна в условиях цензуры. Вместо этого она бомбардирует нас пафосной болтовней, оптимизмом, систематическим очернением врага, решительно скрывая от нас ужасы и горести войны, – скрывая все под маской морализаторского идеализма!

Слово являлось стратегическим сырьем на войне.

После обеда Корде решил прогуляться к министерству пешком. На бульваре ему встретились прибывшие в отпуск израненные, увешанные медалями офицеры: “Казалось, они вернулись сюда за тем, чтобы получить в награду восхищенные взгляды”. Он проходит мимо очередей в бакалейные лавки. До сих пор непреложным аргументом пропаганды было то, что немцы во всем нуждаются, тогда как во Франции все есть. Теперь нехватку продовольствия ощущают и французы. Трудно достать сахар, масло продается только по сто граммов, апельсины вообще исчезли с прилавков. Вместе с тем город приобрел новые черты с появлением нуворишей, “новых богатых”. Их называли еще NR. Это были акулы черного рынка, спекулянты, все те, кто наживался на военных контрактах, или на нехватке товаров, или на чем‑нибудь еще. Нувориши являлись завсегдатаями ресторанов, ели самые дорогие блюда и пили самые изысканные напитки. Ювелирам редко когда удавалось продавать столько драгоценностей. Дамская мода пышна и роскошна. О войне почти не вспоминают. По крайней мере, низшие классы.

В этот вечер Мишель Корде работает допоздна. Он со своим коллегой из министерства образования долго корпит над докладом для комитета по изобретениям. Доклад готов только к двум часам ночи.

125.

Понедельник, 18 сентября 1916 года

Павел фон Герих покидает передовую под Бубновом

Осенняя ночь. Осенняя тьма. Наконец‑то смена! Им выпали нелегкие деньки. Новое масштабное наступление провалилось. Позавчера полк потерял 2500 человек за 20 минут. А всю вчерашнюю ночь они были заняты тем, что собирали убитых и раненых с немецкой колючей проволоки. И все это под обстрелом и при свете сигнальных ракет. Их окоп находится под интенсивным артиллерийским огнем. Множество раз Павел фон Герих оказывался на волосок от гибели. Ему было трудно передвигаться. Он остался единственным нераненым офицером в батальоне. (Во всем полку таких оставалось всего шесть.) Они пережили газовую атаку. Один из его солдат тронулся умом. В течение двух дней они не получали никакой еды.

Фон Герих вновь стал командиром батальона (исполняющим обязанности), несмотря на свои недуги: гвардейский корпус в последнее время понес колоссальные потери, в том числе среди офицеров, так что выбирать не приходилось. И когда появились представители 3‑го полка и сообщили, что пришли им на смену, все несказанно обрадовались, и фон Герих тоже. Вывод личного состава осуществлялся чрезвычайно осторожно. Солдаты попарно покидали окопы, получив приказ собраться по ротам в километре отсюда, в рощице. Они не хотели, чтобы их обнаружили. Позже они шли через изрытое воронками от снарядов поле, и он ощущал миндальный запах хлора.

Date: 2015-09-22; view: 240; Нарушение авторских прав