О моем деде

Можно ли винить его, моего деда, Эрнеста Аткинсона, в том, что он был ренегат, отступник? Можно ли винить его в том, что он не видел особого интереса в перспективе сделаться со временем главой пивоваренного «Аткинсон» и водно-транспортной компании «Аткинсон»? Можно винить его – отправленного отцом, Артуром Аткинсоном (ЧП [28]), в Эммануэль-колледж, Кембриджский университет, получать самое блестящее образование, которое когда-либо получал человек по фамилии Аткинсон, – за то, что он растратил время на студенческие выходки и причуды, за то, что он крутил романы с идеями (европейский социализм, фабианство, работы Маркса), прямо направленными противу консервативных принципов его отца; за то, что большую часть каникул он проводил в самых гнусных лондонских притонах, откуда и был как-то раз доставлен в полицию с тем, чтобы объяснить свое присутствие на митинге безработных (он был там «из любопытства») и откуда он, собственно, и привез с собой в 1895 году обратно в Кесслинг-холл женщину, Рейчел Уильямс, дочь низкооплачиваемого журналиста, с которой, как он бесстыднейшим образом заявил (не упомянув при этом разных прочих дамочек, с коими развлекался в свое удовольствие), он уже успел связать себя помолвкой?

Он был рожден в памятные дни великого потопа 1874 года, рожден в атмосфере сплетен и клеветы, и более того, рожден в те времена, когда доходы от продаж (подозрительно слабого) эля «Аткинсон» явственно пошли на убыль, так стоит ли винить его, и только его, в том, что он был склонен к упрямству и поиску не самых прямых путей? И стоит ли удивляться тому, что, когда в 1904 году, будучи в том возрасте, когда молодость, оставаясь молодостью, теряет острые углы, он, тридцатилетний отец восьмилетней дочери по имени Хелен, стал директором как пивоваренного, так и водно-транспортной, он принял свою судьбу как некую неизбежность, но только после долгих колебаний, тяжких раздумий и борьбы с дурными предчувствиями?

Потому что Эрнест Ричард, мой дед, был первым из пивоварящих Аткинсонов, кто принял положенное ему наследство, не будучи уверен в необходимости очередной и обязательной экспансии, не веруя свято в Прогресс и в то, что на старости лет он будет богаче и влиятельней, чем в молодые годы.

А ведь после наводнения 1874 года начали выказывать тенденцию к снижению не только прибыли с пива «Аткинсон». Потому что последняя четверть девятнадцатого века, которую, дети мои, мы могли бы попристальней рассмотреть, будь она спецтемой нашей группы уровня «А», и в которой вполне уместно видеть период некой кульминации, преддверие столь любезного коллективной мифологической памяти англичан жаркого и долгого эдвардианского лета, была, по правде говоря, периодом экономической стагнации, от которой мы так никогда и не оправились. Периода, когда владелец водно-транспортной компании – при том, что в масштабах всей страны водный транспорт и речное судоходство приходили в упадок, проигрывая раунд за раундом в борьбе с расползающимися все шире железными дорогами, – вряд ли мог с уверенностью смотреть в будущее.

Как же Артур Аткинсон, который не был хозяином настоящего, но слугою будущего, смог вынести подобные – неумолимые – свидетельства упадка? Предаваясь со все большим усердием политической деятельности (пять раз переизбирался от Гилдси), будучи твердокаменным сторонником экспансионистской имперской политики (потому что здесь в конечном счете расширение все еще представлялось возможным), напоминая фенлендским своим избирателям о большом мире и о национальной миссии; ставши в конце концов вполне карикатурным государственным деятелем – и окончательно оттолкнув единственного сына.

А как же Эрнест Аткинсон воспринял эти огненные письмена на стенах? Он просто вспомнил, когда ушла его блудная, полная проб на пределы дозволенного юность, вспомнил, кто он такой и откуда взялся.

В 1904 году, когда Балфур и Лубэ дергали кайзера за усы, подписывая англо-французскую Антанту, Эрнест Аткинсон проникся, как никто из Аткинсонов за последние четыре поколения не проникался, неизбывной, изначальною тоскою Фенов. Под влиянием, быть может, водянистых обстоятельств своего рождения он возмечтал о возможности вернуться в давно ушедшую эпоху диких топей, когда все еще только предстояло свершить, когда из ничто еще можно было сотворить нечто; и восстал в нем дух прапрадеда, Уильяма Аткинсона, стоявшего средь зреющих ячменей. Раз уж ему суждено стать пивоваром, пусть даже дело и пришло в упадок, что еще ему оставалось, как не служить своему призванию, и служить честно, и варить доброе пиво? И каких еще причин искать для усердных трудов, когда есть возможность снабдить сей скорбный мир малой толикою веселья?

