Тема 6. Проблема исторического возраста науки

Версия 1. Феномен античной науки. — Первые древнегреческие натурфилософы. — Версия 2. Цивилизация Древнего Египта — колыбель многообразных областей человеческого знания. — Версия 3. Возникновение науки в контексте поздней средневековой культуры. — Версия 4. Рождение науки Нового времени. — Соединение экспе­римента с математикой. — Версия 5. От преднауки к науке.

Проблема исторического возраста науки имеет несколько решений. Все они обладают рядом сильных и слабых позиций, все они уязвимы, и в рамках каждого из предложенных версионных подходов наука приобрета­ет специфические черты и характеристики, окрашенные конкретными историческими ориентациями датирующего ее рождение времени.

Версия.1. Некоторые ученые указывают на феномен античной на­уки, считая, что именно в нем сформировались первые образцы теорети­ческой науки и, в частности, геометрия Евклида. Первые натурфилософы (фисиологи, по определению Стагирита) были в большей степени уче­ными, чем философами. Считается, что античный мир обеспечил приме­нение метода в математике и вывел ее на теоретический уровень. В антич­ности большое внимание уделялось и постижению и развертыванию ис­тины, т.е. логике и диалектике.

Явные сдвиги были связаны со всеобщей рационализацией мышления. Дальнейшее освобождение от метафоричности и переход от мышления, обремененного чувственными образами, к интеллекту, оперирующему понятиями, представил традиционные философские проблемы в новом свете и ином звучании. Происходит изгнание всех антропоморфных сил. Поэтика мифа уступает место зарождающемуся логосу, «разумному сло­ву» о природе вещей. Появляются первые «фисиологи», или натурфилософы,

с их учением о первоэлементах мира (вода, огонь, земля, воздух). Постепенно философские системы приобретают вид все более и более рационально оформленного знания. Линностно-образная форма мифа заменяется без-личностно-понятийной формой философии. Олицетворение уступает мес­то абстракции. На место множества человекообразных богов в основу всего ставится единое «естество» — вечная и многообразная природа. И если в мифологии действительность воображалась, в натурфилософии она на­чинает пониматься.

Сенека первым применил название philosophia naturalis как общее обо­значение философских течений Древней Греции, предшествующих Со­крату и софистам. Первые древнегреческие натурфилософы — философы, изучающие природу, представители милетской школы: Фалес, Анакси-мен, Анаксимандр, а также Гераклит Эффеский — были также и учены­ми. Они занимались изучением астрономии, географии, геометрии, ме­теорологии. Фалес, например, предсказал солнечное затмение и первым объяснил природу лунного света, считая, что Луна отражает свой свет от Солнца. Доказывая простейшие геометрические теоремы, он вводил и использовал дедуктивный метод. Названия приписываемых по традиции Фалесу работ: «Морская астрология», «О солнцестоянии», «О равноден­ствии», «О началах» — свидетельствуют, в какой степени ум его был об­ращен к познанию природы. Ученика Фалеса Анаксимандра называют «ис­тинным творцом греческой, а вместе с тем и всей европейской науки о природе». Он высказал положение, что началом (принципом) и стихией (элементом) сущего является апейрон (от греч. «беспредельное»). Алей­рон — бесконечное, неопределенное — лежит в основе всего, обладает творческой силой и является причиной всеобщего возникновения и унич­тожения.

Логос натурфилософии имел своим содержанием поиск основ мироз­дания, причин и законов строения мира. «Фисиологи» стремились открыть единую первооснову многообразных природных явлений. Названные ими в качестве первоначал сущности были не просто физическими стихиями. Они несли в себе сферхфизический смысл, так как выступали носителя­ми мироединства. Сам термин «логос» трактовался многозначно: как все­общий закон, основа мира, мировой разум и слово. Как слово о сущем, логос противопоставлялся не только вымыслу мифа, но и видимости чув­ственного восприятия вещей. От мифа к логосу— так обозначалось то направление пути, которое выбрала античная мысль, осваивая универсум.

Натурфилософия выступила исторически первой формой мышления, направленного на истолкование природы, взятой в ее целостности. Она привнесла собой вместо господствующего в мифологии образа «порожде­ния» идею причинности. В рамках натурфилософии был выдвинут ряд ги­потез, сыгравших значительную роль в истории науки, например, атоми­стическая гипотеза, гипотеза о возникновении порядка из хаоса.

Наметившиеся в натурфилософии два направления в объяснении мира могли быть обозначены как «Многое есть единое» и «Единое есть многое». С точки зрения первого, многообразный природный мир имел в основе некую единую субстанцию и строился из первичных элементов, исрво-

кирпичиков — атомов. С точки зрения второго, единый в своей целостно­сти универсум порождал из себя на протяжении хода развития все много­образие природных явлений. Тем самым натурфилософы поставили для всей последующей философии две важнейшие проблемы: проблему суб­станции — вечной и пребывающей основы всего сущего — и проблему движущего принципа — источника всех происходящих изменений. Если на первый вопрос Фалес ответил: «Вода есть основа всего», то с движущим началом, по свидетельствам Аристотеля, Фалес связывал душу. И даже магнит, раз он приводит в движение железо, имеет душу.

Вместе с тем очевидным и существенным стала интенция «направ­ленности во вне», выражающаяся тем, что, формируя идею природы, мысль античных натурфилософов должна была приучиться мыслить то, что вне ее (мысли), что существует независимо от нее, не прибегая к закрепленным в мифологическом сознании приемам антропоморфиза-ции, но лишь двигаясь по логике предмета. Натурфилософское мышление было направлено на объект. При этом, однако, неизвестные действитель­ные связи заменялись «идеальными фантастическими связями», а «недо­стающие факты — вымыслами». Иначе и быть не могло.

Когда же Аристотель отмечает, что его предшественники «фисиоло-ги», «устанавливая элементы и так называемые начала, хотя и без логи­ческих обоснований, но все же говорят о противоположностях (tanantia legoysin), как бы вынуждаемые истиной», он тем самым фиксирует заро­дыш стихийной диалектики натурфилософов.

Пифагорейцы, связав философию с математикой, поставили вопрос о числовой структуре мироздания. Древнегреческого философа Пи­фагора — основателя Пифагорейского союза в Кротоне — даже называют «отцом наук». Созданный им союз отличался строгими обычаями, его члены вели аскетический образ жизни. «Самое мудрое — число», «число владеет вещами», «все вещи суть числа» — таковы выводы Пифагора. Еди­ное'начало в непроявленном состоянии равно нулю. Когда оно воплоща­ется, то создает проявленный полюс абсолюта, равный единице. Превра­щение единицы в двойку символизирует разделение единой реальности на материю и дух и говорит о том, что знание об одном является знанием о другом. Пифагор размышлял х> «гармонии сфер» и считал космос упоря­доченным и симметричным целым. Мир был доступен лишь интеллекту, но недоступен чувствам. Математика парадоксальным образом сочеталась с теологией, а теология брала свое начало из математики.

Однако, как отмечает П. Гайденко, в Греции мы наблюдаем появле­ние того, что можно назвать теоретической системой математики: греки впервые стали строго выводить одни математические положения из дру­гих, т.е. ввели математическое доказательство»¹.

