Объяснение объяснения

На котором Оратор и Делегат, вернувшийся из ставки Деспота, окруженный (моя тактическая ошибка) аурой героя и мученика, заслуживает всеобщий почет и внимание. Становится центром смутного мельтешения. Ну и что он сказал? А ты что сказал? И какой он, кстати, когда возьмешь его за жабры? Он что, на самом деле – ну, сам знаешь – немного того?..

На котором сплошь одни перешептывания и шевеления. Дух безрассудной смелости. На котором весь класс как-то разом устал ото всех этих нудных копаний в причинах, предпосылках; от аналитических разборов. Объяснение, объяснение. Разговоры, разговоры. Национальная Ассамблея; почему она появилась; ее состав; исполнители главных ролей. Дебаты по конституции; диалог; риторика и реальность; теория и практика; история и лицедейство…

Эй, постойте, а мы-то думали, революция – это действие. Это баррикады и кровь. Как насчет всего этого?

Видишь, как ты их всех завел, Прайс. Как ты их подначил. И что, за правое дело? Против Истории? Учебного плана? Но дело-то не в самом учебном плане, а в том, что он слишком долго не дает пас, никак не доберется до самого интересного. Школьникам подавай сражения и казни. (Мне тоже когда-то, во времена чернильно-черной школьной формы.)

Так чего ты добивался, Прайс? К черту прошлое. Но – ты видишь, как им всем нужны старые, старые как мир истории. Видишь, как они рванули – и не они первые – разносить по камушку большую злую легендарную Бастилию. Действие и атавизм. Доставайте поскорей костюмы. Когда история дает модель протеста в натуральную величину…

Оратор и Делегат молчит среди общего ропота. Внимательно следит за учителем. Парадоксы революции: если наш предмет революция, как ты против нее восстанешь? Когда прошлое пытается свести с собою счеты, как ты будешь сводить счеты с прошлым? Это перекошенное лицо. На следующем уроке (Декларация прав человека) он вбросит, выждав нужное время, конец света.

Но – как насчет баррикад и кровопролития? А насчет гильотин? Ну, давайте.

Значит, вам подавай драму? Вам подавай действие? Вам подавай апокалипсическую нотку? Тогда позвольте рассказать вам

ОБ ЭЛЕ «КОРОНАЦИЯ»

Он возвращается в Кесслинг-холл, пивовар по профессии, политик по внезапному и ложному порыву. Пивовар – тот, кто заставляет бродить сусло.

На выборах в январе 1910 года мой дед набирает всего тысячу сто голосов и, несмотря на имя и на все преимущества местного уроженца, уступает явному аутсайдеру, чужаку, Джону Сайксу из Йоркшира, который, учуяв легкую поживу, мигом ввязался в драку и был вознагражден местом члена парламента от консервативной партии, хотя и при либеральном правительстве. Дед принимает поражение, хотя он, может статься, ничего другого и не ждал; уже приговорив себя к роли политической Кассандры и к потере вложенных в избирательную кампанию средств.

Однако он готов принять поражение, но не бездействие. Он ждет возможности дать людям то, чего они жаждут.

И такая возможность ему представляется летом 1911 года.

Летом 1911 года, как вы все прекрасно знаете, если выучили в свое время наизусть британских монархов со всеми их датами, старый добрый бродяга король Эдвард умер, а на престол взошел примерный семьянин – но все ж таки король и император – Георг V. А когда король восходит на престол, должна быть коронация, чтобы дать людям повод лишний раз порадоваться и выплеснуть верноподданнический пыл.

И какая редкая удача, тютелька в тютельку, что подобный случай представился в такое время. Когда программа строительства дредноутов [35]даже при либеральном правительстве, была удвоена; когда кайзер допускал в Европе одну неосторожность за другой; когда британцы вошли во второе, судьбоносное десятилетие двадцатого века.

В июне 1911 года, когда весь Гилдси готовился к коронации Георга V, когда вывешивались флаги, раскладывались костры, высаживались поздравительные надписи из цветов и обсуждались программы банкетов, мой дед, мрачный и не любимый в народе городской пивовар, предложил внести свой собственный вклад в празднество, поставив для него новый, специально в честь этой даты выпущенный сорт бутылочного эля, названный, в полном соответствии с поводом, «Коронация»; первая тысяча бутылок разойдется бесплатно, но ни единая капля не должна попасть на уста жителей Гилдси, покуда сам акт коронации не будет произведен.

