Пленник колеса

Саймон с самого начала подумал, что огромная подземная литейная была чьей‑то попыткой устроить ад на земле. Пробыв здесь пленником больше двух недель, он в этом уже не сомневался.

Он и его товарищи по несчастью едва успевали рухнуть на свои оборванные постели после надрывающего жилы дня, как один из помощников Инча – горстки людей, не таких страшных, но так же лишенных человеческого облика, как их хозяин, – орал на них, чтобы они вставали и начинали следующий. С тяжелой головой, почти падая от усталости, Саймон и другие литейщики проглатывали чашку жидкой овсянки, отдававшей ржавчиной, и спускались в литейную.

Если в пещере, где спали рабочие, было слишком жарко, то огромная литейная была настоящей преисподней. Тугой жар охватывал лицо Саймона, так что глаза становились сухими, как ореховые скорлупки, а кожа, казалось, была готова поджариться и облупиться. Каждый день приносил нескончаемую череду обжигающей пальцы, ломающей спину работы, которую скрашивал только человек, таскавший в черпаке воду. Казалось, что вечность разделяла эти редкие глотки.

Саймону повезло только в одном: он сошелся со Стенхельмом – единственным из человеческих обломков, работающих в литейной, сохранившим остатки порядочности. Стенхельм показал новому пленнику места, где воздух был немного более прохладным, кого из подчиненных Инча следует избегать особенно тщательно и, что самое главное, как не выделяться из общей массы. Стенхельм не знал, что у Саймона есть особая причина горячо желать, чтобы его не заметили, но справедливо полагал, что никому не следует привлекать внимание Инча, так что он научил нового пленника, чего ждут от рабочих, по большей части забитых и раболепных; Саймон научился держать глаза опущенными и работать быстро и усердно, как только Инч оказывался рядом. Кроме того, он завязал тряпкой палец, чтобы скрыть золотое кольцо. Он не хотел выпускать из рук такую ценную вещь, но понимал, что было бы непростительной ошибкой показать ее другим литейщикам.

Стенхельм должен был сортировать куски металлического лома для тиглей. Он устроил так, чтобы Саймон присоединился к нему, и научил нового помощника отличать медь от бронзы и олово от свинца, постукивая металлом о камень или царапая его поверхность заостренным железным прутом.

Самые невероятные вещи проходили через их руки на пути в переплавку: цепи, горшки, тележные ободья и обручи от бочек, мешки погнутых гвоздей, утюги и дверные петли. Один раз Саймон поднял искусно сработанную подставку для бутылок и узнал в ней ту, что когда‑то висела на стене комнаты доктора Моргенса. Но когда он смотрел на нее, оглушенный приливом воспоминаний о счастливом прошлом, Стенхельм толкнул его, предупреждая о приближении Инча. Саймон поспешно бросил подставку обратно в кучу.

Разобранный металлический лом относили к ряду тиглей, висевших в огне литейной над пламенем высотой с дом, питающимся нескончаемым запасом угля и раздуваемым кузнечными мехами, в свою очередь приводимыми в действие массивным водяным колесом, в три раза выше человеческого роста, работавшим безостановочно день и ночь. Огонь литейной горел с невероятной силой, и Саймону казалось чудом, что до сих пор не расплавились сами камни пещеры. Тигли, каждый из которых содержал свой металл, действовали при помощи целой системы цепей и блоков, которые также были соединены с колесом. Другая система цепей, еще больших, чем те, что приводили в движение тигли, казалось, была сделана для того, чтобы сковывать великанов; эти цепи тянулись от ступицы колеса наверх, где исчезали в темной щели в потолке литейной. Даже Стенхельм не хотел говорить о том, куда они ведут, но Саймон думал, что это как‑то связано с Прейратсом.

В редкие украденные мгновения относительной свободы Стенхельм показывал Саймону весь процесс: как лом превращается в раскаленную алую жидкость и формуется в чушки, цилиндрические куски необработанного металла. После того, как они остывали, обливающиеся потом люди оттаскивали чушки в другую часть огромного помещения, где они должны были превратиться в то, чем Инч снабжал своего короля. Доспехи и оружие, решил Саймон, поскольку в огромном количестве лома, прошедшего через его руки, он не видел никакой амуниции, кроме разве что пришедшей в полную негодность. Понятно было, почему Элиас собирается превратить каждый ненужный кусок металла в наконечник стрелы или копья.

Дни шли, и Саймону становилось все более и более ясно, что бежать отсюда почти невозможно. Стенхельм сказал ему, что всего нескольким удалось уйти за последний год, и всех, кроме одного, быстро притащили назад. Ни один из пойманных не прожил долго после возвращения.