Э л е а т ы, числу которых относятся Ксенофан, Парменид, Зенон и Мелис поставили вопрос о субстанциальной основе бытия и о соотноше­нии мышления и бытия. В своем главном сочинении «О природе» Парме­нид, вкладывая в уста Дике — богини справедливости — идеи своего фи­лософского учения, говорит: «Одно и то же мысль о предмете и предмет мысли». Небытие не существует, потому что оно немыслимо. Ибо сама

мысль о небытии делает небытие бытием в качестве предмета мысли. Су­щее есть, не-сущего нет. Сущее бытие есть единое, неизменное и недели­мое целое. Истинное бытие умопостигаемо. Все, что временно, текуче, изменчиво, связано с чувственным восприятием. Мышление открывает единство, чувства— множество. Чувственный мир противостоит истин­ному, как мнение — знанию. Парменидовская постановка вопроса о тож­дестве мышления и бытия создала предпосылки для научного мышления.

Ученик Парменида Зенон доказывал единство бытия методом от про­тивного. Если существует много вещей, то их должно быть ровно столько, сколько их действительно есть, отнюдь не больше и не меньше, чем сколько их есть. Если же их столько, сколько их есть, то число их ограни­чено. То, что бытие неподвижно, Зенон пытается доказать, обращаясь к апориям (трудно разрешимым проблемам). Зеноновские рассужде­ния против движения дошли до нас через «Физику» Аристотеля и впос­ледствии получили названия: «Дихотомия», «Ахилес и черепаха», «Стре­ла», «Стадион». В первой, «Дихотомии», утверждается, что движение не может начаться, потому что прежде, чем пройти весь путь, движущийся должен пройти половину. Чтобы дойти до половины, он должен пройти половину половины, а чтобы пройти эту половину, ему необходимо пройти половину половины половины и так без конца. Бесконечно малый отре­зок стремится к нулю, но в то же время не исчезает. Его невозможно определить, поэтому движущийся не только не в состоянии пройти весь путь, он не в силах его начать. Этим Зенон пытается доказать, что все движущееся и изменяющееся не может быть мыслимо без противоречия. Физический мир противоречив.

Когда же в опровержение апорий Зенона прибегали к показаниям ор­ганов чувств, то и здесь находились весьма остроумные возражения. Эле-атами признавалось, что чувство «видит» движение, но отмечалось, что разум хочет его «понять» и понять не может. Если учитывать, что разум исследует сущность, а чувства— явления и видимость, то, согласно ло­гике элеатов, именно в сущности движения нет. Общепризнанным, одна­ко, считается, что Зенон сумел показать невозможность описания дви­жения непротиворечивым образом. Следовательно, движение есть проти­воречие. Апории Зенона имеют особую ценность именно потому, что ука­зывают на реально существующее противоречие. Может быть, поэтому в многочисленных древних источниках утверждается, что он родоначаль­ник диалектики. Сам же Зенон считал свои сочинения более защитой те­зиса Парменида «все есть одно», нежели противоположной позицией, когда «все есть многое». Он любил говорить, что именно из любви к спорам он написал многие из своих сочинений.

Важность изучения движения осознавалась всеми философами без ис­ключения. Аристотель (Стагирит) считал, что незнание движения ведет к незнанию причин и утверждал, что видов движений и изменений столько же, сколько и видов сущего. «Для количества имеется рост и убыль, для качества— превращение, для пространства— перемещение, для сущно­сти — просто возникновение и уничтожение»². Следует различать шесть видов движения: возникновение, уничтожение, изменение, увеличение, уменыие-

ние, перемещение. Однако развивая концепцию косной пассивной материи, Аристотель в конечном счете пришел к выводу, что источником движе­ния является некий перводвигатель — чистая форма как начало всякой активности. А значит, движение не атрибут, а модус, частное свойство и признак материи, и задается он не иначе, как посредством первотолчка. Видимо, поэтому в течение последующего продолжительного периода раз­вития философской мысли движение не рассматривалось как атрибут ма­терии. Оно слыло их частным и привходящим свойством.

Сочинение Анаксагора «О природе» начинается словами: «Вместе все вещи были...». Он отвергает стихии в качестве первоначал и выдвигает те­зис— «все во всем». Первичными оказываются все состояния вещества, а состояний этих «неопределенное» множество. Анаксагор называет их се­менами, Аристотель же дает им название «гомеометрии» т.е. подобночаст-ные. Любая гомеометрия бесконечно делима, неоднородна, подобно це­лому она заключает в себе все существующее. Однако гомеометрии Анак­сагора играют роль материи пассивной, а хаос может развиться в космос лишь при условии активного начала. Таковым у Анаксагора выступает Нус, или Ум. Первоначально он приводит все в круговое движение, затем про­исходит процесс формообразования. Легчайшее идет к периферии, тяже­лейшее падает в центр. Анаксагор — продолжатель рационалистической традиции. Введя в качестве движущего начала ум, он мало его использует. Везде, где возможно, он дает механистическое объяснение, и в его кос­мологии нет «проведения».

Атомистика, к приверженцам которой относились Левкипп, Де­мокрит, Эпикур и Лукреций Кар, в противовес элеатам, отрицающим не­бытие, признавала наличие пустоты. Она есть условие всех процессов и дви­жений, но; сама неподвижна, беспредельна и лишена плотности. Каждый член бытия определен формой, плотен и не содержит в себе никакой пус­тоты. Он есть неделимое (по греч. — «атомос»). Атом тождественен самому себе, но может иметь разную форму, отличаться порядком и положением. Это является причиной разнообразных соединений атомов. Складываясь и сплетаясь, они рождают различные вещи. Даже душа в учении Демокрита состоит из атомов. Тем самым в атомистической картине мира складывает­ся свое объяснение проблемы множественности и находят своеобразное отражение процессы возникновения, уничтожения, движения.

Атомисты, как подмечает А.Н. Чанышев, примирили Гераклита и Пар-менида, признав, что мир вещей текуч, мир элементов, из которых вещи состоят, неизменен-'. Кроме установленных законов сохранения бытия, сохранения движения атомисты провозгласили закон причинности: «Ни одна вешь не происходит попусту, но все в силу причинной связи и необ­ходимости». Случайность, однако, понимается субъективно, как то, при­чину чего люди не знают.

Достаточно высоко с точки зрения развития научной мысли оценива­ется и деятельность софистов. Они сосредоточили свое внимание на процессе образования научных понятий, методов аргументации, логичес­кой обоснованности и способов подтверждения достоверности результатов рассуждения. Рационализм, релятивизм и скептицизм, а также конкретно

поставленная задача, требующая непротиворечивого доказательства, со времен софистов стали постоянными спутниками научного поиска.

Как отмечают исследователи, античная наука столкнулась с феноме­ном несоизмеримости и пыталась его освоить. Иррациональные числа ука­зывали на наличие реальности, которая сопротивлялась привычной ло­гике упорядочивания. В истории античной науки известны многочислен­ные попытки, направленные на то, чтобы освоить несоизмеримость, вписать ее в систему. А. Огурцов, ссылаясь на Паппа, указывает, что Ар-хирей стремился построить арифметику несоизмеримых величин, Театет — расчлененную теорию иррациональных линий. Демокрит написал несох­ранившийся труд «Об иррациональных линиях и телах»⁴. Поздние пифаго­рейцы стремились примирить идею несоизмеримости с принципами упо­рядоченной структуры космоса. Следующие отсюда выводы выходили да­леко за пределы собственно математических построений, ибо доказыва­ли, что есть вещи, не имеющие логоса и пропорции, говорящие от име­ни Иного.

