Детская игра

Однако же четырнадцатого июля 1940 года французы были не слишком в настроении отмечать день взятия Бастилии, да и нетленную свою победу над тиранией им тоже праздновать не очень-то хотелось. К четырнадцатому июля 1940 года Франция вот уже три недели как лежала под немцами, мигом пришедшими на смену таявшему на глазах сопротивлению. А все потому – и грядущие поколения осуждающе тычут пальчиком, – что этот старый пораженец и предатель маршал Петэн (который причиной катастрофы объявил, ни много ни мало, тлетворный дух Великой революции) продал собственную страну к чертям собачьим; или еще – чтоб не валить все подряд на одного-единственного козла отпущения – потому, что предыдущие недоброй памяти набеги из-за Рейна повышибли из наших бравых, привыкших брать Бастилии французов боевой дух.

В июле 1940-го немецкая армия оккупирует ту самую землю, за которую, с четырнадцатого по восемнадцатый включительно, полтора миллиона французов отдали свои жизни и за которую этот самый Петэн героически сражался под Верденом. В июле 1940-го Гитлер строит – прямо как Наполеон в 1805-м – планы вторжения в Англию. Только для того, чтоб отложить их и отправиться – марш-марш – в Россию. Прямо как Наполеон.

Так кто тут говорил, что история не движется по кругу?

И в том же июле 1940-го, когда Гитлер держал совет с Герингом, а бедные эвакуированные горожане ручейками растекались по фенлендским деревням, становясь мишенью для насмешек местной детворы, Том Крик (будущий учитель истории), Фредди Парр, Питер Бейн, Терри Коу (друзья вышеупомянутого) и Дик Крик, все в разноцветных шерстяных плавках и, за исключением Фредди Парра, с мокрыми волосами и выпачканными илом руками-ногами, заодно с Мэри Меткаф и Ширли Элфорд (разных тонов хлопчатобумажные юбки и блузки, белые гольфы и сандалии), сошлись на берегах Хоквелл-Лоуда, и заняты они делом, вряд ли способным повлиять на смутно погромыхивающие вдалеке всемирно-исторические события – как, собственно, и наоборот.

Все дело в том, что некие неровности, явственно обтянутые шерстяными плавками Тома Крика, Фредди Парра, Питера Бейна и Терри Коу, вызывают любопытство и у Мэри Меткаф, и, хоть и не настолько бесстыдное, у Ширли Элфорд, чьи глаза, в силу достаточно сложных причин, уже успевших между делом подрумянить ей щеки, в буквальном смысле слова не находят себе места, разрываясь меж настоятельною тягой посмотреть и не менее явным желанием отвести взгляд прочь.

А Мери Меткаф говорит: «Ну покажите, покажите нам». (Ритуальные слова в ритуальном противостоянии, и неровности под шерстяною тканью становятся еще заметнее.)

А Фредди Парр говорит: «Сначала вам придется…»

Велосипеды брошены в бурьяне. Заливаются жаворонки. Гудит самолет (нация в состоянии войны). Бутылка виски, пустая более чем наполовину, не без задней мысли угнездилась у Фредди между бедер: минуту назад ее пустили вкруговую, для храбрости. Питер Бейн приложился, Терри Коу приложился, ваш учитель истории приложился, Фредди Парр тоже приложился (и почище прочих), а вот Дик отказался наотрез, и Ширли Элфорд тоже, этак по-девичьи застенчиво; тогда как Мэри Меткаф, словно ей до тонкостей знакомы все нюансы ситуаций, в которых джентльмены угощают дам дурманящими голову напитками, но все ж таки не в силах противостоять неуемному своему любопытству, лихо опрокидывает бутылку только для того, чтобы обжечь кончик языка и выдохнуть, передав бутылку дальше: «Ух!»

А виски этот, надо вам сказать, настоящий, шотландский, украденный через посредство тысячи уловок Фредди у собственного отца. Поскольку эпоха черного рынка и американской контрабанды все еще впереди.