И единственным спасшимся был Джеремия, подумал Саймон. Ему это удалось только потому, что Инч был так глуп, что послал его наверх с поручением. Сомневаюсь, что у меня будет такая возможность.

Ощущение, что он попал в ловушку, так давило на него, а желание убежать было таким сильным, что временами Саймон с трудом мог это выносить. Его преследовала навязчивая идея, что он мог бы попасть наверх, ухватившись за цепи водяного колеса, в какое бы мрачное место это его ни привело. Он мечтал о том, чтобы найти туннель, ведущий в подземный лабиринт, как это было во время его первого бегства из Хейхолта, но теперь все проходы были заделаны или вели в другие части литейной. Сообщение с внешним миром осуществлялось при помощи тритингских наемников, вооруженных копьями и топорами, и за прибытием чего бы то ни было всегда наблюдал Инч или один из его надсмотрщиков. Все ключи гремели на широком поясе Инча.

Все меньше времени оставалось у его друзей и Джошуа, а Саймон был бессилен.

И Прейратс тоже не покидает замка, так что в любой момент он может вернуться сюда. Что, если в следующий раз он не будет так торопиться? Что, если он узнает меня?

Как только ему казалось, что за ним никто не наблюдает, Саймон искал хоть что‑нибудь, что могло бы помочь ему бежать, но немногое вселяло в него надежду. Он сунул в карман полоску железа и начал потихоньку точить ее о камень, когда все кругом спали. Если Прейратс все‑таки обнаружит его, Саймон напоследок сможет хотя бы ранить священника.

Саймон и Стенхельм стояли у кучи лома, пытаясь отдышаться. Старший порезался о неровный край какой‑то железяки, и рука его сильно кровоточила.

– Держись. – Саймон оторвал кусок от своих драных штанов и начал оборачивать полоску ткани вокруг поврежденной руки Стенхельма. Несчастный в изнеможении раскачивался из стороны в сторону, как корабль при сильном ветре. – Эйдон на древе, – огорченно выругался Саймон, – да она глубокая.

– Больше не могу, – пробормотал Стенхельм. Его глаза над маской теперь были безжизненными, как и у остальных рабочих литейной. – Не могу.

– Постой здесь, – сказал Саймон, потуже затягивая узел, – отдохни.

Стенхельм безнадежно покачал головой:

– Не могу.

– Тогда не стой, сядь. Пойду найду водоноса, принесу тебе немного воды.

Что‑то большое и темное заслонило свет пламени, подобно горе, скрывающей поднимающееся солнце.

– Отдохнуть? – Инч наклонил голову, поглядев сперва на Стенхельма, потом на Саймона. – Вы не работаете.

– Он п‑поранил руку, – избегая прямого взгляда надсмотрщика, Саймон смотрел на широкие ботинки Инча, с удивлением заметив, что из дырок торчат корявые пальцы. – Кровь идет.

– У людишек всегда кровь идет, – сказал Инч, как о чем‑то само собой разумеющемся. – Время отдыхать позже. Сейчас работать.

Стенхельм слегка покачнулся, потом внезапно осел на пол. Инч посмотрел на него, потом подошел ближе.

– Вставай. Время работать.

Стенхельм только тихо стонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Вставай. – Голос Инча гремел, как гром. – Сейчас!

Сидящий человек не поднимал глаз. Инч нагнулся и ударил Стенхельма в висок так сильно, что его голова качнулась в сторону. Несчастный заплакал.

– Вставай!

Когда и этот призыв не возымел действия, Инч поднял огромный кулак и снова ударил Стенхельма. На этот раз рабочий распростерся на полу, раскинув руки.

Несколько других рабочих остановились поглазеть, наблюдая за происходящим с сокрушительным спокойствием стада овец, которые видят, что одну из них схватил волк, и понимают, что по крайней мере на это мгновение они в безопасности.

Стенхельм лежал молча, едва дыша.

Инч занес сапог над его головой.

– Вставай, ты.

Сердце Саймона стучало, как молот. Казалось, что все происходит слишком быстро. Он знал, что будет дураком, если вмешается: Стенхельм явно достиг предела и был все равно что мертвый. Зачем ему рисковать?

Глупо думать о других, бранил он себя.

– Стой. – Он знал, что это его собственный голос, но он звучал как будто из другого мира. – Оставь его в покое.

Широкое изуродованное лицо Инча медленно повернулось. Его единственный здоровый глаз моргнул.

– Ты не говори, – прорычал он и лягнул Стенхельма.

– Я сказал… оставь его в покое!