Однако идея гармонии, симметрии и упорядоченного космоса преоб­ладала. И игнорируя все тонкости и аномалии, которые вносил собой обнаруженный математикой феномен несоизмеримости, за которым скрывалась онтология хаоса, Платон превозносил общественное значе­ние стройного здания математики. «Вот какое отношение имеет матема­тика к управлению государством: она воспитывает возвышенный строй души, научает душу отвращаться от хаотического и беспорядочного мира чувственного (становления) и приобщаться к миру вечного бытия, где царят порядок, гармония, симметрия»⁵.

Считается, что первую попытку систематизированного отношения к тому, что мы впоследствии стали называть наукой, составляют именно произведения Аристотеля. Например, его книга «Физика» — это не толь­ко и не просто физика, но и философия физики. В доказательство, вслед за Ф. Франком, приведем одно из рассуждений Аристотеля: «Естественный путь к этому (то есть к познанию природы) идет от более известного и явного для нас к более явному и известному по природе: ведь не одно и то же, что известно для нас и прямо само по себе. Поэтому необходимо дело вести именно таким образом: от менее явного по природе, а для нас более явного, к более явному и известному по природе». Тем самым (со­гласимся с Ф. Франком) Аристотель хотел показать, что одной из осно­вополагающих черт научного познания является переход от того, что по­знается непосредственно, к тому, что доступно пониманию. Возникнове­ние из не-сущего понимается Аристотелем как случайное возникновение. Движение есть переход от потенции к энергии, от возможности к дей­ствительности. В «Физике» он рассматривает идею непрерывности. И в бес­конечности мышления Аристотель видит главное условия для принятия Бесконечности как таковой, бесконечной протяженности Космоса. В пе­рипатетической физике обосновывается недопустимость пустоты и соот­ношение математики и физики решается в пользу физики. Не математика должна быть фундаментом для построения физики, а физика может пре­тендовать на значение «базисной», «фундаментальной науки».

В античной философии сложились две концепции, вскрывающие сущность пространства и времени: субстанциональная и реляци­онная (от relatio — «отношение»). Родоначальники субстанциональ­ной концепции Демокрит (по проблеме пространства) и Платон (во взгля­дах на время) трактовали пространство и время как самостоятельные сущности, не зависимые ни от материи, ни друг от друга. Демокрит ввел представление о реальном существовании пустоты как вместилища дви­жения атомов. Без пустоты, по его мнению, атомы лишены такой воз­можности. Пространство, согласно учению Демокрита, Эпикура и Лук­реция Кара, объективно, однородно, бесконечно. Оно вместилище совокупностей атомов. Время отождествимо с вечнос­тью — это чистая длительность, равномерно текущая от прошлого к бу­дущему. Время есть вместилище событий.

Противоположное Демокриту понимание пространства было сфор­мулировано Аристотелем. Его взгляды составили суть реляционной кон­цепции. Аристотель отрицает существование пустоты как таковой. Про­странство неоднородно и конечно — это система естественных мест, за­нимаемых материальными телами.

Отвечая на вопрос «Что есть время?», Аристотель рассуждает: как в движении, так и во времени всегда есть некоторое «прежде» и некото­рое отличное от него «после». Именно в силу движения мы распознаем различные, не совпадающие друг с другом «теперь». Время оказывается не чем иным, как последовательностью этих «теперь», их сменой, перечислением, счетом, «числом движения в связи предыдущего и последующего».

Эти две тенденции в истолковании пространства и времени— либо как самостоятельных, объективных и независимых от вещественного на­полнения начал бытия, либо как неотъемлемых внутренних аспектов дви­жущейся материи — получили развитие в дальнейшем. Более двадцати ве­ков просуществовала первая субстанциональная концепция, подвергаясь лишь некоторым модернизациям и изменениям. Ньютоново про­странство, как неподвижное, непрерывное, однородное трехмерное вме­стилище материи, в сушности, также было и Демокритовым. Время, по Ньютону, однородная, равномерная, вечная и неизменная «чистая» дли­тельность. В классической механике пространство и время— объектив­ные данности, которые все в себя вмешают и ни от чего не зависят. Нью­тон говорил об абсолютном времени, которое «само по себе и по своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему, протекает рав­номерно и иначе называется длительностью».

Представления о пространстве и времени, аналогичные взглядам Ари­стотеля, развивались в Новое время Лейбницем и Декартом. Ни однород­ной пустоты, ни чистой длительности как самостоятельных и независи­мых начал бытия не существует. Пространство — порядок взаиморасполо­жения тел, время — порядок последовательности сменяющих друг друга собы­тий. Протяженность объектов и длительность процессов — не первичные свой­ства, они обусловлены силами притяжения и отталкивания, внутренними и внешними взаимодействиями, движением и изменением.

Геоцентрическая система Аристотеля—Птолемея основывалась на дан­ных обыденного опыта и здравого смысла. Геоцентризм был принят за незыблемую истину. В «Великом математическом построении астрономии» Клавдий Птолемей столь искусно и математически строго представил дви­жение Солнца, Луны и других небесных светил вокруг неподвижной Зем­ли, что впервые стали возможны сами вычисления движения. Астрономи­ческие таблицы на основе труда Птолемея играли огромную роль в прак­тической астрономии на протяжении множества веков.

Общий вывод данной версии весьма тривиален: от философии отпоч­ковались отдельные науки. Или иначе: в рамках классической античной науки, стремящейся, как и в начальной программе натурфилософии, к целостному осмыслению изучаемых явлений, наметились тенденции от­деления самостоятельных наук от философии, вычленение их особых пред­метов и методов.

Версия 2, в которой речь ведется о науке более древней, нежели античность, о науке египетской цивилизации, построена на данных, ко­торые вводятся в обиход значительно реже. Цивилизация Древнего Египта 4-го тысячелетия до н.э. располагала глубокими знаниями в области мате­матики, медицины, географии, химии, астрономии и др. Точка зрения, согласно которой из Древнего Египта пришли основные тайные, оккуль­тные учения, оказавшие сильное влияние на мировосприятие всех рас и народов, и именно из тайного учения заимствовали свои знания и Ин­дия, и Персия, и Халдея, и Китай, и Япония и даже Древняя Греция и Рим, вполне оправдана. Так как почти одновременно возникшие в циви­лизации Древнего Египта многообразные области человеческого знания: медицина, химия, астрология, музыка, акустика, риторика, магия, фи­лософия, математика, геометрия, анатомия, география и ораторское ис­кусство — имеют самый древний возраст из>всех ныне известных и суще­ствующих систем.

Четвертое тысячелетие до н.э. было периодом активного развития Древ­него Египта. Основой древнеегипетского хозяйства было ирригационное земледелие. Природно-климатические условия страны, и в частности про­исходившие с точной периодичностью разливы Нила, обусловили рит-мичнос-гь и цикличность мировосприятия древних египтян. Разливы Нила, от которых он, смешиваясь с почвой, менял окраску и принимал отте­нок крови, «оплодотворяли землю и определяли жизнь». От них зависел стабильный ритм жизнедеятельности страны. Геродот называл Египет «да­ром Нила», подчеркивая этим значение реки в жизни страны. Иногда ут­верждается, что Египет— это греческое название страны Кем, что в пе­реводе означает «тайна, загадка». Согласно другим данным, египтяне на­зывали свою страну словом Кемет — Черная — по цвету вспаханной зем­ли нильской долины⁷.