Хотя оно уже и прежде попадало, в форме, известной под незамысловатым именем «Особого», на уста моего деда. И не исключено, что также и на входящие в самый сок и цвет уста Хелен Аткинсон, моей матери.

Согретые патриотическим пылом и размякшие от духа общенационального примирения (раз уж такое дело, и сварливый пивовар тоже имеет право сказать свое Боже, Храни Короля, как и всякий нормальный человек), горожане решили на время забыть о своих распрях с Эрнестом Аткинсоном. Такой славный день на носу. Им пришли на память иные времена, когда в особо торжественных случаях их до отвала поили славным пивом; пришли на память «Бриллиантовый» и «Золотой юбилей» и даже «Гранд-51», а за ними и те далекие безмятежные деньки, когда фортуна дарила город ласковым своим вниманием. Неужто эти дни ушли навеки? И нельзя ли присовокупить к празднованию общегосударственного события – Эрнест Аткинсон отважился внести предложение на заседании оргкомитета по проведению Торжеств, ни словом не обмолвившись о политике, но, правда, не без странного этакого огонька в глазах – событие местного масштаба? Ибо разве не ровно сто лет тому назад, или почти сто лет тому назад, добавил он, и огонек в глазах сверкнул еще более странно, Томас Аткинсон получил наконец, несмотря на все препоны (неловкие смешки отдельных членов комитета) отдельных местных клик, права на Лимское навигационное товарищество, тем самым дав начало процессу, благодаря которому сей некогда заштатный фенлендский городишко занял свое достойное место на карте страны – если уж, да что там, и не на карте мира?

Что было в этом эле «Коронация», разлитом в темно-коричневые бутылки, продолговатые и более узкие, чем то было принято после войны, с выдавленной надписью «Аткинсон – Гилдси» и с этикеткой, на которой по центру большая корона, а по краю бордюр из маленьких корон и «Юнион Джеков»? Нектар? Отрава? Веселье? Безумие? Загнанные в бутылку мании подданных его величества?

Но в чем уж вы точно можете быть уверены, так это что, покуда в Вестминстере надсаживались толпы, палили пушки и звенели колокола Аббатства, на берегах Узы пили не обычный эль. Потому что, когда граждане Гилдси битком набились в «Угря и щуку» и в «Веселого шкипера», чтоб непременно попасть в первую тысячу счастливчиков, которые получат по бутылочке задаром, и в самом добром и добропорядочном из расположений духа поднять стаканы за короля, они вдруг выяснили, что патриотический сей напиток с невероятной скоростью прогнал их через все как есть наступающие обыкновенно в должном порядке и оттого поддающиеся волевому контролю фазы опьянения: радость, удовлетворение, довольство жизнью, возбуждение, легкость, горячность, помутнение рассудка, помрачение рассудка, исступление, крайняя раздражительность, желание дать в морду, утрата чувства равновесия, полное расстройство двигательных функций – и весь диапазон в одной бутылке. А уж если накатить еще по одной…

Точные сведения о тогдашних событиях раздобыть до крайности непросто. Во-первых, по той причине, что Гилдси всеми силами пытался вычеркнуть сей день из памяти; а во-вторых, по той, куда более уместной причине, что большая часть заслуживающих доверия свидетелей была в это самое время безнадежно пьяна.

С пугающей регулярностью горожанок призывали вмешаться и хоть как-то обуздать проявляемую их мужьями несдержанность, подвергая их самих неодолимому искушению попробовать состав, который вызвал столь замечательный эффект. Владельцы двадцати трех городских пабов начали всерьез опасаться за доброе имя и за физическую сохранность своих заведений. Процессия школьников, которая должна была пройти вдоль по Водной улице с целью демонстрации невинной, флажками помавающей преданности новому государю, была напрочь испоганена хриплым – и, чего никак нельзя исключать, непристойным – ревом, разносившимся окрест из «Лебедя» и из «Угря и щуки». Ракеты и римские свечи, предназначенные для захватывающего дух вечернего представления, были запущены средь бела дня и по весьма опасным траекториям. Только чудо помогло избежать кошмарного несчастного случая на воде с кораблекрушением и множеством человеческих жертв, когда «Св. Гатлека», чей кормчий уже успел осушить свою бутылочку, так же как и большая часть пассажиров, и который вдруг пошел зигзагом поперек реки, распушивши вымпелы с флажками и надсадно ревя гудком, едва не отправила на дно «Королева Фенов», управляемая столь же твердой рукой.

