Тема 5. Сциентизм и антисциентизм

Специфика Сциентизма и антисциентизма. — Аргументы сциенти-стов и антисциентистов. — Ориентации Сциентизма и антисциен­тизма. — Ограничение идеи гносеологической исключительности науки. — Дилемма Сциентизм — антисциентизм как проблема соци­ального выбора. — Пафос предостережений против науки. — Русская философия о недостатках науки. — О феминистской критике науки.

Культ науки в XX в. привел к попыткам провозглашения науки как высшей ценности развития человеческой цивилизации. Сциентизм

(от лат. scientia— «знание, наука»), представив науку культурно-миро­воззренческим образцом, в глазах своих сторонников предстал как идео­логия «чистой, ценностно-нейтральной большой науки». Он предписы­вал ориентироваться на методы естественных и технических наук, а кри­терии научности распространять на все виды человеческого освоения, мира, на все типы знания и человеческое общение в том числе. Одновре­менно с Сциентизмом возникла его антитеза — антисциентизм, провозглашавший прямо противоположные установки. Он весьма песси­мистически относился к возможностям науки и исходил из негативных последствий НТР. Антисциентизм требовал ограничения экспансии науки и возврата к традиционным ценностям и способам деятельности.

Вопрос о том, можно ли решить дилемму Сциентизм — антисциен­тизм, нуждается в глубинных размышлениях. Сциентизм и антисциентизм представляют собой две остро конфликтующие ориентации в современ­ном мире. К сторонникам Сциентизма относятся все те, кто приветствует достижения НТР, модернизацию быта и досуга, кто верит в безгранич­ные возможности науки и, в частности, в то, что ей по силам решить все острые проблемы человеческого существования. Наука оказывается выс­шей ценностью, и сциентисты с воодушевлением и оптимизмом привет­ствуют все новые и новые свидетельства технического подъема.

Антисциентисты видят сугубо отрицательные последствия научно-тех­нической революции, их пессимистические настроения усиливаются по мере краха всех возлагаемых на науку надежд в решении экономических и социально-политических проблем.

Сциентизм и его антитеза — антисциентизм — возникли практически одновременно и провозглашают диаметрально противоположные уста­новки. Определить, кто является сторонником Сциентизма, а кто анти-сциентист, нетрудно. Аргументы сциентистов и антисциентистов легко де­кодируются, имея разновекторную направленность.

• Сциентист приветствует достижения науки. Антисциентист испы­тывает предубежденность против научных инноваций.

• Сциентист провозглашает знание как культурную наивысшую цен­ность. Антисциентист не устает подчеркивать критическое отно­шение к науке.

• Сциентисты, отыскивая аргументы в свою пользу, привлекают свое знаменитое прошлое, когда наука Нового времени, опровергая путы средневековой схоластики, выступала во имя обоснования культуры и новых, подлинно гуманных ценностей. Они совершен­но справедливо подчеркивают, что наука является производитель­ной силой общества, производит общественные ценности и имеет безграничные познавательные возможности.

Очень выигрышны аргументы антисциентистов, когда они подмечают простую истину, что, несмотря на многочисленные успехи науки, чело­вечество не стало счастливее и стоит перед опасностями, источником которых стала сама наука и ее достижения. Следовательно, наука не спо­собна сделать свои успехи благодеянием для всех людей, для всего чело­вечества.

• Сциентисты видят в науке ядро всех сфер человеческой жизни и стремятся к «онаучиванию» всего общества в целом. Только благо­даря науке жизнь может стать организованной, управляемой и успешной. В отличие от сциентистов антисциентисты считают, что понятие «научное знание» не тождественно понятию «истинное знание».

• Сциентисты намеренно закрывают глаза на многие острые про­блемы, связанные с негативными последствиями всеобщей тех-нократизации. Антисциентисты прибегают к предельной драмати­зации ситуации, сгущают краски, рисуя сценарии катастрофиче­ского развития человечества, привлекая тем самым большее чис­ло своих сторонников.

Однако и в том, и в другом случае Сциентизм и антисциентизм высту­пают как две крайности и отображают сложные процессы современности с явной односторонностью.