Развитие земледелия повлекло за собой развитие геометрии как землеме­рия. Возникли и географические, описывающие землю, карты, отвечающие на потребность землемерия — геометрии. Однако это традиционное, исходя­щее из социальной природы познания объяснение возникновения той или иной области знания. В контексте же египтологии существует версия, со-

гласно которой основные знания точных наук египтянам были переданы от более древней цивилизации. Иногда упоминают об атлантах и Атлантам де. Впрочем, здесь все исторические свидетельства упираются в тупик, имя которому— легенда.

Древнеегипетская цивилизация, датируемая 6-4 тысячелетием до н.э., представлена интереснейшей и во многом необычной на взгляд рациона­листа концепцией освоения мира. Географическая изоляция способствова­ла формированию ее самобытности и уникальности. Вряд ли ее, как и древ­негреческую, можно назвать «детством человечества». Напротив, мощь и инаковость древнеегипетской цивилизации поражает и ставит вопрос о мас­штабах и логике преемственности в культурном развитии человечества. Ведь греки, обязанные своим «древнегреческим чудом» (как именовалась гре­ческая цивилизация) знаниям, вывезенным из Древнего Египта и с Восто­ка, не особенно распространялись об источниках и авторстве. Известно, что даже знаменитый Пифагор изучал священную математику — науку чисел или всемирных принципов — в храмах египетских жрецов. Он даже носил по-египетски пурпурную повязку на лбу. И правильнее было бы говорить о священном знании Древнего Египта, удочерившего Элладу.

По мнению египтолога И. Шмелева, «сегодня можно определенно ска­зать, что не греки были первооткрывателями фундаментальных законов, на которых держится связь миров. За тысячи лет до талантливых мужей Эллады жрецы Древнего Египта в совершенстве изучили и овладели сек­ретами, которые мы заново открываем в наш стремительный век»⁸. Еги­петские математики установили форму отношения длины окружности к диаметру (то самое «им» равно...), производили исчисления с дробями, решали уравнения с двумя неизвестными. Если иметь в виду утверждение, что наука началась тогда, когда начали мерить, то этот критерий приемлем и к науке древнеегипетской цивилизации. Вклад египетской математики в ми­ровую сокровищницу бесценен, несмотря на существующее представле­ние, что потребности в математике не выходили за пределы элементар­ных, связанных с обыденной жизнедеятельностью. Основой египетской математики считаются единичные дроби. Особое значение придавалось операции сложения, к которой сводятся действия умножения, а также двоичный принцип умножения, который,сейчас выполняют вычислитель­ные машины. Египетские дроби — это всегда единичные дроби. Исследова­тели делают вывод, что в математике египтян выделяются два принципа: строгая аддитивность и широкое использование естественных дробей.

Действительно, ответ на вопрос, чем же так выделяется, кроме своего бесспорно древнейшего возраста, древнеегипетская культура, найти не просто из-за отсутствия полных и систематических источников. Его можно лишь реконструировать, опираясь на оставшиеся памятники мудрости древ­них: «Книга мертвых», «Тексты пирамид», «Тексты саркофагов», «Книга коровы», «Книга часов бдений», «Книги о том, что в загробном мире», «Книга дыхания», «Адмуат», а также труды античных авторов Геродота, посетившего Египет в V—VII вв. до н.э., Плутарха (1-Й в. н.э.), оставившего подробный труд «Об Исиде и Осирисе». Имеющийся в распоряжении ис­следователей Большой папирус Харриса составляет 45 метров в длину.

Формой правления в древнеегипетской цивилизации была фараонская деспотия. Ее с полным правом можно назвать правлением посвященных, ибо главнейшую роль играло жречество. Высший и низший жреческие со­веты хранили свою науку, делали истину недоступной профанам. Была выработана практика захоронения фараонов. Как «сын» солнца, фараон не мог уйти на тот свет незамеченным. Поэтому строились гигантские пирамиды — места захоронения фараонов, и сама процедура пофебения обставлялась захватывающими и символически значимыми ритуалами. Восемьдесят пирамид, искусно сложенных из огромных, нередко много­тонных каменных глыб, осталось в наследство от Древнего Египта.

Однако существует точка зрения, в соответствии с которой предназ­начение пирамиды как места захоронения фараона— второстепенное и сопутствующее. Пирамиды предназначались прежде всего для последую­щей деятельности жречества, для осуществления интенсивной и обшир­ной программы тотального управления страной средствами психотехни­ки. Согласно преданиям, могли существовать такие сооружения «Озаряю­щего Света», в пространстве которых медитативный сеанс мог протекать в высшей степени успешно благодаря усиливающему воздействию био-ритмически структурированного пространства храма. Храм ифал роль син­тезатора, генерирующего стационарное поле (внутри оболочки в виде сте­новых офаждений и кровельного покрытия), которое позволяло сохра­нить устойчивую глубину транса'.

Возле пирамиды Хеопса возведено прекрасное и загадочное изваяние — знаменитый сфинкс с львиным телом и человеческой головой. Сфинкс вообще являлся главным символом Древнего Египта. Разгадка тайны сфин­кса, смотрящего в никуда, есть одновременно попытка постижения без­мерного и бесконечного человеческого микрокосма.

Достигшее необычайных высот строительное искусство включало в себя также глинобитные строения и из сырцового кирпича. Оно сопро­вождалось развитием металлургии меди, совершенствованием деревооб­делочного, каменнообделочного и гончарного мастерства. Как отмечает Дж. Бернар¹⁰, наши стулья, столы не изменились с тех пор, как их созда­ли первые египетские мастера. Кресла с плетеными сидениями и гнутыми ножками были известны 4500 лет назад. На особом месте находилась об­работка папируса, кож и выделка льняных тканей. Изобретение гончар­ного круга привело к «массовому» производству керамических изделий. На высоте были знания о сплавах и металлах, изобретались и совершенство­вались красители, активно использовавшиеся в практической деятельно­сти древних египтян.

Широко описываемые в древнеегипетской мифологии весы были вы­дающимся достижением хозяйственной практики. Особое значение имело изобретение паруса, ставшего первым шагом в использовании энергии ветра.

Специалист по египетской истории Б. Тураев отмечает, что уже в Древ­нем царстве (в один из исторических периодов развития египетской циви­лизации) не без связи с практикой мумифицирования накопилось много знаний в области анатомии и медицины, которые

обусловили появление врачей различных специализаций: глазных, зубных, хирургов". Древнеегипетские врачи были сведущи в анатомии, знали о существоавнии и функционировании системы кровообращения, изучали роль мозга как центра человеческого тела (паралич ног связывали с по­вреждением мозга). Они могли делать трепанацию черепа, что является чрезвычайно сложной операцией и в наше время. С легкостью пломбиро­вали зубы, чего не умели делать и в XVIII в. (не зря этот век вошел в историю под названием «щербатый»). Имелись руководства и для ветери­наров. Рецепты доказывают значительные познания в области химии. В Егип­те существовали и специальные учебные заведения, так называемые «дома жизни». По мнению некоторых ученых, в них составлялись священные книги и велись изыскания в области медицины. Египетские медики пора­жали точным описанием течения многих болезней. Искусство бальзами­рования трупов и изготовления лечебных средств до сих пор поражают своим эффектом. Найденные при раскопках гробниц многообразные хи­рургические инструменты свидетельствовали о высоком уровне развития хирургии.