Инч отвернулся от своей жертвы, и Саймон сделал шаг назад, надеясь убежать. Но отступать было некуда. Ужас и долго сдерживаемая ярость боролись в нем. Он мечтал о канукском ноже, который отобрали норны.

– Поди сюда.

Саймон сделал еще шаг назад:

– Подойди и достань меня, мешок потрохов!

Обожженное лицо Инча скривилось в оскале, и он ринулся вперед. Саймон метнулся в сторону и повернулся, чтобы перебежать помещение. Остальные рабочие разинули рты, когда хозяин литейной с грохотом кинулся за ним.

Саймон надеялся, что огромный человек устанет раньше, но сказались недели лишений и унижений. Сделав сотню прыжков, он почувствовал, что силы иссякают, хотя Инч пока что не догнал его. Спрятаться было негде: из литейной не было выхода. Лучше повернуться и принять бой на открытом месте, где он может лучше использовать то преимущество в скорости, которое у него еще сохранялось.

Он нагнулся и поднял большой камень. Инч, уверенный, что Саймон уже у него в руках, медленно, но неотвратимо приближался.

– Доктор Инч здесь хозяин, – грохотал он. – Нужно делать работу. Ты… ты должен… – Он зарычал, не в силах найти слова, подходящие для описания чудовищного преступления Саймона. Потом сделал еще один шаг.

Саймон швырнул камень ему в голову. Инч увернулся, и камень тяжело стукнулся об его плечо. Саймон почувствовал, что его охватывает мрачное веселье, ярость, нахлынувшая на него, почти как счастье избавления. Это была та тварь, которая привела Прейратса в комнату Моргенса. Это чудовище помогло убить учителя Саймона!

– Доктор Инч! – дико хохоча, закричал он и нагнулся за следующим камнем. – Доктор? Тебе бы надо называть себя слизняком, падалью, или полоумным! Доктор! Ха! – Саймон швырнул второй камень, но Инч отступил в сторону, и снаряд не попал в цель. Большой человек бросился вперед с удивительной скоростью и быстрым скользящим ударом сбил Саймона с ног. Прежде чем он успел подняться, широкая рука сомкнулась на его предплечье. Его дернули вверх, потом бросили головой вперед на каменный пол. Он покатился, ударившись лбом о камень, и некоторое время лежал, оглушенный. Мясистые руки Инча снова вцепились в него. Его приподняли, потом ударили по лицу так сильно, что Саймон услышал гром и увидел молнию. Потом он почувствовал, что с него содрали защитную маску. От следующего удара он пошатнулся, потом руки Инча разжались, и Саймон рухнул на землю. Он остался лежать там, где упал, пытаясь понять, где он и что происходит.

– Ты рассердил меня, – сказал глубокий голос. Саймон беспомощно ожидал следующего удара, надеясь, что он будет достаточно сильным, чтобы навеки унять тошноту и головную боль. Но прошло несколько долгих секунд, и ничего не произошло. – Маленький кухонный мальчик, – проговорил наконец Инч. – Я тебя знаю. Ты кухонный мальчик. Но у тебя волосы на лице. – Раздался звук, как будто камни со скрежетом терлись друг о друга. Прошло много времени, прежде чем Саймон понял, что Инч смеется. – Ты вернулся! – Голос его был таким довольным, как будто он наконец увидел старого друга. – Назад к Инчу! – Но теперь я доктор Инч. Ты смеялся надо мной. Больше ты не будешь смеяться.

Толстые пальцы рывком подняли его с пола. От резкого движения он провалился в темноту.

Саймон попытался пошевелиться, но не смог. Что‑то держало его за руки и за ноги, вытянув их до предела.

Он открыл глаза и увидел перед собой круглое, как луна, изувеченное лицо Инча.

– Маленький кухонный мальчик, ты вернулся. – Огромный человек наклонился ближе. Одной рукой он привязал кисть Саймона к чему‑то, расположенному за его спиной, потом поднял другую, сжимавшую тяжелый деревянный молоток. Саймон увидел гвоздь, приставленный к его запястью, и не смог сдержать крика ужаса.

– Ты боишься, кухонный мальчик? Ты занял мое место. Оно должно было быть моим. Ты обратил старика против меня. Я не забыл. – Инч поднял молот и с силой ударил по шапочке гвоздя. Саймон судорожно вздохнул и рванулся, но боли не было, только давление на запястье усилилось. Инч забил гвоздь глубже, потом откинулся назад, чтобы полюбоваться своей работой. Тут только Саймон понял, что они высоко над полом пещеры. Инч стоял на лестнице, которая упиралась в стену как раз под рукой Саймона.