Ну а веселье – обязательно ли весел тот, кто его производит? Свидетельства из тех времен – убедительнейшим образом подтвержденные как обстоятельствами последних лет его жизни, так и доставшимися мне по наследству фотопортретами деда по материнской линии (насупленные брови, глубоко посаженные глаза с тяжелым взглядом) – доказывают, что даже и в беспокойные годы юности Эрнест Аткинсон был человек задумчивый и склонный к меланхолии. Что причуды юношеских лет всего-то навсего должны были – как то нередко случается – загнать куда подальше врожденную мрачность; что баловство с идеями социализма обязано своим происхождением отнюдь не только желанию позлить отца, но и наклонности (в соответствии с именем [29]) принимать мир всерьез; что он посвятил себя производству разлитого по бутылкам веселья оттого, что сам был одержим унынием, а еще оттого, что – но это уже чистая спекуляция, чистейший домысел учителя истории – он такого понаузнал (о чем поведал ему на смертном одре, перед тем как отправиться в 1904 году на кладбище, старый Артур Аткинсон?) насчет своих дальних и ближних предков, что отныне ему хотелось быть всего лишь честным и лишенным каких бы то ни было амбиций поставщиком разливного счастья.

В 1905 году Эрнест Аткинсон приступил к распродаже основного движимого и недвижимого имущества водно-транспортной компании и большей части Гилдси-дока (этот кусок отхватила компания «Газ и кокс» – в качестве места под производственную застройку), оставив себе только баржи и лихтеры для того, чтобы возить из Кесслинга солод, и отведя остаток воднорожденных своих интересов в создание компании по организации увеселительных водных прогулок: в составе трех паровых катеров, «Св. Гуннхильда», «Св. Гатлек» и «Королева Фенов». Поездки до Или, Кембриджа и Кингз-Линна. Увеселительные, заметьте себе.

В это же самое время он начал подолгу совещаться с работавшими на него старыми пивоварами и экспериментировать, с ловкостью профессионального химика-исследователя, с различными сортами хмеля, дрожжей и сахара, с пропорциями и температурными режимами, и произвел на свет в 1906 году «Новый» эль, каковой напиток знающие толк и привыкшие держаться до последнего завсегдатаи «Лебедя» и «Шкипера», или по крайней мере те из них, кто успел застать былые времена, единодушно провозгласили ничуть не хуже – да нет, что там, лучше – эля «Аткинсон» середины прошлого века.

Однако жители города Гилдси в большинстве своем не одобряли проводимую Эрнестом политику сворачивания лишних дел, которая, как им казалось, не делала чести их некогда процветающему городу. Они не одобряли Аткинсона, который, пусть даже он и звался пивоваром, в самом деле закатывал рукава и совершал унизительные для человека с такой фамилией действия, лично руководя пробными варками и ферментациями. Ибо таков был присущий Эрнесту стиль работы; поговаривали даже, что в Кесслинг-холле, в специально оборудованных для этой цели надворных постройках, он варил напитки куда более сильные, чем те, что когда-либо производились на пивоваренном в Гилдси. И не только варил, но и лично их пил, и в немалом количестве. Они с возмущением восприняли его намерение – и стали называть ее в ту эпоху гонки вооружений и политики канонерок антипатриотическим уклонизмом – держаться по возможности подальше от сфер политических, где его отец снискал себе заслуженные лавры. Но оставили тем не менее за собою право распространять слухи, что Эрнест, мол, якшается с социалистами. Они пили Эрнестов «Новый» эль, но, судя по всему, утратили простую веру в то, что дух празднества и радости можно добыть из коричневой бутылки в любое время, а не только, как то было в последний раз в Гилдси в ночь Мейфкинга [30], по случаю общенациональных торжеств.

И словно для того, чтобы врожденной (предполагаемой) душевной скорби деду не показалось мало, он узнал, что люди не всегда хотят веселья, даже если ты им сам его предлагаешь.

И словно для того, чтобы врожденной душевной скорби деду не показалось мало, прибыли на пивоваренном продолжают падать.

И словно для того, чтобы врожденной (и бог бы с ними, с предположениями) душевной скорби деду не показалось мало, Рейчел, его жена и моя бабка, заболевает астмой в самой что ни есть жестокой форме, в чем, наверное, отчасти виноват сырой воздух Фенов, вслед за чем в апреле 1908 года и наступает, на случай, если деду все еще мало, безвременная смерть.

Боже мой, какие же моря веселья нам необходимы и какими глубокими глотками его нужно пить, чтоб только уравновесить все те печали, коих у жизни в запасе…

Люди, падкие на самые незамысловатые сравнения и умозаключения, люди, чье историческое чувство было не развито, которым казалось, что прошлое неизменно дергает настоящее за рукав, люди из тех, которые брались когда-то утверждать, что видели Сейру Аткинсон, когда Сейра Аткинсон была уже мертва, снова начали поговаривать о тяготеющем над Аткинсонами проклятии…

А Эрнест Аткинсон, который в скорбном уединении своем, в Кесслинг-холле, выводил, утешения ради, рецепт сусла для пусть еще и не доведенного до ума, но весьма и весьма крепкого пива, при помощи, кстати говоря, своей двенадцатилетней дочери, начал поговаривать о своем «Особом».