Мифология Древнего Египта развивалась на базе достаточно высокой цивилизации и сопровождалась изобретением письменно­сти. Появление письменности трактуется как становление необходимо­го базиса для науки древнеегипетской цивилизации. Однако дешифровать египетские иероглифы крайне трудно. Некоторые из папирусных свитков, хранящихся в европейских музеях, и по сей день не разгаданы. Можно понять, что в них речь идет о магических операциях, магических текстах, заговорах, заклятиях, но что этим достигается, остается непонятым. К наиболее понятным папирусам относится «магический папирус Гарриса». Его основное содержание составляли заклинания, служащие для защиты живых.

К основателям египтологии причисляют Жана Франсуа Шампильона (1790-1832), которому удалось найти ключ к прочтению древнеегипет­ских иероглифов. Это позволило говорить о достоверности исторических событий глубокой древности. Первоначально иероглифы применялись для обозначения собственных имен и цифр. Считается, что в Египте благода­ря хозяйственной практике система письменности сложилась уже к Ран­нему царству. Знаки были рисуночными и звуковыми выражениями одной или более согласных. Хотя для каждого отдельного звука был выработан знак, который не читался, но пояснял смысл. Символические изображе­ния переходили в надписи, по своей архаичности весьма трудно расшиф­ровываемые. Иерографическое письмо чаще всего использовалось для монументальных, вырезанных на камне надписей. Для хозяйственных це­лей применялось скорописное письмо. Этим же шрифтом писали литера­турные произведения и научные книги.

Астрономия же находила себе применение и в теории солнечных ча­сов, и в математической географии. Древние египтяне знали, что Земля круглая и несется в пространстве, они внесли существенный вклад в ас­трономию, создав солнечный календарь. Календарь разделял год на три сезона по 4 месяца каждый. Тридцатидневный месяц делился на декады. В

году было 36 декад, посвященных особым божествам, созвездиям. В конце года добавлялось 5 дней. Возникновение календаря также обусловлива­лось потребностями практической жизнедеятельности — важно было знать периодичность разлива Нила. Наблюдатели заметили, что разлив Нила знаменуется появлением на рассвете после долгого перерыва звезды Си­риус. Однако они не привели в соответствие календарный и астрономи­ческий год, т.е. не учли високосные годы. Поэтому утренний восход Сири­уса расходился с Новым годом на 1день. Через 120 лет эта ошибка стала очень ощутимой. Вместе с тем любопытно отметить, что даже Коперник использовал египетский календарь в лунной и планетной таблицах.

Деление суток на 24 часа — тоже вклад египтян, но весьма своеобраз­ный. Оно не похоже на современное, предполагающее равнозначность — 60-минутность — всех часов суток, что было впоследствии осуществлено под влиянием античной практики, соединенной с техникой вычисления. Египетский счет часов предполагал 10 часов дневных, 12 часов ночных и 2 часа сумеречных. В результате получалось 24 часа неравной продолжи­тельности.

Египтяне создавали карты неба, группировали созвездия, вели наблю­дения за планетами. Изобретение календаря и элементов астрономии трудно переоценить. Все эти завоевания древнеегипетской цивилизации были щед­рыми дарами для последующего развития культуры всех народов.

Однако трудности в изучении египетских знаний объяснялись тем, что они были тайной, хранимой жрецами, которые строго следили, что­бы сокровенные знания о Вселенной и человеке держать втайне от профа­нов, но передавать их ученикам, посвященным. Об этом свидетельствуют от­дельные фрагменты из «Книги мертвых», в которой строго запрещается совершать при свидетелях описываемые там церемонии, при них не могут присутствовать даже отец и сын покойника. Строго наказывалась каждая попытка завладеть магическими священными книгами, а тем более упот­реблять их для каких-либо целей. Этим объясняется и ставшее известным изречение древнеегипетский жрецов: «Все для народа, но через народ ничто». И.П. Шмелев делает предположение, что если в Древнем Египте жезлы были инструментами фиксации знания, то не указывает ли их гео­метрия на шифр, заложенный в самих жезлах? Сравнивая иероглифы и рисунки на уцелевших композициях комплекса древних панелей из захо­ронения древнеегипетского зодчего Хеси-Ра, можно получить аргумен­тированные свидетельства того, что жезлы являются инструментами со­размерности, а следовательно, представление о них только как о симво­лах знатности неполно. Впрочем, во многом неполна и недостаточна и сама версия о происхождении науки в собственном смысле слова в столь отдаленный период. Хотя аналогии возможны. Корпус посвященных весь­ма напоминает герметичность деятельности научных сообществ, вход в которые также закрыт для профанов. Принцип наставничества, научного руководства — действующий принцип в процессе подготовки научных кадров. Секретность полученных знаний — требование, весьма актуальное и по сей день с учетом последних разработок в сферах генетики и клонирова-ния. И вся своеобразная система древнейших знаний, погребенная под

толщей мистических иносказаний, интересна тем, что имеет тенденцию к воспроизведению и обнаружению своей значимости в новейших, пара­доксальных открытиях информационных технологий.

Версия 3 сообщает о возникновении науки в контексте поздней средневековой культуры. Иногда возникновение науки относят к периоду расцвета поздней средневековой культуры Западной Европы (XII-XIV вв.). В деятельности английского епископа Роберта Гроссетеста (1175-1253) и английского францисканского монаха Роджера Бэкона (ок. 1214-1292) была переосмыслена роль опытного знания.

Знаменитый трактат Гроссетеста «О свете» лишен упоминаний о Боге, но изобилует ссылками на Аристотеля и его трактат «О небе». Гроссетест был комментатором «Первой аналитики» и «Физики» Аристотеля. Он широко использовал его категориальный аппарат. Медиевисты считают Гроссетеста пионером средневековой науки. Ему принадлежат также трак­таты «О тепле Солнца», «О радуге», «О линиях угла и фигурах», «О цве­те», «О сфере», «О движении небесных тел», «О кометах». Сопровождаю­щее их математическое обоснование связано с символикой цифр: «Фор­ма как наиболее простая и не сводимая ни к чему сущность приравнива­ется им к единице; материя, способная под влиянием формы изменять­ся, демонстрирует двойственную природу и потому выражается двойкой; свет как сочетание формы и материи — это тройка, а каждая сфера, со­стоящая их четырех элементов, есть четверка. Если все числа сложить, — пишет Гроссетест, — будет десять. Поэтому десять — это число, составля­ющее сферы универсума»¹². Гроссетест описывает широко распространен­ный метод наблюдения за фактами, называя его резолюцией, обращает­ся к методу дедукции, а соединение двух конечных результатов образует, по его мнению, метод композиции.