Но это была не стена, как увидел Саймон мгновением позже. Веревка на его запястье была прибита к огромному водяному колесу литейной. Его второе запястье и обе лодыжки тоже были привязаны к колесу. Он распластался в нескольких локтях ниже края колеса и в десяти локтях от земли. Колесо не двигалось, а поверхность темной воды казалась дальше, чем, как он думал, должна была быть.

– Делай что хочешь. – Саймон сжал зубы, сдерживая готовый вырваться крик. – Мне все равно. Поступай как знаешь.

Инч еще раз подергал запястье Саймона, проверяя надежность пут. Саймон уже начинал ощущать, как под тяжестью его веса врезаются в тело веревки, а суставы рук медленно нагреваются в преддверии настоящей боли.

– Делать? Я ничего не делаю. – Инч положил тяжелую руку на грудь Саймона и нажал: юноша задохнулся. – Я ждал долго. Ты занял мое место. Я ждал и ждал, чтобы стать доктором Инчем. Теперь ты жди.

– Ж‑ждать чего?

Инч улыбнулся, медленно раздвинув губы и обнажив сломанные зубы.

– Ждать смерти. Никакой еды. Может быть, я дам тебе воды – так дольше. Может быть, я придумаю… что‑нибудь еще. Не имеет значения. Ты будешь ждать, – он покивал, – ждать.

Запихнув молоток за пояс, Инч спустился по лестнице.

Саймон повернул голову, в оцепенении следя за его движением. Инч махнул рукой одному из своих подручных, чтобы тот унес лестницу. Саймон с отчаянием следил за этим. Даже если он каким‑нибудь образом освободится, то неминуемо разобьется насмерть.

Но Инч еще не закончил. Он прошел вперед, пока огромное колесо почти полностью не скрыло его, и потянул вниз тяжелый деревянный рычаг.

Саймон услышал скрежещущий звук, потом почувствовал, как колесо дернулось, и это внезапное движение отдалось в его костях. Оно скользнуло вниз, содрогаясь, и плюхнулось в шлюз, отчего Саймон еще раз вздрогнул.

Медленно… так медленно… колесо начало вращаться.

Сначала это было почти облегчением, спуститься к земле. Тяжесть перешла от его рук к запястью, потом натяжение перешло к ногам, а комната перевернулась вверх ногами. Он катился все дальше, и кровь приливала к его голове, пока он не почувствовал, что она вот‑вот хлынет из ушей. Когда он опустился на самый низ, вода была совсем рядом. Он почти касался ее кончиками пальцев.

Огромные цепи над колесом уходили вверх, в темноту.

– Долго не мог остановить его, – прогремел перевернутый Инч. – Воздуходувные мехи не работают. Черпаки не работают. И башня красной крысы колдуна не вертится. – Он стоял некоторое время и смотрел, как Саймон начинает медленно подниматься к потолку пещеры. – Оно много чего делает, это колесо. – Здоровый глаз чудовища сверкал в красноватом свете литейной. – Убивает маленьких кухонных мальчиков. – Он повернулся и неуклюже двинулся через литейную.

Запястья Саймона были так крепко привязаны, и его так растянули на широком ободе колеса, что он почти не двигался. И было не так больно, как вначале. Он был голоден, и это оставляло его сознание достаточно ясным, чтобы думать; мысли его крутились гораздо быстрее, чем удерживающее его колесо. Он перебирал в голове события, которые привели его сюда, и дюжины разнообразных путей бегства.

Может быть, Стенхельм придет, когда все заснут, и освободит его, говорил он себе. Если повезет, неуклюжий надсмотрщик даже не заметит, что он бежал. Но куда он денется? И с чего он взял, что Стенхельм еще жив или что он захочет рисковать жизнью ради спасения человека, которого едва знает?

Кто‑нибудь еще? Но кто? Никого из остальных литейщиков не волновало, жив он или умер, и Саймон не мог винить их за это. Как можно думать о другом человеке, когда каждое мгновение полно борьбой за глоток воздуха, невыносимой жарой и тяжелой работой по прихоти звероподобного надсмотрщика.

И на этот раз с ним не было друзей, которые могли бы спасти Саймона. Бинабик и Мириамель, даже если бы они каким‑то образом пробрались в замок, уж конечно, никогда не пошли бы в литейную. Они ищут короля – и, кроме того, у них нет никакой причины думать, что Саймон еще жив. Те, кто спасал его раньше – Джирики, Джошуа, Адиту, – были далеко в степях или маршировали к Наббану. Друзей, которые некогда жили в замке, больше нет. Даже если он как‑то умудрится освободиться от этого колеса, куда он может пойти? Инч поймает его снова, и тогда ему может не прийти в голову другая такая же медленная пытка.