Пахнет спекшаяся грязь, пахнет река, раскаленное синее небо, теплый ветер… Если уж на то пошло, сымпровизирую-ка я теорию: о том, что на плоских ландшафтах, там, где слабеет ток вод, сексуальность выявляет себя с большей готовностью, нежели в лесистых или горных регионах, где природные фаллические вертикали подавляют человеческие, мужские, – или в городах, где тысячи искусственных эрекций (трубы пивоварен, дома-башни) лишают нас животной нашей силы.

Короче говоря, я хотел бы особо подчеркнуть, что (невзирая на доступность и разнообразие противозачаточных средств, на снижение возрастного порога беременности среди школьниц и невзирая на, по всей видимости, более раннее физическое, половое и – ну конечно же, Прайс – даже и умственное созревание нынешней молодежи) у вашего поколения нет монополии…

А эта на провокациях и риске построенная игра возле Хоквелл-Лоуда затевалась уже не в первый раз, но никогда еще не достигала кульминации (как бы вы себе это ни представляли), и мешала ей в том отчасти природная застенчивость участников (чей средний возраст, если не брать в расчет Дика, был равен тринадцати с половиной годам); отчасти же то обстоятельство, что в сей жаркий, в сей пылающий июльский полдень, когда все и впрямь давно уже могло зайти чуть дальше, они стеснялись чужих глаз, то есть глаз моего брата, человека отнюдь не компанейского, в лучшем случае замкнутого, нелюдимого и вообще переносимого с трудом, который прежде в подобных делах участия не принимал. И сказать с уверенностью, как он теперь ко всему этому относится, было попросту невозможно.

«Сначала, – говорит Фредди, – вам придется снять сандалии и гольфы». Каковому требованию Мэри, и даже Ширли Элфорд, подчиняются с легкостью.

Стилизованная пауза: взгляд Мэри застывает на неровностях под нашими трусами, Ширли же возводит очи горе.

«А теперь вам придется снять… – и, не то под воздействием папашиного виски, не то из чистого нетерпения, Фредди решает обойтись без обычного перебора предметов, благодаря которому эта игра имеет свойство никогда не добираться до финальной точки, и проговаривает, явственно и плотоядно сверкнув глазами, – всю свою одежду».

Что обеих тут же повергает в ужас и оцепенение, хотя Ширли цепенеет куда натуральней. Ибо принятая прежде, тщательно регламентированная последовательность стадий – «теперь блузки?», «теперь юбки» – допускала по крайней мере возможность компромисса: чтоб обе стороны держались хоть каких-то рамок, чтоб можно было выдвигать условия («вот до сих, и не дальше») или требовать уступок за уступки («только если вы сперва»), а не то и вообще свести все дело к хихонькам или к обидам. Ибо сама игра, вызванная к жизни взаимным любопытством, несла в себе и элемент противоборства.

«Раньше мы так не играли», – говорит Ширли.

«А теперь играем, – отвечает Фредди и, отхлебнув еще глоток, опускает руку на все еще прикрытый тканью бугорок. – Правила переменились».

Мэри – а за ней, не без колебаний, и Ширли – начинает снимать с себя блузку и юбку. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что смотрит она при этом не на Фредди, Питера Бейна, Терри Коу или там на меня и не на наши пресловутые плавки, а на Дика, который сидит, подобрав колени, на берегу, на самом краешке, этаким немым третейским судией, и смотрит.

Лишившись юбки и блузки, Ширли сразу попадает в невыгодное положение. Ибо, в то время как зреющие формы Мэри требуют пусть крошечного, но лифчика, Ширли лифчика не носит. Ее соски, маленькие и совершенно плоские, ничем не отличаются от аналогичного анатомического излишества на наших собственных грудных клетках. Итак, Ширли стушевывается, и взоры обращаются к Мэри.

Мэри снимает лифчик, и тут же обхватывает себя руками за плечи.