Источники сообщают много удивительного о персоне Роджера Бэко­на, в частности то, что он пытался смоделировать радугу в лабораторных условиях. Ему принадлежит идея подводной лодки, автомобиля и лета­тельного аппарата. Он с огромной убеждающей силой призывал перейти от авторитетов к вещам, от мнений к источникам, от диалектических рассуждений к опыту, от трактатов к природе. Он стремился к количе­ственным исследованиям, к всемерному распространению математики. Однако работы неортодоксального монаха-францисканца были сожже­ны, а сам он заточен в тюрьму.

Типичный образ средневекового алхимика рисует его за неустанной работой в лабораторных условиях, где он проводит многочисленные опыты и ставит интересные эксперименты в целях добиться трансмутации ме­таллов, отыскать философский камень, эликсир жизни. (Заметим, что смысл слова «эксперимент» не тождественен современному, а означает свойственные средневековым магам попытки или операции комбиниро­вания отдельных единичных процессов.)

В основу эликсира бралось искусственное золото, над получением ко­торого так бились алхимики. Господствовало представление о том, что все металлы представляют собой неосуществленное золото, осуществлению которого требуется огромный период времени. Алхимик стремился уско-

рить процесс «созревания» золота с помощью нагревания раствора из свин­ца и ртути. Очень распространены были алхимические эксперименты над перегонкой киновари. При ее нагревании выделялась белая ртуть и крас­ная сера. Такое сочетание цветов ассоциировалось со спермой отца и кро­вью матери. Киноварь, воспринимаемая как некое андрогенное начало, в миросозерцании средневековых алхимиков способствовала бессмертию. Средневековым символом алхимии была совокупляющаяся пара.

Лабораторная алхимия разделяется на придворную и отшельническую. Придворная больше была склонна к механическому достижению эффекта. Отшельническая связывала эффект с необходимостью очищения и меди­тативными практиками. Вместе с тем имеются сведения, что реальное при­менение алхимических препаратов, в частности эликсиров жизни, были крайне негативными. В них входили ядовитые вещества — ртуть, мышьяк, свинец. Они вызывали сильные формы отравлений, галлюцинаций, кож­ной сыпи и других болезненных проявлений. Поэтому неудивительно, что алхимиков преследовали и часто казнили. Хотя положительная часть сред­невековой алхимии закрепила себя в трактатах по фармакологии.

Алхимические же эксперименты над собственной духовной сферой, так называемая трансмутация души, также была сопряжена со многими опасностями. Ей сопутствовало не только желательное развитие паранор­мальных способностей, но и серьезные психосоматические расстройства.

Средневековье знало семь свободных искусств — триумвпум: граммати­ка, диалектика, риторика; квадриум: арифметика, геометрия, астрономия, музыка. Каждый ученый был обязан владеть всеми этими науками-искус­ствами. В XII—XIII вв. были известны тексты арабоязычных ученых, посвя­щенные естественнонаучным изысканиям, широко употреблялись араб­ские цифры. Но в науке господствовал схоластический метод с его необ­ходимым компонентом — цитированием авторитетов, что лишало перво­степенной значимости задачу по исследованию естества, фюзис, Природы.

Когда проводят компаративистский (сравнительный) анализ средне­вековой науки с наукой Нового времени, то основное отличие видят в изменении роли индукции и дедукции. Средневековая наука, следуя ли­нии Аристотеля, придерживалась дедукции и оперировала путем заключений из общих принципов к отдельным фактам, тогда как новая наука (после 1600 г.) начинает с наблюдаемых отдельных фактов и при­ходит к общим принципам с помощью метода индукции. Дедукцию истолковывают иногда и как процесс нисхождения, который начинается от чего-то наиболее общего, фундаментального и.первичного и растека­ется на все остальное. В такой интерпретации весьма узнаваемо сходство дедукции и эманации, предполагающей истечение из лона порождающего характеристик, особенностей и сущностей более простого порядка.

В рамках же официальной доктрины средневековья главенствуют вера и истины откровения. Разум теряет роль главного арбитра в вопросах ис­тины, ликвидируется самостоятельность природы, Бог, благодаря свое­му всемогуществу, может действовать и вопреки естественному порядку.

Теологическая ориентация средневековья очень хорошо прослежива­ется в текстуальном анализе идей великих мыслителей того времени. Так,

в высказывании Тертуллиана (ок. 160 — после 220) отмечается: «...напрасны потуги философов, причем именно тех, которые направляют неразум­ную любознательность на предметы природы прежде, чем на ее Творца и Повелителя...». Ведь «философы только стремятся к истине, особенно не­доступной в этом веке, христиане же владеют ею. <...> Ибо с самого на­чала философы уклонились от источника мудрости, т.е. страха Божьего»¹-¹.

Истина оказывалась в полном ведении Божества, так что «христиане должны остерегаться тех, кто философствует сообразно стихиям мира сего, а не сообразно Богу, которым сотворен сам мир», — подчеркивал Августин¹⁴. Средневековье пестрило многообразными аргументами и под­ходами, опровергавшими возможность истинного познания природы вне божественного откровения. Считалось, что знание, перерастающее в на­уку, — это разумное познание, позволяющее нам пользоваться вещами. Науку необходимо подчинять мудрости, доступной лишь божественному разуму. Говоря о философах, Августин пишет: «Они твердили: «истина, истина» и много твердили мне о ней, но ее нигде у них не было. Они ложно учили не только о Тебе, который есть воистину Истина, но и об элементах мира, созданного тобой...»¹⁵.

В особом, преимущественном положении находилась логика, ибо, как справедливо полагал Боэций, «всякий, кто возьмется за исследование природы вещей, не усвоив прежде науки рассуждения, не минует оши­бок... Таким образом, размышления о логике заставляют прийти к выво­ду, что этой столь замечательной науке нужно посвятить все силы ума, чтобы укрепиться в умении правильно рассуждать: только после этого сможем мы перейти к достоверному познанию самих вещей»¹⁶. Он пони­мал логику как рациональную философию, которая служит средством и орудием и с помощью которой получают знание о природе вещей.

Логику как науку о доказательстве в рассуждениях ценил очень высо­ко Пьер Абеляр, утверждавший, что наука логики имеет большое значе­ние для всякого рода вопросов и что первым ключом мудрости является частое вопрошание¹⁷.

Пожалуй, в окончательном виде кредо средневековья было сформу­лировано пером Фомы Аквинского: «...необходимо, чтобы философские дисциплины, которые получают свое знание от разума, были дополнены наукой, священной и основанной на откровении. <...> Священное уче­ние есть такая наука, которая зиждется на основоположениях, выяснен­ных иной, высшей наукой; последняя есть то знание, которым обладает Бог, а также те, кто удостоен блаженства... Эта наука— теология, к дру­гим наукам она прибегает как к подчиненным ей служанкам»¹⁸.

Таким образом, в средневековье оформился специфический и решаю­щий критерий истинности, а именно ссылка на авторитет, которым в контексте средневековой культуры был Бог.

Начало эпохи Возрождения было отмечено подъемом интереса к ма­тематике. Известна, например, «Сумма арифметики, геометрии, пропор­ции и пропорциональности» флорентийского математика Луки Пачоли (ок. 1445 — позже 1509). В ней автор подводил итог всему математическому знанию, а также с новой силой утверждал тезис античного математика

Филолая и других пифагорейцев о том, что математика отражает всеоб­щую закономерность, применяемую ко всем вещам.