Пьянство. Пока колокола Св. Гуннхильды вызванивали новому победителю здравицу. Пьянство во множестве неожиданных и самых невероятных форм.

В полотняном сооружении, известном как «Павильон коронации», к Эрнесту Аткинсону обратилась депутация из двух местных высших полицейских чинов; настоятельным образом высказав пожелание, что в целях соблюдения законности и порядка все городские пабы следует закрыть, они поинтересовались между делом, что же там такое в этих самых бутылках и существует ли противоядие. На что, говорят, Эрнест ответил, откровенно пародируя стиль собственной предвыборной речи, что действия, направленные на пресечение имеющей в виду воздать должную честь королю и родине патриотической акции, да еще в такой исключительный день, были бы достойны всяческого сожаления; что он, конечно, несет ответственность за пиво, но ответственности за тех (слово в слово), кто не пьет его с должной мудростью, он нести не может. И для того чтобы проиллюстрировать эту последнюю мысль, он умудрился на глазах у полицейского начальства осушить в один прием бутылку пресловутого эля (коего несколько ящиков проникло и в «Павильон коронации») безо всякого видимого эффекта, тем самым опровергнув клеветнические измышления, рожденные во время упомянутой предвыборной речи, и лишний раз подтвердив, что пивовар от собственного пива не пьянеет. Начальство также было сердечнейшим образом приглашено отведать. Но поскольку было облачено в наипараднейшую форму, от приглашения отказалось.

Этому самому начальству еще предстояло с чувством глубокого прискорбия и стыда выслушать рапорт, и не один, о том, что и констебли поддались всеобщему помрачению и причастились экстраординарного напитка. Один юный бражник пытался залезть на флагшток и сломал ногу. График процессий и мероприятий летел в тартарары. Большое число задействованных граждан, коим даже в этот день следовало бы сохранять должную долю трезвости, не оправдало возложенной ответственности, включая сюда и участников Духового оркестра лиги в защиту свободной торговли города Гилдси, чья отрепетированная тысячу раз программа пострадала от дичайших импровизаций и чья аранжировка Эльгаровой увертюры про счастливую страну Кокейн [36]с треском провалилась.

Перед теми, кто еще сохранял трезвость мысли, встала непростая дилемма: если, скажем, изъять из продажи это уже по достоинству оцененное народом пиво, не приведет ли подобный шаг к еще большим беспорядкам, нежели потребление оного.

По ходу безумного этого дня ряд лиц, приглашенных на банкет в честь коронации (в восемь, в большой зале городского собрания), начал подумывать, как бы им (учитывая, что они тоже пили…) поделикатнее отказаться от участия в столь почетном и почтенном заседании. Но никакому банкету в честь коронации состояться была не судьба. Ибо кульминация этой возмутительной оргии была еще впереди.

Никто не знает, как оно так вышло. Правда ли, что некие одиночки пытались поднять тревогу (и от них отмахивались, как от очередного розыгрыша, очередной галлюцинации) или же весь город в одночасье осознал грубую реальность факта. Но едва спустились сумерки этого более чем праздничного дня, стало ясно, что пивоварня, что пивоваренный «Новый Аткинсон», построенный в 1849-м Джорджем и Элфредом Аткинсонами, горит. Густеющие траурные покровы дыма быстро набухли изнутри бойкими языками пламени, а затем пошел и треск, и вроде как взрывы – то бишь явственные симптомы вовсю разгулявшегося пожара.

Набежала и замельтешила толпа. Банкет в честь Коронации, перед лицом столь явной угрозы, был отменен окончательно. Была вызвана пожарная бригада города Гилдси (учредитель – Элфред Аткинсон) в полном составе, как один человек. Вот только вопрос – была ли в ту страшную ночь от данного доблестного формирования, с тремя специальными пожарными машинами и двумя вспомогательными, хоть какая-то польза. Потому что, во-первых, на пожарной станции весь божий день по явному недосмотру властей персонала было явно недостаточно (одна из пожарных машин, украшенная флагами и ленточками, принимала участие в праздничном шествии), а во-вторых, едва ли не каждый пожарный, а они сейчас изо всех сил старались разом протрезветь и втиснуться в громоздкую пожарную сбрую, выпил свою бутылку эля; а в результате, когда пожарные машины прибыли наконец на место происшествия, в полном беспорядке, кто как добрался, с надсадным звоном, а одна так и вовсе разукрашенная патриотическими розеточками, спасти пивоваренный было уже невозможно. А со слов целого ряда свидетелей выясняется, что доблестная эта команда потратила на совершенно неуместное озорство (на поливание, к примеру, из шлангов собравшейся толпы), куда больше рвения и сил, нежели на тушение пожара.