«А теперь…» Но Фредди никак не может заставить себя выговорить слово «трусики» без того, чтобы лицо его не перекривилось и желание хихикнуть не стало очевидным.

Мэри, не разжимая рук, качает головой. «Нет. Теперь мы на равных». (Их с Ширли фланелевые трусики [39]против наших плавок.) «Теперь ваша очередь». И пристально глядит на Фредди, на его – хоть я и не могу ручаться – опадающий под ее взглядом бугорок.

Молчание. Языком по сухим губам.

Потом Фредди Парр, качнувшись вдруг вперед, отрывает руку Мэри от левого плеча, прижимает ладошку к плавкам и говорит: «Вот, дотронулась. А теперь…»

В ответ на это Ширли, перепуганная вусмерть, хватает вещи в охапку, отбегает в сторону, одевается второпях и уносится на велосипеде прочь, под вопли и кошачий мяв.

Итак, что перевесит, любопытство или стыд.

Мэри, опять скрестивши руки на юной девичьей груди: «Сначала вы».

Питер Бейн: «Но нас-то четверо».

Мэри: «Что, хочешь, чтобы я выбрала? К тому же вас пятеро».

И она глядит вверх, туда, где на берегу, на самом краешке, сидит Дик. Одинокий и отрешенный (потому что мотоцикла у Дика еще нет).

И Фредди Парр, он в особенности, замечает этот взгляд.

«Ну, давайте». С командной этакой ноткой. Как будто бегство Ширли прибавило ей уверенности или как будто этот ее взгляд на Дика наложил на нас своего рода магический обет исполнять ее волю.

Июльское солнце на берегах Хоквелл-Лоуда. Четыре пары плавок, двое синих, черные и темно-бордовые, приспущены при свете солнца с едва ли не девической кротостью, но и с ревнивым доглядом – не дай бог сделать это чуть раньше или чуть позже соседа. Четыре сморщенных, застенчивых, чуть влажноватых члена явлены взору, в окружении чахлых островков лобковой поросли; они порываются было встать, но запинаются и лишь подергиваются едва заметно. Благодарить ли нам предательское действие краденого виски (и в головах, и на донышках желудков у нас уже нелады) или просто природную стыдливость, но мы никак не можем – пусть только что, пока мы ждали, все было как положено, пусть даже Мэри убрала, подбадривая нас, руки с детских своих грудей – достичь достойного прямостояния. А крошечная пипка вашего учителя – вот видите, я не останавливаюсь ни перед чем – и вовсе виснет намертво.

Мэри, после беглого осмотра, отворачивается в сторону. (Четыре пары плавок мигом возвращаются на место.) Она разочарована. Ее надули. Ради такого жалкого зрелища она и не подумает спускать свои темно-синие, как и положено в монастырской школе, трусики.

Четверка в плавках – экзамен провален – стоит понуро. Фредди наспех прикладывается к бутылке. У Терри Коу – да неужели? – на глазах слезы. А ваш учитель истории не знает, куда ему девать глаза.

«Значит, вам придется, – говорит Мэри; она думает вслух и откровенно наслаждается обретенным ни с того ни с сего чувством абсолютного превосходства, – вам придется… сначала пройти испытание».

«Какое испытание?»

Четыре опасливо вскинутые головы.

Мэри смотрит на гладкую поверхность Лоуда. «Плывите. С деревянного мостика. Кто дальше проплывет – под водой. Ему – ему я покажу».

«Но я плавать не умею, ты же знаешь», – говорит Фредди.

«Тем хуже для тебя. Придется научиться».

Под «деревянным мостиком» Мэри имеет в виду шаткое сооружение из толстых досок и тонких поперечин, снабженное единственным поручнем, переброшенное через Лоуд и приподнятое в средней части на двух опорах футов примерно на восемь над водой, так, чтобы могли ходить лихтеры.

«Ну, вперед». И Мэри, чтобы лишний раз нас поддеть, еще раз отнимает руки от своих едва пустившихся в рост, но уже вполне различимых грудок и тут же закрывается опять.