П. Гайденко оценивает средневековую науку так: «...научное знание в средние века имеет характерные особенности. Прежде всего оно выступа­ет как правила, в форме комментария. <...> Второй особенностью сред­невековой науки является тенденция к систематизации и классификации. Именно средневековье с его склонностью к классификации наложило свою печать и на те произведения античной науки и философии, которые были признаны каноническими в средние века. <...> Компиляторство, столь чуждое и неприемлемое для науки Нового времени, составляет как раз весьма характерную черту средневековой науки, связанную с общей мировоззренческой и культурной атмосферой этой эпохи". Появляется феноменальный принцип двойственности истины, он указывает на две принципиально разные картины мира: теолога и натурфилософа. Первая связывает истину с божественным откровением, вторая — с естествен­ным разумом, базируется на опыте и пользуется индукцией.

Как отмечает В. Соколов, тогдашняя наука сосредоточивалась в двух почти не связанных друг с другом организациях. Одной из них были уни­верситеты и некоторые школы, существовавшие уже не один век. Другой можно считать опытно-экспериментальное исследование природы, кото­рое сосредоточилось в мастерских живописцев, скульпторов, архитекто­ров. Практика создания предметов искусства толкала их на путь экспери­ментирования. Иногда эта практика требовала соединения логики мас­терства с математикой²⁰.

Великий живописец Леонардо да Винчи по праву завоевал имя пионе­ра современного естествознания. Его исследовательская деятельность ох­ватывала собой области механики, физики, астрономии, геологии, бота­ники, анатомии и физиологии человека. Леонардо подчеркивал безоши­бочность опыта и стремился к точному уяснению его роли в деле дости­жения истины. Он указывал, что опыт есть то минимальное условие, при котором возможно истинное познание. Леонардо ориентировался на спон­танное экспериментирование, которое осуществлялось в многочислен­ных мастерских. Его широко известная фраза: «Наука — полководец, а практика — солдаты», — говорила о том, что наука не сводится только к опыту и экспериментированию, а включает в себя нечто большее по­требность осмысленного обобщения данных опыта. Интересно, что ме­ханика мыслится им не как теоретическая наука, какой она впослед­ствии станет во времена Галилея и Ньютона, а как чисто прикладное искусство конструирования различных машин и устройств. Можно присо­единиться к мнению В. Соколова о том, что именно Леонардо подошел к необходимости органического соединения, единства эксперимента и его математического осмысления, которое и составляет суть того, что в дальнейшем назовут современным естествознанием. Постепенное проник­новение естественно-научного взгляда на мир подготовило появление клас­сической науки.

Версия 4 наиболее традиционная. Она датирует рождение науки Нового времени в общеупотребляемом европейском смысле слова

XVI— началом XVII в., делая точкой отсчета систему Коперника, так на­зываемый коперниканскии переворот, а также законы классической меха­ники и научную картину мира, основанную на достижениях Галилея и Ньютона.

Польский астроном Николай Коперник (1491-1496) учился в Кра­ковском университете. Затем приехал в Италию для постижения основ астрономии, медицины, философии и права, где изучил древнегреческий язык и космогонические идеи древних авторов. Он рано пришел к убежде­нию о ложности теории Аристотеля—Птолемея и в своем небольшом произведении «Очерк нового механизма мира» (1505—1507) попытался ма­тематически конкретизировать свою идею. Главным делом его жизни был труд «Об обращениях небесных сфер», который был издан после его смерти. В нем Коперник предложил гелиоцентрическую систему мира. С момента провозглашения его идеи, заключающейся в том, что разработанная си­стема позволяет «с достаточной верностью объяснить ход мировой ма­шины, созданной лучшим и любящим порядок Зодчим»²¹, можно вести отсчет рождения детерминистическо-механистического мировоззрения в его противоположности телеологическо-организмическому. Земля оказа­лась не привилегированной, а «рядовой» планетой, закономерности ко­торой могли быть обнаружены на всем громадном ее протяжении.

Таким образом, согласно этой позиции наука очень молода, ее воз­раст чуть более 400 лет. «XVI век н.э. увидел крушение западного христиан­ства и рождение современной науки», — подчеркивал А. Уайтхед в работе «Наука и современный мир». Развитие науки придало новую окраску че­ловеческому сознанию и породило новизну способов мышления. «Новое мышление явилось более важным событием, чем даже новая наука или техника. Оно изменило метафизические предпосылки и образное содер­жание нашего сознания, так что теперь старые стимулы вызывали новый отклик». О греческих изысканиях Уайтхед отзывался так: «Их чрезмерно интересовала математика. Они изобрели ее основоположения, анализи­ровали ее предпосылки, открыли замечательные теоремы благодаря стро­гой приверженности дедуктивному рассуждению. Их умы увлекала страсть к обобщению. Они требовали ясных и смелых идей и строгих умозаключе­ний из них. Это было совершенство, это был гений, это была идеальная подготовительная работа. Но это еще не было наукой в нашем пони­мании»²'.

В аристотелевской и схоластической традиции изложение науки осно­вывалось на схеме, состоящей из двух элементов (диадической схеме): действительность, объективный мир — и картина этого мира, создавае­мая учеными. Истина означала согласие человеческого интеллекта с ве­щами действительного мира. Иногда индукция понималась как то, что позволяет на основе «материала наблюдений» строить структуру лингви­стического материала. Работа, связанная с созданием кратких изящных аналитических выражений, является существенной частью успеха науки. Поэтому наука стала пониматься на основе триптической схемы: наблю­даемый объект, творящий ученый и третий элемент— знаки, которыми ученый изображает картину мира. (Впоследствии логические позитивисты

акцентировали именно связь второго и третьего элементов, т.е. отноше­ние между физическими объектами и знаками, или символами. Результат этого соотношения был назван семантическим качеством науки. Отно­шения же между членами третьего необходимого элемента науки — зна­ками — составляют логический компонент.)

Существует мнение, что история индуктивных наук есть история от­крытий, а философия индуктивных наук— история идей и концепций. Наблюдая однообразие в природе, мы приходим с помощью индукции к утверждению естественных законов. Эмпиризм и математическое обоб­щение стали визитной карточкой науки Нового времени. От имени эмпи­ризма выступил Фрэнсис Бэкон с его обширной программой эмпиричес­кой философии. От имени рационалистического подхода выступил мате­матик Рене Декарт. Впрочем, Гарвей высказался о родоначальнике анг­лийского эмпиризма так: «Бэкон занимался наукой как лорд-канцлер». Видимо, имеется в виду, что дело ограничивалось одними только поже­ланиями, общей характеристикой задачи и увещеваниями о том, что не следует доверяться случайным восприятиям, а нужно производить мето­дические наблюдения и дополнять их обдуманным опытом. Декарт же был уверен, что серьезная потребность в истине может быть удовлетворена не схоластическими рассуждениями и метафизическими теориями, а ис­ключительно математикой. Эта своеобразная математическая реформа фи­лософии заставила признать ясность и отчетливость важ­нейшими принципами научного метода. Они влекут за собой необходи­мость количественных определений, тогда как качественные, основан­ные на чувственном восприятии, по сути своей неясны и смутны.