Итак, огонь разошелся вовсю. Внеся свой вклад в систему праздничных костров и прочих запланированных на вечер пиротехнических забав. Толпа, в глазах у которой отплясывали как отблески пламени, так и пьяные пивные чертенята, и в самом деле пялилась на пожар так, словно перед ней была вовсе не городская пивоварня, которая вот-вот выгорит дотла, а некое затейливое огненное действо, загодя приготовленное на потеху и для услады зрения местной публики. А может, так оно и было. Неуместные выходки пожарной бригады нашли в толпе одобрение и понимание. Тревоги, паники, ощущения опасности не запомнил почти никто. В тех случаях, когда пожару удавались особо эффектные трюки (лопнули одновременно все до единого окна в верхнем ряду, подобием бортового корабельного залпа), их встречали дружными аплодисментами; а когда ровно в полночь (ибо сей час навечно застыл на циферблате башенных часов) труба пивоваренного дрогнула, пошатнулась и, вместе с фризами в итальянском стиле и парализованными отныне стальными стрелками часов, рухнула единомоментно, вертикально, в полыхающую прорву пивоварни, ее провожала дружная и долго не смолкавшая овация – и это несмотря на тот факт, что, выбери труба иной угол падения, она бы раздавила не один десяток зрителей.

Неземного сияния отблеск зажегся в ту ночь на коньках сбившихся до кучи крыш города Гилдси. По маслянисто-черной Узе поразбежались, поперепутались огненные бусы. На пустынной, разувешанной гирляндами рыночной площади подрагивали камни мостовой, а в городском собрании, где стояли накрытые для так и не состоявшегося банкета столы, тени от высоких, как то и должно в муниципальном здании, оконных переплетов выплясывали на стенах. В безупречной монотонности фенлендских горизонтов пожар, подобием некоего странного атмосферического явления, был виден на мили и мили вокруг – какой подарок местной тяге к знамениям и знакам; а утром двадцать третьего июня на месте привычной трубы поднялся дымный столб и стоял так не день и не два.

Не стоит ли искать причину происшедшего – ибо не успело еще погаснуть зарево, а по городу уже вовсю гуляли домыслы и слухи – в том, что эль «Коронация», который так успешно разводил внутри у каждого, кто его пил, свой маленький пожар, в том, что этот эль обрел-таки способ овеществить, показать свою силу во внешнем мире и, в процессе внезапного самовозгорания, спалил свой собственный исток? Или же сей феноменальный напиток, имевший целью порадовать соотечественников в день национального празднества, всего лишь воочию показал безумный, поджигательский характер их джингоистского пыла и объяснил на пальцах, что разрушение им куда милей, чем единение и радость? И не в этом ли смысл загадочной и горькой реплики, произнесенной Эрнестом в 1914 году, когда он навсегда покинул Гилдси: «Один большой пожар пришелся вам по сердцу, что ж, следующий не за горами»? Не был ли пожар на пивоваренном делом рук – а многие были твердо в том убеждены – пьяных гуляк, которые, когда им не хватило, вломились в поисках выпивки на завод и, по нечаянности или в силу других каких причин, подпалив какую-нибудь мелочь, открыли в себе новую и куда более сильную жажду? Или же, как гласит противоположная версия, красного петуха на пивоваренный подпустило городское начальство в качестве крайней, отчаянной меры, желая разом предотвратить полномасштабный, на весь город ночной погром и уничтожить одним махом все запасы взрывоопасного пойла? Потому что и в самом деле, после того как исчез с лица земли пивоваренный, никто не видел больше в природе (и не пил) эля «Коронация» (за одним исключением). А тайна его приготовления – так и осталась тайной.

Пивоваренный выгорел – не увидеть ли в том совершенного и окончательного доказательства слухам о проклятии, тяготеющем над семейством Аткинсон? Однако, если так, как можно совместить сие с другой теорией, которая сперва не пользовалась особой популярностью и подняла голову только лишь в последующие годы, когда Эрнест, даже и не пытаясь отстроиться заново, продал оставшиеся активы и удалился – как будто и впрямь рыльце у него было в пушку – в Кесслинг-холл? Будто Эрнест, напоив для верности весь город, сам поджег свой завод. Потому, что хотел прибрать к рукам немалые страховые суммы.