Мы трогаемся с места; виски мешает нам держать вертикаль, и к горлу снова подкатывает тошнота. И неясно уже, что искушает нас сильнее: увидеть мельком, в качестве награды, у Мэри между ног то самое, что делает ее не похожей на нас, или просто желание друг друга переплюнуть. А может быть, и Мэри, в свою очередь, давно уже движима не любопытством, а этим, новым для нее, чувством власти: она ощутила его и теперь смакует.

Но, едва успев свернуть вдоль берега к мостику, мы останавливаемся; нашей мужской гордости и женскому всевластию Мэри приходится пройти еще одно испытание. Потому что к нам присоединяется Дик. Он как раз спустился с насыпи. И не один; с ним вместе движется едва прикрытое натянутыми плавками, едва в них уместившееся цилиндрическое тело размеров куда как внушительных, если не сказать вызывающих.

Что ж, на правах брата мне и раньше доводилось лицезреть его член – обвисший, болтающийся вяло, никакой. Вполне достойный экземпляр, не маленький, но и ничего особенного, в спокойном состоянии. Но я ни разу не видал – мне даже казалось – если принять во внимание все прочие особенности Дика, эту его дурацкую башку, и то, что слов ему не хватает, и мутный взгляд, – что ему это все просто неинтересно. Но я ни разу не видал…

Да и Дик, наверное, тоже. Наверное, для него, как и для всех нас, сей случай явил удивительное и болезненное по сути своей откровение. Ибо Дик несет перед собой свое сокровище, обхватив себя ладонями за таз, так, словно держит на вытянутых руках нечто подозрительное, на чей счет он еще не решил, стоит ли это вообще оставлять при себе.

«Я тоже. Я тоже п-плаваю».

Глаза у Мэри – мы все обратили внимание – раскрылись шире некуда. Щеки вспыхивают румянцем. Лоб собирается морщинами. И пока все это с ней творится, она, вероятнее всего, соображает (моя быстрая и горькая догадка), что, если даже не брать в расчет сих и впрямь поразительных габаритов, Дик на четыре года старше нас всех. И перед ней, в конце концов, пусть даже в детских смешных одежках, мужчина (маленький пучок волос у Дика в самой середине груди). Какие еще удивительные свойства может таить в себе тупое это и бессловесное в обычной жизни существо?

У Мэри в глазах, опять разгоревшихся, засверкавших, любопытство. И страх. Маленькая искорка страха. И этот страх, поскольку он уже вступил в противоборство с любопытством и поскольку есть в нем еще кое-что – привкус жалости, странного такого, сострадательного свойства, – дает весьма взрывоопасный конкокт.

К деревянному мостику. Мигом. Чтобы скрыть за горячечным, отчаянным жестом суть происшедшего: кот среди голубей, козлище между агнцами. Чтобы по крайней мере не стоять и не пялиться больше на маленького этого гиганта. Даже Фредди, вопреки своей отнюдь не беспочвенной попытке возразить, мчится вдоль по берегу Лоуда. Потому что он будет пробовать, он будет учиться.

В центральной части моста пять фигур, в следующем порядке, справа налево: Питер Бейн, Терри Коу, Том Крик, Фредди Парр, Дик Крик, все застыли в живописных позах, и бравада, и в то же время страх (и, в одном из случаев, явственное сексуальное возбуждение), и (за одним исключением) различные стадии опьянения. Все пятеро глядят в Хоквелл Лоуд – в рукотворный водный путь, впадающий в реку Лим, а та, в свою очередь, впадает в реку Узу – и ждут сигнала.

В искусстве подводного плавания в том виде, в каком его практикует мужская часть детского поголовья Хоквелла, Вэншама и прочих разных мест, нет ничего мудреного, но и без должной сноровки тут тоже делать нечего. Заключается оно в сочетании мускульной силы с объемом легких; в качестве противодействующей – мутные, илистые воды Хоквелл Лоуда, благодаря которым выбор между стилями плавания – вслепую или с открытыми глазами – лишен особого смысла и которые, когда, израсходовав весь воздух, глотнешь ненароком, как положено, водички, вкус имеют преотвратный. Оно и в былые времена давало почву и для состязаний, и для небольших пари, и просто для пижонства. Но еще ни разу ставки не были так высоки.