Он еще раз потянул веревки, но они были крепкими и тяжелыми, предназначенными для литейных работ, и, конечно, не поддались. Он мог бы тянуть их целыми днями и только ободрал бы руки. От гвоздей, которыми веревка была прибита к краю колеса, тоже не было никакого толку – Инч тщательно вбил их между волокнами, чтобы веревка не порвалась.

Жжение в руках и ногах усиливалось. Саймон чувствовал зарождающуюся барабанную дробь ужаса. Он не мог пошевелиться. Что бы ни случилось, как бы плохо ему ни стало, как бы долго он ни кричал, пытаясь освободиться, – он ничего не сможет сделать.

Было бы почти облегчением, подумал он, если бы явился Прейратс и обнаружил, что Инч держит его пленником. Красный священник делал бы с ним ужасные вещи, но по крайней мере это будут другие ужасные вещи – острые боли, долгие боли, маленькие и большие. От того, что с ним происходит сейчас, Саймон в этом не сомневался, ему будет только хуже и хуже. Очень скоро голод тоже превратится в пытку. Прошел почти целый день с тех пор, как он в последний раз ел, и он уже думал о той миске покрытого хлопьями пены супа с сожалением, близким к безумию.

Когда он в очередной раз перевернулся вверх ногами, желудок его сжался, мгновенно избавив Саймона от голода. Вряд ли за это можно было быть благодарным, но теперь ему нужно было совсем немного.

Боль, которая жгла его тело, сплеталась с яростью, разраставшейся с каждой секундой. Эта бессильная ярость не могла найти выхода и потому сотрясала его разум, скатываясь в безумие. Подобно человеку, однажды виденному им в Эрчестере, который в приступе гнева выбрасывал вещи из окна своего дома, Саймон, которому нечего было бросать, швырял в своих врагов любовь, веру и самые дорогие воспоминания.

Моргенс, Джошуа, Бинабик и другие использовали его, так он решил. Они взяли мальчика, который не умел даже написать собственного имени, и сделали его своим орудием. Благодаря их манипуляциям и ради их выгоды его выгнали из родного дома, сделали изгнанником, отняли многих дорогих ему людей и уничтожили прекрасные и невинные вещи. Не поинтересовавшись его собственными целями, его вели то одним путем, то другим и при помощи полуправды заставляли продолжать служить им. Ради Джошуа он дрался с драконом и победил – а Великий Меч отняли у него и отдали кому‑то другому. Ради Бинабика он остался на Йикануке – а кто может утверждать, что Хейстен был бы убит, если бы они бежали раньше? Он пошел с Мириамелью, чтобы защищать ее в пути, – и страдал многие часы в туннеле и здесь, на колесе, где он, скорее всего, и умрет. Они все отняли у него, все, что у него было. Они использовали его.

А Мириамель должна была бы ответить и за другие преступления. Она обращалась с ним как с равным, хотя и была дочерью короля. Она была его другом – или говорила, что была, – но не дождалась, пока он вернется с северных гор. Нет, вместо этого она ушла в одиночестве, не оставив ему даже весточки, как будто их дружба никогда не существовала. И она отдала себя другому мужчине, мужчине, который ей даже не нравился! Она целовала Саймона и позволила ему думать, что его безнадежная любовь имеет для нее какое‑то значение, но потом обошлась с ним самым жестоким из всех возможных способов.

Даже его отец и мать покинули его раньше, чем он успел узнать их, оставив его без семьи, среди горничных… Как они могли?! И как мог Бог позволить всему этому произойти? Он тоже предал Саймона, потому что Бога не было с ним. Говорили, что Он хранит все сущее на земле, но Он, видимо, совсем не заботился о Саймоне, последнем из своих детей. Как мог Бог любить кого‑то и оставить его страдать, как страдал Саймон, виноватый только в том, что пытался поступать правильно?

И все‑таки, как ни сильна была его злость на своих так называемых друзей, злоупотребивших его доверием, еще больше он ненавидел врагов. Инч, жестокое животное – нет, хуже любого животного, потому что животные не пытают друг друга; король Элиас, ввергнувший мир в хаос и наводнивший его ужасом, голодом и смертью; Утук'ку в серебряной маске, натравившая своего охотника на Саймона и его друзей и убившая мудрую Амерасу; священник Прейратс, убийца Моргенса, в черной душе которого не было ничего, кроме сжигающей все вокруг змеиной злобы.