Обычно называют 1662г., год образования Лондонского королевско­го общества естествоиспытателей, утвержденного Королевской хартией, как дату рождения науки. В 1666г. в Париже появляется Академия наук. Лондонское королевское общество объединяет ученых-любителей в доб­ровольную организацию, устав которой был сформулирован Робертом Гуком. В нем было записано, что цель общества — «совершенствование знания о естественных предметах, всех полезных искусствах с помощью экспериментов (не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, по­литику, грамматику, риторику или логику»). Королевское общество стре­милось поддерживать экзальтированный эмпиризм. Работы, выполненные но другим нормам, отвергались. «Вы не можете не знать, — так звучал отказ одному из авторов, — что целью данного Королевского института является продвижение естественного знания в помощью экспериментов и в рамках этой цели среди других занятий его члены приглашают всех способных людей, где бы они ни находились, изучать Книгу Природы, а не писания остроумных людей»²"'.

В XVII в. обозначилась новая роль естествоиспытателя — испытующего естество и уверенного, что божественная «Книга Природы» (метафора, унаследованная из теологии) написана на языке геометрии (Галилей). Ученые галилеевского типа настроены на рациональное прочтение книги природы. «...Хотя к 1500 г. Европа не обладала даже уровнем знаний Архи­меда, умершего в 212г. до н.э., все же в 1700г. «Начала» Ньютона были

уже написаны, и мир вступил в современную эпоху, — делал вывод Уайтхед^⁴.

Главным достоянием Нового времени считается становление научно­го способа мышления, характеризующегося соединением эксперимента как метода изучения природы с математическим методом, и формирование теоретического естествознания. И Галилей, и Декарт были уверены, что позади чувственных феноменов стоят математические законы. Интерес к решающему эксперименту был «платой за застывшую рациональность средневековой мысли». Достаточно напомнить тот факт, что галилеевс-кий принцип инерции получен с помощью идеального эксперимента. Га­лилей формулирует парадоксальный образ — движение по бесконечно большой окружности при допущении, что она тождественна бесконеч­ной прямой, а затем осуществляет алгебраические исследования. И во всех интересных случаях фиксируется либо противоречие, либо несоот­ветствие теоретических идеализации и обыденного опыта, теоретической конструкции и непосредственного наблюдения. Поэтому суть научно-те­оретического мышления начинает связываться с поиском предметов-по­средников, видоизменением наблюдаемых условий, ассимиляцией эмпи­рического материала и созданием иной научной предметности, не встре­чающейся в готовом виде. Теоретическая идеализация, теоретический кон­структ становится постоянным членом в арсенале средств строгого есте­ствознания. Примерами таких конструктов могут служить понятия мате­матической точки, числа, таблицы, графы, абстрактные автоматы и т.п.

К многообразным приметам возникновения науки относят рост бла­госостояния и досуга, распространение университетов, изобретение кни­гопечатания, захват Константинополя, появление Коперника, Васко да Гамы, Колумба, телескопа. Хроника той гениальной эпохи любопыт­на. Ссылаясь на А. Уайтхеда, заметим, что в начале XVII в., в 1605г., выходят «О достоинстве и приумножении наук» Бэкона и «Дон Кихот» Сервантеса. Годом раньше увидело свет первое издание «Гамлета». Сер­вантес и Шекспир умирают в один день — 23 апреля 1616 г. Весной того же года Гарвей в Лондонском врачебном колледже представил свою те­орию циркуляции крови. В год смерти Галилея родился Ньютон (1642), почти 100 лет спустя после опубликования коперникансТсого «Об обра­щении небесных сфер». Годом раньше Декарт публикует свои «Метафи­зические размышления», а двумя годами позже — «Первоначала фило­софии». У истоков новоевропейской науки стоят имена Ф. Бэкона, Гар-вея, Кеплера, Галилея, Декарта, Паскаля, Гюйгенса, Бойля, Ньюто­на, Локка, Спинозы, Лейбница.

«Современная наука рождена в Европе, но дом ее — весь мир», — так резюмировал процесс бурного роста научных технологий А. Уайтхед.

Версия 5 обсуждает проблему исторического возраста науки с привлечением классификации, когда данный феномен представлен дву­мя стадиями своего становления, а именно прсднаукой и соб­ственно наукой. Зарождающаяся наука во многом опирается на результаты каждодневного практического опыта, обыденное знание, на­блюдения и приметы. Оперирование реальными предметами послужило

непосредственной основой для возникновения идеального плана позна­ния, действий с идеальными объектами.

На этапе собственно науки, к.примеру математики, числа уже не рас­сматриваются как прообразы предметных совокупностей. Они выступают как самостоятельные символические объекты. И когда появляются теоре­тические возможности, связанные с превышением сложившихся стерео­типов практики, когда эмпирические зависимости строятся и получаются не сугубо практически, а как следствие теоретических постулатов, иссле­дователи фиксируют возникновение стадии собственно науки. Знания пред­стают не как суммарный исход практических операций, но как рецептура действия с точки зрения всеобщего и необходимого. Следовательно, де­маркация между наукой и преднаукой проходит по линии формирования предпосылок научно-теоретического способа исследования. Преднаука — это обобщение эмпирических ситуаций, предписания для практики. На­ука— это возникновение научного метода, соединяющего математику с экспериментом. Эвристические и прогностические компоненты научного исследования также свидетельствуют о возникновении собственно науки.

ЛИТЕРАТУРА

¹ См.: Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. М., 1980. С. 18.

² Аристотель. Соч.: В4т. М., 1976. Т. 1. С. 288-289.

³ См.: Чанышев А.Н. Курс по древней философии. М., 1981. С. 185.

⁴ См.: Огурцов А.П. Дисциплинарная структура науки. М., 1988. С. 69-71.

⁵ Гайденко П.П. Указ. соч. С. 252.

⁶ Цнт. по: Франк Ф. Философия науки. М., 1960. С. 67-68.

⁷ См.: История Древнего Востока / Под ред. В.И. Кузнщина. М., 1988. С. 12.

⁸ Шмелев И.П. Феномен Древнего Египта. Минск, 1993. С. 9.

⁹ Там же. С. 53-54.

¹⁰ БернарДж. Наука в истории общества. М., 1956.

¹¹ ТураевБ.А. Древний мир. М., 1917.

¹² История философии. Ростов н/Д.. 1998. С. 111.

¹³ Тертуллиан. Избранные сочинения. М., 1994. С. 40, 62.

¹⁴ Августин. Исповедь. М., 1992. С. 14.

¹⁵ Цнт. по: Мир философии: Ч. 1. М., 1991. С. 92.

¹⁶ Боэций Д. О высшем благе, или о жизни философа // Вопросы философии.

1994. №5. С. 10. '' Абеляр П. История моих бедствий. М., 1959. С. 121.

¹⁸ Фома Аквинский. Теология и наука. Приложение // Боргош Ю. Фома Аквнн-скнй.М., 1975. С. 144-145.

¹⁹ Гайденко П.П. Указ. соч. С. 429-433.

²⁰ СоколовВ.В. Европейская философия XV-XVII веков. М., 1984. С. 132.

²¹ Польские мыслители эпохи Возрождения. М., 1960. С. 42.

²² Уаптхед А. Наука и современный мир // Избранные работы по философии. М., 1990. С. 56-57,62.

²³ Философия и методология науки. М., 1994. Ч. 1. С. 44 -47.

²⁴ Уайтхед А. Указ. соч. С. 61.