Ваш учитель истории склонен считать, что в искусстве этом он не новичок. Он уверен, что сможет оставить позади Питера Бейна и Терри Коу (им уже случалось оставаться позади). Что же до Фредди Парра… Но мельтешение чувств, но неожиданный соперник: и, покуда он стоит на деревянном настиле, его бросает в дрожь.

Пять фигур на деревянном мостике. И еще одна на берегу (в темно-синих трусиках), которая – все так же обхватив себя руками за плечи – кричит:

«Внимание!» И безжалостно тянет паузу, так, что добрая половина схваченного яростно – по полной – воздуха расходуется впустую. Потом: «Марш!»

Младший из братьев Крик ныряет и тут же теряет соперников из виду. Полный решимости пожертвовать собственными легкими, лишь бы только не дать Мэри повода презирать его (не говоря уже об отказе показать свою…), он уходит глубоко под воду. Дисквалифицировать его за преждевременный выход на поверхность – нет уж, дудки. Перед глазами тихая коричневая муть. Илистая взвесь. Взбаламученный ил. Слой, где земля с водой перемешались. Руки-ноги работают что есть силы, горлом – частые глотательные движения. Вынырнуть (а как себя чувствуешь, когда тонешь?), он должен вынырнуть…

И он выныривает, в пятнадцати ярдах от мостика, чтоб откусить ртом воздух, и еще раз, и увидеть Питера Бейна, тоже задохнувшегося, ярдах в трех позади, и Терри Коу, еще ярдом дальше. Но только нет Мэри поблизости на берегу, чтобы она провозгласила: Том Крик был первым, Том Крик победитель. И – что там творится у моста? Там Фредди Парр берет урок плавания. Фредди Парр и в самом деле, дабы не усугублять унижения своего, прыгнул в воду, и вот теперь он барахтается, лупит по воде руками, поднимает тучи брызг, вопит, крутится на месте, исчезает под водой, выныривает снова, захлебывается, опять исчезает. Мэри застыла на берегу. А мой брат, который так и не стал нырять, стоит на мосту и смотрит вниз, на Фредди, будто зачарованный, и еще – с видом человека, решившего не двигаться столько-то и столько-то секунд; потом он – прочие ныряльщики подплывают тем временем все ближе к месту происшествия – встает на колени, ложится, перегибается через край настила, цепляется одной рукой, а другую, без особой спешки, протягивает Фредди. Тот цепляется, и вот – в унижении, перед которым прежнее пустяк – вытянут уже на мостик могучей и спасительной рукой.

Короткий, безжалостный допрос, как только Питер Бейн, Терри Коу и я, как только все мы выбираемся на берег.

«Жить будет».

«Что случилось?»

«Сам виноват».

«Это не Дик его толкнул?»

«Да нет, он сам – вроде как нырнул».

«Придурок ненормальный».

«А нечего было. Никто его не заставлял».

И только Дик ничего не говорит. Он стоит на мостике с отсутствующим видом, и плавки у него оттянуты еще сильней, чем прежде.

Фредди валится как мешок на берег, ребра ходят ходуном.

«Ну, видела? Видела, кто победил?» Нетерпеливо, назойливо. (Поскольку, даже рискуя показаться занудой, ваш учитель истории не может допустить, чтобы его рекорд канул в Лету.)

«Видела…» – говорит Мэри и направляется, этак бочком, туда, где лежит ее одежда.

Она еще не успела договорить, но раздается хриплый выкрик и громкий всплеск, и головы поворачиваются к реке.

Дик нырнул. Дик дал понять, что состязание еще не кончено.