Но самым главным виновником всех страданий Саймона, по‑видимому, был тот, чья жадная ненависть была так велика, что даже могила не могла вместить ее. Если кто‑то и заслуживал страшной, кровавой расплаты – это был Король Бурь. Инелуки принес гибель в мир, уничтожил жизнь и счастье Саймона.

Иногда Саймону казалось, что именно ненависть и поддерживает в нем жизнь. Когда страдания становились слишком сильными, когда он чувствовал, что жизнь ускользает или по крайней мере выходит из‑под его контроля, желание выжить и отомстить было тем, за что он мог уцепиться. Он будет бороться со смертью столько, сколько сможет, чтобы вернуть хоть мизерную часть своих страданий всем, кто обижал его. Ему заплатят за каждую несчастную, одинокую ночь. За каждую рану, каждый страх, каждую слезу. Вращаясь в темноте, теряя рассудок и снова обретая его, Саймон давал тысячи клятв, что когда‑нибудь отплатит болью за боль.

Сперва это показалось ему светлячком, трепещущим где‑то па краю сознания. Что‑то маленькое, сияющее без света, точка нечерного в мире тьмы. Саймон, мысли которого блуждали в приливе боли и голода, не мог этого понять.

Пойдем, прошептал чей‑то голос. Саймон слышал голоса весь свой второй – или это был третий день? – на колесе. Что ему было до нового голоса и нового пятнышка танцующего света?

Пойдем.

Внезапно он оказался на свободе – не было колеса, не было веревок, сжимавших его запястья. Он тянулся за искоркой и не мог понять, как ему удалось так легко убежать… пока не огляделся.

Тело висело на медленно кружащемся ободе, обнаженная белокожая фигура, повисшая на веревках. Огненные волосы на лбу слиплись от пота, голова упала на грудь.

Кто это? – быстро подумал Саймон… но он знал ответ. Он с неприязнью посмотрел на собственное тело. Так вот как я выглядел? Но ведь там ничего не осталось – это как пустой горшок.

Я умер, эта мысль пришла к нему внезапно.

Но если это так, почему он все еще смутно ощущает веревки, все еще чувствует, как растянуты его руки? Почему кажется, что он одновременно и внутри и вне своего тела?

Свет снова двигался перед ним, призывая и маня. Почти против воли Саймон следовал за ним. Как ветер в длинной темной трубе, они вместе двигались сквозь хаос теней, предметы касались его и проходили сквозь него. Его связь с висевшим на колесе телом становилась все слабее. Он чувствовал, как мерцает свеча его существования.

Я не хочу потерять себя. Дайте мне вернуться! Но искра, которая вела его, летела дальше.

Бурлящая тьма расцвела светом и цветом, потом постепенно обрела форму и звук. Саймон был у входа в огромный шлюз, вертевший водяное колесо, и наблюдал, как темная вода падает вниз, в глубины под замком, в литейную. Потом он увидел безмолвный пруд в покинутых залах Асу'а. Вода лилась туда сквозь трещины в потолке. Туманы, плывущие над широким водоемом, пульсировали жизнью, как будто эта вода каким‑то образом оживляла нечто, что долгое время спало. Неужели мерцающий свет хотел показать ему именно это? Что вода из литейной питает пруд ситхи? Что он снова готов вернуться к жизни?

Другие образы неслись мимо. Он видел темную фигуру, возвышающуюся у основания лестницы в Асу'а, живое дерево, которого он почти коснулся и чьи чуждые мысли так полно ощущал. Сама лестница была спиральной трубой, которая вела от корней дышащего дерева к Башне Зеленого ангела.

Подумав о башне, он внезапно обнаружил, что смотрит на нее, возвышающуюся над Хейхолтом, как огромный белый зуб. Шел снег, и небо было покрыто тучами, но каким‑то образом Саймон мог видеть сквозь них ночное небо. Низко над северным горизонтом одиноко парила яркая искорка с крошечным пятном хвоста – Звезда завоевателя.

Почему ты привела меня сюда? – спросил Саймон. Светлая точка повисла перед ним, словно прислушиваясь. Что это значит?

Ответа не было. Вместо этого что‑то холодное брызнуло на его лицо.

Саймон открыл глаза, внезапно снова почувствовав себя полным хозяином своего измученного тела. Искривленная фигура свешивалась с потолка, вися, как летучая мышь.

Нет. Это был один из надсмотрщиков Инча. А Саймон как раз висел вниз головой в самой нижней точке вращения колеса, прислушиваясь к скрипу оси. Надсмотрщик выплеснул в лицо Саймона еще один полный ковш воды. Кое‑что попало ему в рот. В конце концов Саймон облизал подбородок и губы. Когда колесо начало свой поворот вверх, надсмотрщик повернулся и ушел, не сказав ни слова. Капли сбегали с головы и волос Саймона, и некоторое время он был слишком занят, пытаясь поймать их языком и проглотить, чтобы снова уйти блуждать в страну причудливых видений. Он смог думать, только когда колесо сделало полный оборот.