В ноябре 1909 года на встрече с избирателями в городском собрании Гилдси мой овдовевший дед объявил о возвращении семейства Аткинсон на политическую арену, поставив сограждан в известность о намерении выставить свою кандидатуру в качестве кандидата от либералов на казавшихся тогда неизбежными всеобщих выборах. [31]Коснувшись в общих чертах своего политического кредо, он обрушился на консервативную традицию, которая так долго держала в оковах его родной город. Не отрицая былых социалистических симпатий, он одобрил недавние либеральные реформы и встал на защиту «взвешенной и просвещенной политики» Ллойд Джорджа. [32]Он не остановился перед обвинениями в адрес собственного отца (возмущенный ропот в зале), перед тем, чтобы охарактеризовать его как одного из тех, кто кормил народ мечтами о величии, раздутом до несоразмерности и давно уже не отвечающем реалиям современной ситуации, кто отравил их души призраком Империи (каковому призраку после позора Южно-Африканской войны [33](лучше вообще не показываться людям на глаза), тем самым отвратив их от предметов куда более насущных и близких. В то время как он, сын своего отца, выступает за политику сдержанную и реалистичную, за возврат ко временам простоты и достатка и, если учесть его место в жизни как владельца городской пивоварни – шутка упала, однако, на каменистую почву, – за счастливое возвращение от напыщенной мрачности к честному и доброму веселью.

Он описал – у меня хранится стенографическая запись этой смелой и роковой во всех смыслах речи, – как один лишь только голос совести, а не любовь к публичным позам (выкрики с мест) заставила его обратить свои взоры к политике. Как страх за будущее своей страны уже успел отравить ему славную, несущую людям радость роль пивовара. Как он предвидит в ближайшем будущем катастрофические последствия, если только не обуздать существующий дух джингоизма и не сдержать милитаристские игрища современных наций. Как цивилизации (неужто Эрнест унаследовал пророческий дух Сейры? Или он – а многие обратили на это внимание и не замедлили, легкими тычками локтей, обратить на это внимание соседей – был просто-напросто пьян) грозит величайший в истории кризис. Как, если никто не возьмет на себя смелости предпринять… ад кромешный…

Выкрики все чаще, все громче, под улыбочки более умудренных представителей консервативной партии, с ходу оценивших, как одним ударом и в самом начале предвыборной гонки Эрнест похоронил все свои шансы. Некто в зале встает, чтобы его слышали все: «Если ваш, сударь, отец, отравлял наши души империализмом, что делаете вы при посредстве выпускаемого вами пойла?» Смех, аплодисменты. Еще один оратор, с эпиграмматической краткостью:

«Господин председатель, не к лицу пивовару быть пьяным!» Снова смех, аплодисменты громче. «Или оскорблять собственного отца!» (еще один). «Или свою страну!» (и еще один). Завывания, кошачий мяв; председательствующий молотит по столу молотком («Я вынужден попросить джентльмена в аудитории взять назад свои…).

Мой дед (перекрывая рев зала); «Я предупреждаю вас… если вы не прислушаетесь… я предвижу… если… я предвижу…»

Однако, вернувшись в жуткую тишину Кейбл-хауса, отдавая себе отчет в том, что на его репутации можно ставить крест, обнявши дочку Хелен, которой теперь уже тринадцать лет, так горячо – если было кому подглядеть эту сцену, – как человек способен обнимать одно лишь единственное свое утешение в жизни, он, может быть, крутит в голове это возникшее из ниоткуда и больно резанувшее его слово: пьянство.

Пьянство. Не веселье, нет, – пьянство.

И, вернувшись в свинцовое уединение Кесслинг-холла, он диктует дочери – которая старательно заносит в записную книжку цифры, пропорции и даже названия кое-каких дополнительных ингредиентов, коим судьба до сей поры остаться тайной и тайною же пребыть вовеки, – и улучшает, улучшает свое «Особое».

Да, для меня не секрет: кое-что из дедовской громокипящей и притом не слишком уверенно стоящей на ногах риторики оказало влияние и на мое учительское краснобайство. Кое-что от унизительного положения, в которое он попал перед набитым под завязку городским залом, от тогдашних выкриков и улюлюканий возрождается порой в моем классе, когда я наталкиваюсь на вскипающую поверх парт волну враждебности и отторжения. И все же – в ком, по-вашему, я сегодня наблюдаю ту же дедовскую меланхолию и дедовский же страх перед будущим? В кудрявом парнишке по фамилии Прайс.

Date: 2015-09-18; view: 319; Нарушение авторских прав