Рябь. Пузырьки. Смутный отблеск трупного цвета фигуры сквозь толщу грязно-бурой воды. Потом – ничего. Долго-долго – ничего. Пятнадцать, тридцать секунд – ничего. И опять – ничего. Потом, когда ничто уже должно было дойти до последнего мыслимого предела, снова ничего. И после последнего, растянутого удивленно предела возможного, покуда Фредди, вставшего на четвереньки, выворачивает на травку струей пахнущей виски рвоты, все еще ничего. Так, что все (кроме Фредди) встают на ноги, и Мэри (забыв, что нужно хотя бы соски прикрыть полностью) поднимает руку козырьком к глазам. Ибо, если вести отсчет дистанции сообразно с ходом времени, смотреть теперь приходится в переливчатую солнечную даль.

Дымчато-голубое небо. Раскаленные берега. Плоские, плоские Фены. Скрежещущий шорох камыша. Грязь между пальцами ног. Плакучие ивы. Мэри…

И когда уже начинает казаться, что поразительное это ничто претворилось в магическую, в невероятную Во Веки Вечные возможность, голова – то бишь далекий темный поплавок – пробивает поверхность воды ярдах в семидесяти – или, нет, не может быть, в восьмидесяти или даже в ста? – от места, где мы стоим. Отряхивается по-собачьи; не выказывает даже и намека на спешку, как если бы вынырнуть именно здесь ее побудила чистая прихоть, а не насущная необходимость; движется к берегу; вытягивает за собой (длинное, бесконечное, несоразмерное ни с чем) голое, без признаков чешуи тело брата; и, без паузы, без передышки, направляется к нам, водруженная на свои привычные шесть футов тощей, картофельного цвета плоти, а мы глядим (и даже Фредди, проблевавшись, воскрес из мертвых и тоже глядит) в священном ужасе.

Каких еще чудес нам ждать вдобавок к водной этой феерии и к дубинообразному телу в плавках? Захочет Дик получить награду? А Мэри, она согласится? Куда они пойдут, чтобы Мэри могла там снять свои трусики без нас, без жалких неудачников, а Дик (хоть он и не обязан) мог выпустить на волю свой?..

Но чем ближе к нам подходит Дик, тем более заметным делается – то есть заметным делается как раз отсутствие чего-то главного. Эта чудовищная вздутость, взнузданная эта дубина – он больше не несет ее перед собой. Она исчезла – или утонула? – она съежилась в неприметный мешочек, для которого достанет места в любых мужских плавках и на котором, после выхода из воды, собираются капли, чтобы капать, капать, капать.

В чем искать причину этого исчезновения? Может быть, Дик просто испугался? И вот теперь, когда момент почти настал, он тоже стал жертвой противоестественного нашего недуга? А может, прохладные воды Лоуда вкупе с титаническим напряжением сил на время отвели его энергию в иное русло и через миг умершие восстанут? А может быть, Дик и нырял-то главным образом для того, чтобы призвать к порядку сей взбунтовавшийся живой жезл? Или – еще того пуще, еще одна загадка этого долгого и таинственного погружения – не может ли так случиться, что Дик достиг таким образом некоего удовлетворения, некоего экстаза, какого даже Мэри не в состоянии дать, и что он уже?.. Так, что даже и сейчас перекрученные пряди свернувшегося, как молоко, Дикова семени плывут себе в сторону Лима, а там наверняка выйдут в Узу и через Узу – в море. Или, по крайней мере, могли бы проделать весь этот путь, если их не слопает по дороге голодная какая-нибудь рыба.

Мэри делает шаг назад, шаг вперед, не отрывая напуганных, удивленных глаз от плавок Дика, готовая принадлежать, как пленница, как рабыня, ступающему тяжко победителю. Но Диков взгляд водянист (из-под поблескивающих влагой ресниц), вернее, взгляда сразу два – один для Мэри (неуверенный, может, даже с ноткою печали), другой для нас, прочих (безразличный, может, даже с ноткою укора), – и Дик не требует награды. Он запинается на миг, проходя мимо Мэри. Идет дальше. Подбирает бутылку виски, в которой все еще бултыхается пальца на три разогретой солнцем жидкости. Зашвыривает ее в Лоуд. Окидывает нас всех пустым, без тени смысла взглядом. Тяжело взбирается (обогнув наделанную Фредди лужу) на дамбу, на прежнее свое место. Садится; подбирает колени; обхватывает их руками, смотрит поверх. Замкнутый и угрюмый.