Что это значит? – Трудно было сохранять ясность мысли, когда так горели суставы. Чем была эта искорка? Что она пыталась показать ему? Или это просто был очередной припадок безумия?

Саймон увидел немало странных снов после того, как надсмотрщик ушел. Видения отчаяния и восторга, сцены невероятных побед над врагами и полных страданий судеб его друзей. Кроме того, он видел множество менее значительных вещей. Голоса, которые он слышал в туннелях, вернулись, иногда слабым бормотанием, едва различимым сквозь плеск воды и стоны колеса, иногда ясные, как будто кто‑то шептал ему в ухо; обрывки разговоров, казавшиеся мучительно непонятными. Он был осажден фантазиями. Он терял ориентацию, как побитая штормом птица. Так почему эта искра должна значить что‑то большее?

Но это ощущалось по‑разному. Как разница между дуновением ветра на коже и прикосновением человека. Саймон вцепился в это воспоминание. В конце концов, об этом можно было думать. Это отвлекало его от режущей боли в желудке и огня в суставах.

Что я видел? Что пруд под замком снова ожил, наполнившись водой, которая плещется прямо под колесом? Пруд! Почему я не подумал об этом раньше? Джирики, нет, Адиту говорила мне, что было что‑то в Асу'а, называемое Прудом Трех Глубин. Главный Свидетель. Вот, наверное, что я видел внизу. Видел? Я пил оттуда! А какое это имеет значение, даже если это правда? Он сражался со своими мыслями. Башня Зеленого ангела, это дерево, пруд – может быть, все это как‑то связано?

Он вспомнил свои сны о белом дереве, преследовавшие его долгое время. Сперва он думал, что ему снилось Дерево Удуна на замерзшем Урмсхейме, ледяной водопад, поразивший его. Но теперь ему пришло в голову, что это может иметь совсем другое значение.

Белое дерево без листьев. Башня Зеленого ангела. Там что‑то должно случиться? Но что? – Он хрипло засмеялся, удивив самого себя скрежещущим шумом. Он молчал уже много, много часов. И в любом случае, что я могу поделать? Сказать Инчу?

И все‑таки что‑то случилось. Пруд ожил, и Башня Зеленого ангела чего‑то хотела… а водяное колесо продолжало вертеться… вертеться… вертеться…

Мне тоже снилось колесо – огромное колесо, вертевшееся во времени. Оно поднимало к свету прошлое и заталкивало все живое вниз, в землю… Оно не было похоже на кусок старого дерева, перекачивающий грязную воду.

Теперь колесо снова несло его вниз, и кровь приливала к голове и стучала в затылке.

Что мне говорил ангел в том, другом сне? – Он поморщился и подавил крик. Боль медленно ползла к его ногам, как будто кто‑то втыкал в него длинные иглы. «Иди глубже, – сказал он. – Иди глубже».

Стены времени начали крошиться вокруг Саймона, как будто колесо, которое несло его, подобно колесу его снов, прорвало ткань повседневности, сталкивая ее в прошлое и вытаскивая из темных глубин древнюю историю, чтобы выплеснуть ее в настоящее. Замок под ним, великий Асу'а, мертвый уже пять веков, стал таким же реальным, как и Хейхолт наверху. Деяния тех, кто ушел, или тех, кто, как Инелуки, умер, но все еще оставался среди людей, – были теперь не менее важны, чем поступки живых мужчин и женщин. И сам Саймон вертелся между ними, клочок истерзанной плоти, подхваченный ободом колеса вечности, клочок плоти, который тащили, не спрашивая согласия, сквозь преследуемое настоящее и неумирающее прошлое.

Что‑то коснулось его лица. Саймон выплыл из бредового небытия, ощутив, как чьи‑то пальцы ощупывают его щеку; на мгновение они запутались в его волосах и соскользнули, когда колесо утянуло его прочь. Саймон открыл глаза, но то ли он ослеп, то ли все факелы в помещении были погашены.

– Что ты? – спросил дрожащий голос. Саймон медленно уползал от источника звука. – Я слышал, ты кричал. Твой голос не похож на другие. И я могу чувствовать тебя. Что ты?

Во рту у Саймона все так распухло, что он едва мог дышать. Он попытался ответить, но получился только жалкий, булькающий звук.

– Что ты?

