Учение о знании

В противоположность мегарской школе киническое учение отличалось практическим характером. Философия есть жизнен­ная мудрость. Поэтому отвлеченное знание отвергается как бесплодное, ненужное и невозможное. Мало того, доказательст­во невозможности знания являлось Антисфену истинным введ­ением в философию, обращением к истинной философии. "Доб­родетель достаточна для счастья, – говорит он, – а для доб­родетели не требуется ничего кроме силы Сократа; от дел зави­сит она и не нуждается в обилии слов и познания" (Diog. L. VI, 11): в обилии слов и риторики Антисфену отказать нельзя, и, по

Глава XII. Сократические школы 303

крайней мере в ранний период существования его школы, уче­ние о невозможности познания (агностицизм) разрабатывалось весьма усердно, в особенности в полемике с другими учениями, как это видно из сочинений Платона и даже из самых заглавий сочинений Антисфена, приведенных у Диогена Лаэртского*. Ри­торические произведения Антисфена и его толкования на Гоме­ра также заставляют предполагать, что исключительно практи­ческий характер был придан школой лишь Диогеном.

Агностицизм Антисфена, или его отрицание возможности знания, обосновывается его учением о понятии: Платону вся эта доктрина, которую он опровергает в "Теэтете" и бичует в "Евтидеме", является чистой софистикой, чуждой духу Сократа. Тем не менее она отправлялась от Сократова требования знания, основанного на логическом определении или на правильно образованных понятиях. Но что такое понятие и каков его подлинный предмет? Понятие, отвечает Антисфен, есть "слово, объясняющее то, чем бывает или что есть вещь"; но так как все вещи суть единичные, индивидуальные предметы, то и понятия вещей должны быть индивидуальные. Каждая вещь должна определяться собственно ей принадлежащим понятием (_______ _______), а потому всякое общее определение частного единичного предмета ложно. Исходя отсюда, Антисфен, вероятно по примеру Горгия, отрицал возможность сочетания общего сказуемого с единичным подлежащим. Невозможно, говорит он, чтобы многое было единым и единое многим; нельзя сказывать о едином субъекте множество признаков и точно так же вообще нельзя приписывать ему отличный от него предикат (А=не А). Так, нельзя сказать "человек добр": человек есть человек, и добро есть добро. Синтетические суждения невозможны, логическое соче­тание различных понятий невозможно: поскольку понятия соот­ветствуют вещам, должны быть не общие, а лишь единичные понятия, – у каждой вещи свое "собственное". И потому вещи можно называть или сравнивать, но не определять. Антисфен

* Напр., "Истина", о диалектике, о знании и мнении, о спрашивании и ответе, об употреблении имен, об учении и т.д. Относительно полемики Антисфена с Платоном см. мое рассуждение к диалогу "Евтидем" во II т. творений Платона.

304 Кн. С. Н. Трубецкой. Курс истории древней философии

отрицает возможность общих определений, даже через посредст­во перечисления признаков: для сложных предметов допускает­ся перечисление частей, но нечто простое, элементарное не до­пускает определения. Элементы познаваемого нельзя определять чем-либо отличным от них, – их можно разве сравнивать с чем-либо на них похожим: их можно только называть; определять можно лишь нечто сложное, поскольку мы знаем его составные части, как мы можем прочитать слово лишь тогда, когда мы знаем буквы, из которых оно состоит.

Таким образом общие определения и суждения, заключаю­щие логическую связь субъекта с отличным от него предикатом, невозможны. Существуют лишь единичные вещи, а общие по­нятия суть лишь чистые фикции. "Я вижу человека, а не челове­чество, лошадь, а не лошадиный род", – говорит Антисфен. "Это от того, что у тебя нет глаз, чтобы его видеть", – отвечал Платон, которому невидимые, но умопостигаемые идеи, составляющие предмет наших понятий, представлялись истинно, несомненно сущими.

Отсюда резкая полемика между киниками и школой Пла­тона: первые высмеивали не только идеализм Платона, но и его попытки естественнонаучной классификации родов и видов; Платон, со своей стороны, упрекал киников за их крайний ма­териализм и обличал приемы "софистической гидры" Антис-фена. Учение киников представляется ему крайним атомизмом мысли, в котором "все сущее растворяется в порошок", вся дейст­вительность разбивается на какие-то конечные неразложимые предметы, которые не могут вступать в логическую связь между собой. Венцом этой антилогики является учение о том, что невозможо никакое противоречие, никакое заблуждение: о каждой вещи может сказываться лишь ее собственное понятие (А=А); если оно сказывается, то противоречия нет, если оно не сказывается, то нет речи и о самой вещи. Разрешение этого софизма просто: если нет логического суждения, нет и проти­воречия и логического заблуждения; если нет возможной связи понятий, то нет ни истинных, ни ложных суждений, нет логики

Глава XII. Сократические школы 305

вообще": киники "зашивают людям рты". Таким образом на разва­линах теоретической философии воздвигается философия практическая. Естественно спросить, разумеется, как возможно какое бы то ни было учение на этих развалинах? Но, по-види­мому, Антисфен, ниспровергая возможность истинного логиче­ского знания, еще не отвергал возможности достоверности вообще, возможность истинного мнения: доступное человеку знание он сводил к истинному мнению, опосредствованному рассуждением. Платон обличал это положение, доказывал его непоследовательность, несостоятельность. Но как бы то ни было, киники считали себя здесь истинными последователями Сокра­та: они показывали несостоятельность и невозможность теорети­ческого знания, ограничивая философию практической задачей познания блага. Эта задача представлялась им достижимой, поскольку в ней единичный человек ограничен самим собой. Подлинной действительностью обладает лишь единичное сущест­во, а потому истинное благо есть благо единичной личности, а не отвлеченная идея мегарцев; это благо каждый должен искать в себе самом, по указанию Сократа. Мудрый довлеет себе, и мудрость его состоит в том, чтобы осуществлять свою внутрен­нюю самодовлеющую свободу; отрешаясь от всего, что не есть он сам, утверждая свою самодовлеющую личность, он делается блаженным и свободным, достигает невозмутимого царственно­го спокойствия духа и радости.