«Эй, как ты это сделал?»

«Мой виски. Мой виски…»

«Как ты держал дыхание?»

«Как ты?..»

«Но ведь ты же не, а? Ты же не стал себе в…?»

Ответа нет. Быстро дрожат ресницы.

«Эй, Мэри, а как насчет?»

Ответа нет. Туго натянутое молчание.

«Мэри, ты сказала…»

Мэри направляется туда, где сбросила, как лишний такелаж, свою одежду.

«Ты что, выходишь из игры? Так, что ли?»

Питер Бейн заступает ей дорогу, ловко подхватывает большую половину ее разбросанных по земле вещей; отскакивает в сторону; останавливается; взявши юбку за поясок, укрывает ею собственные бедра; вихляется: как в хула-хуле; отдергивает – неловким этаким тореадором – юбку в сторону, чуть только Мэри кинулась за ней; уворачивается; перебрасывает часть добычи Терри Коу, который, как всегда, начеку, ловит ее и переходит к следующей – на два движения – фигуре танца, приложив микроскопический бюстгальтер Мэри к собственной груди.

Игра в собачки, в а-ну-ка-отними, вверх-вниз по берегу, вещи переходят из рук в руки, а Мэри вертится, крутится, ловит рукой воздух и все пытается другой рукой прикрыться; но в этой игре ни Дик, который сидит, хлопая ресницами, и смотрит, ни брат его Том (в силу причин, называемых обыкновенно «братскими чувствами», но и в силу собственных своих резонов тоже) не принимают участия.

Не присоединяется к ней и Фредди. И тоже в силу собственных причин. Потому что Фредди следит вполглаза за игрой в собачки, другая же, большая половина его внимания сосредоточена на Дике. Потому что, пока игра в собачки только-только началась и все глаза ею заняты, Фредди скользит вдоль берега к деревянному мостику и через мостик, туда, где, Фредди это знает наверняка, стоят верши. У него своя игра на уме. Потому что, когда перебрасываться, и пытаться поймать, и метаться взад-вперед становится уже неинтересно и Питер Бейн с Терри Коу решают разбросать вещички Мэри вдоль по бережку, так, чтобы та могла, ежели не слишком гордая, заполучить их обратно, со стороны моста показывается вдруг Фредди, и бежит он так быстро, что нет даже времени рассмотреть, что там у него в руках, и, как только Мэри, ничего не подозревая, нагибается, чтобы подобрать с земли юбку, обхватывает ее со спины, оттягивает, уцепив покрепче тугую резинку форменных школьных трусиков у нее на животе, а другой рукой запихивает угря, приличного, в три четверти фунта угря – вовнутрь.

И Мэри, потеряв внезапно всякий интерес и к юбке, и к столь трепетной необходимости прикрывать себе грудь, передергивается, вжимает голову в плечи, упирает локти в ребра, выбрасывает в стороны две трясущиеся мелко ладошки, втягивает воздух и, без звука, без единой даже попытки хоть что-нибудь предпринять себе в помощь (нет привычки к такого рода ситуациям) застывает намертво, с открытым ртом, покуда нечто шевелится, извивается, ворочается у нее в трусах и, наконец (поскольку угри мастера выкручиваться из самых что ни на есть затруднительных ситуаций), протискивается в пройму вдоль бедра, шлепается в траву и, следуя извечному инстинкту, ползет по-змеиному к Лоуду.

А Мэри заходится в припадке долгого и неожиданно резкого смеха.

Date: 2015-09-18; view: 410; Нарушение авторских прав