Саймон напрягся, раздумывая, не окажется ли это очередным сном, даже если ему удастся выдавить из себя что‑нибудь членораздельное. Но ни один из последних назойливых снов не приносил такого удивительного ощущения прикосновения живой плоти.

Казалось, прошла вечность, пока он поднимался к вершине колеса, где цепи, скрипя, уходили наверх, потом опять начал свой поворот вниз. К тому времени, когда он снова опустился к земле, ему удалось достаточно смочить рот слюной, чтобы издать нечто похожее на звуки человеческой речи, хотя это и причиняло ему невыносимую боль.

– Помоги… мне…

Но если кто‑нибудь и был рядом, он ничего больше не сказал и больше не трогал его. Его вращение продолжалось без помех. В темноте, один, он рыдал, но слез не было.

Колесо вертелось. Саймон вертелся вместе с ним. Время от времени вода заливала его лицо и стекала в рот. Он подобно Пруду Трех Глубин жадно глотал капли, чтобы не дать погаснуть искре жизни, все еще тлевшей в нем. Тени метались в его голове, голоса перешептывались в ушах. Мысли его, казалось, не знали преград, но в то же время он был заключен в скорлупу своего измученного умирающего тела. Его томила мечта об Избавлении.

Колесо вертелось. Саймон вертелся вместе с ним.

Он смотрел в серый бесформенный сгусток мглы. Он не знал, какое между ними расстояние, но казалось, что, протянув руку, Саймон может коснуться его. Там парила фигура, слабо мерцающая, серо‑зеленая, как засохшие листья, – ангел с вершины башни.

– Саймон, – сказал ангел. – Есть вещи, которые я должен показать тебе.

Даже мысленно Саймон не мог найти подходящих слов для вопроса.

– Пойдем. Времени немного.

Вместе они прошли сквозь тени, двигаясь то в одном направлении, то в другом. Как туман, испаряющийся под яркими лучами солнца, серая мгла заколебалась и растаяла. Саймон обнаружил, что перед ним нечто, уже виденное раньше, хотя он и не знал, когда и где.

Молодой человек с золотыми волосами осторожно двигался через туннель, в одной его руке был факел, в другой копье. Саймон поискал глазами ангела, но увидел только человека с копьем, напряженно ожидавшего чего‑то. Кто он? Почему Саймон должен смотреть на него? Это прошлое? Будущее? Это кто‑то, идущий ему на помощь?

Крадущаяся фигура двинулась вперед. Туннель расширился, и свет факела вырвал из тьмы извивающиеся на стенах резные лианы и цветы. Когда бы это ни происходило, в прошлом, будущем или настоящем, теперь Саймон был уверен, что точно знает, где это происходило – в Асу'а, в глубинах под Хейхолтом.

Человек внезапно остановился, потом сделал шаг назад, подняв копье. Свет факела упал на огромную фигуру, лежащую перед ним и сверкающую тысячью красных чешуек. Огромная когтистая лапа лежала всего в нескольких шагах от арки, в которой стоял человек. Страшные когти казались ножами, вырезанными из желтой кости.

– Теперь смотри. Это часть твоей собственной истории.

Но когда ангел заговорил, изображение внезапно потускнело.

Саймон очнулся и ощутил руку на своем лице и воду, бегущую по губам. Он задыхался и отплевывался, но в то же время пытался проглотить все до единой капли.

– Ты человек, – сказал чей‑то голос. – Ты настоящий.

Еще один глоток воды попал ему в рот. Трудно было глотать, повиснув вниз головой, но эту науку Саймон освоил за многие часы на колесе.

– Кто?.. – прошептал он, с трудом выговаривая слова потрескавшимися губами.

Рука провела по его лицу, легкая, как любопытный паук.

– Кто я? – спросил голос. – Я тот, кто здесь. В этом месте, я хочу сказать.

Глаза Саймона расширились. Где‑то далеко все еще горел факел, и ему удалось разглядеть силуэт человека, мужчины. Но пока он всматривался, колесо снова унесло его наверх.

Он был уверен, что, когда оно закончит поворот, это живое существо исчезнет, снова оставив его одного.

– Кто я? – Человек задумался. – У меня некогда было имя, но в другом месте. Когда я был жив.

Саймон не мог вынести такого разговора. Все, чего он хотел, это увидеть человека, настоящего живого человека, с которым можно было бы разговаривать.

Он приглушенно всхлипнул.

– У меня было имя, – сказал человек, голос его становился тише по мере того, как Саймон поднимался вверх. – В том, другом месте, прежде чем все произошло. Они звали меня… Гутвульф.

Date: 2015-09-17; view: 291; Нарушение авторских прав