И потому, что (позвольте вашему учителю истории эту причудливую, но никак не лишенную оснований догадку) он был искренне рад сыграть роль – никак не жертвы проклятия, нет, но его орудия. Потому, что он не видел будущего ни для семейного дела Аткинсонов, ни для их процветавшей в годы оны империи, не говоря уже о согражданах, которые, казалось, лезли вон из шкуры, чтобы поскорее накликать на себя беду. Потому, что лучшего выхода, чем разрушить пивоваренный до основания и забыть про него, он и придумать бы не смог. И стереть, как мокрой тряпкой с доски.

Таков, может статься, был ход его мыслей в тот октябрьский день 1914 года, когда, на просторном заднем сиденье лимузина фирмы «Даймлер», бок о бок со своей единственной дочерью (красавицей осьмнадцати лет), его везли из Гилдси в Кесслинг, где не было когда-то ни Кесслинг-холла, ни солодовен, ни судовой развязки. Об этом он и размышлял, неотвязно и мрачно, проезжая через плоские окрестности Лима, столь схожие с плоскою равниной между Лисом и Изером, где стольким человеческим жизням суждено вскорости оборваться и где Хенри Крик получит свою рану в колено. Чего добились Аткинсоны, быть может, задавался он вопросом, принеся широкий мир на задворки, в тихий омут?

И – подумайте над этим, дети, – не занимались ли Аткинсоны-пивовары, по большому счету, тем же самым, чем занимался отец Фредди Парра, когда он пристрастился к выпивке? Пытались залить, загнать вглубь чувство пустоты. Поднять настроение. Добыть огонь, добыть брожение из водянистого ничто…

Вердикт официального следствия по делу вкупе с инспекторами страховой компании: несчастный случай.

Прибрать к рукам страховые суммы. Взять то, что причитается ему по справедливости с города, который освистал его предвыборную речь и не дал ему места в парламенте. Выставить их всех дураками (ибо протрезвели-то они довольно быстро). А что, если все это была некая чудовищная шутка, и что, если, попади он в ту роковую ночь к ним в руки, они бы взяли да и зашвырнули его в самое полымя?

Потому что – где, спрашивается, был Эрнест Аткинсон, пока горел его завод? Никто его не видел. Хотя все признавали, что он вроде должен был находиться где-то рядом, среди бестолкового стада сбитых с толку и возбужденных отцов города, многие из которых, так и не снявши надетых на банкет регалий, принимали на фоне пышущего жаром пивоваренного самые неожиданные позы, никто впоследствии не мог с уверенностью сказать, что видел его. Хотя он был в «Павильоне коронации» и появился, как из-под земли, еще раз (умерив кой-какие страхи), уже наутро, чтобы осмотреть раскаленные докрасна руины, никто не взялся бы подтвердить, что он делал в промежутке. Тут и вправду было над чем подумать.

Однако, покуда Эрнест ушел в тень, дало о себе знать присутствие иной, не сказать чтоб не имеющей к делу касательства фигуры. Ибо не один и не два человека, оказавшихся в ту ночь в толпе наблюдавших за пожаром зевак, и списывайте это, если вам угодно, на действие вызванной смесью эля с пламенем галлюцинации, вспоминали о некой женщине – о женщине, которая внезапно заставила их вспомнить нелепую старую историю. А когда, примерно в половине двенадцатого, принялись искать и не нашли Эрнеста Аткинсона и направили двух полицейских констеблей (трезвых ли, нет, о том история умалчивает) в Кейбл-холл, они и в самом деле обнаружили там горничную, Джейн Шоу, одну-одинешеньку (все прочие слуги ушли смотреть пожар) и взвинченную до крайности; каковая горничная клялась и божилась, что, во-первых, даже и не притронулась к жуткому этому элю, а во-вторых, что пошла себе тихо-смирно в комнату наверху поглядеть, как оно там горит, потому как на улицу выходить не решилась из опасений за собственную безопасность, и увидела – она видела – Сейру Аткинсон. Потому что она знала ее в лицо из портрета, который висит в городском собрании, и еще по другим карточкам, в доме есть. Потому что она слышала эти глупые старые россказни, а теперь знает, что все это чистая правда. Сейра стояла у окна, откуда были видны гигантские языки пламени, взлетавшие аж до самой маковки уже обреченной заводской трубы, и говорила она, с ухмылкой на лице, те самые слова, смысл которых когда-то был не внятен ни мужу, ни обоим любящим и преданным сыновьям: «Пожар! Дым! Горим!»

QUATORZE JUILLET [37]