Ориентации Сциентизма и антисциснтизма носят универсальный характер. Они пронизывают сферу обыденного сознания независимо от того, ис­пользуется ли соответствующая им терминология и называют ли подоб­ные умонастроения латинским термином или нет. С ними можно встре­титься в сфере морального и эстетического сознания, в области права и политики, воспитания и образования. Иногда эти ориентации носят от­кровенный и открытый характер, но чаще выражаются скрыто и под­спудно. Действительно, опасность получения непригодных в пищу про­дуктов химического синтеза, острые проблемы в области здравоохране­ния и экологии заставляют говорить о необходимости социального конт­роля за применением научных достижений. Однако возрастание стандар­тов жизни и причастность к этому процессу непривилегированных слоев населения добавляет очки в пользу Сциентизма.

Экзистенциалисты во всеуслышание заявляют об ограниченности идеи гносеологической исключительности науки. В частности, Серен Кьерке-гор противопоставляет науку, как неподлинную экзистенцию, вере, как подлинной экзистенции, и, совершенно обесценивая науку, засыпает ее каверзными вопросами. Какие открытия сделала наука в области этики? И меняется ли поведение людей, если они верят, что Солнце вращается вокруг неподвижной Земли? Способен ли дух жить в ожидании последних известий из газет и журналов? «Суть сократовского незнания, — резюми­рует подобный ход мысли С. Кьеркегор, — в том, чтобы отвергнуть со всей силой страсти любопытство всякого рода, чтобы смиренно пред­стать перед лицом Бога». Изобретения науки не решают человеческих про­блем и не заменяют собой столь необходимую человеку духовность. Даже когда мир будет объят пламенем и разлагаться на элементы, дух останет­ся при своем, с призывами веры. Трактовать изобретение микроскопа как небольшое развлечение — куда ни шло, но приписывать ему серьезность было бы слишком... Претенциозные натуралисты делают из «законов» ре­лигию. «Главное возражение, выдвигаемое Кьеркегором против естествен­ных наук (а в действительности против позитивистского Сциентизма), состоит в следующем: «Возможно ли, чтобы человек, воспринимая себя

как духовное существо, мог увлечься мечтой об естественных науках (эм­пирических по содержанию)?» Естествоиспытатель — человек, наделен­ный талантом, чувством и изобретательностью, но при этом не постига­ющий самого себя. Если наука становится формой жизни, то это велико­лепный способ воспевать мир, восхищаться открытием и мастерством. Но при этом остается открытой проблема, как понимать свою духовную суть»¹.

Антисциентисты уверены, что вторжение науки во все сферы челове­ческой жизни делает ее бездуховной, лишенной человеческого лица и романтики. Дух технократизма отрицает жизненный мир подлинности, высоких чувств и красивых отношений. Возникает неподлинный мир, ко­торый сливается со сферой производства и необходимости постоянного удовлетворения все возрастающих вещистских потребностей. М. Андре при­зывает «хорошо осознать, что население мира и особенно та часть моло­дежи, которая желает расцвета мысли, которая хочет во что бы то ни стало «мочь со всей свободой любить мудрость», без упущения, раздра­жена тем, что, видит науку, превращенную в Сциентизм и завладеваю­щую областями, где она может служить линией поведений»². Адепты Сци­ентизма исказили жизнь духа, отказывая ему в аутентичности. Сциентизм, делая из науки капитал, коммерциализировал науку, представил ее заме­нителем морали. Только наивные и неосторожные цепляются за науку как за безликого спасителя.

Яркий антисциентист Г. Маркузе выразил свое негодование против Сциентизма в концепции «одномерного человека», в которой показал, что подавление природного, а затем и индивидуального в человеке сводит многообразие всех его проявлений лишь к одному технократическому параметру³. Те перегрузки и перенапряжения, которые выпадают на долю современного человека, говорят о ненормальности самого общества, его глубоко болезненном состоянии. К тому же ситуация осложняется тем, что узкий частичный специалист (homo faber), который крайне перегру­жен, заорганизован и не принадлежит себе, — это не только представи­тель технических профессий. В подобном измерении может оказаться и гуманитарий, чья духовная устремленность будет сдавлена тисками нор­мативности и долженствования.

Бертран Рассел, ставший в 1950г. лауреатом Нобелевской премии по литературе, в поздний период своей деятельности склонился на сторону антисциентизма. Он видел основной порок цивилизации в гипертрофиро­ванном развитии науки, что привело к утрате подлинно гуманистических ценностей и идеалов.

Майкл Полани — автор концепции личностного знания — подчерки­вал, что «современный Сциентизм сковывает мысль не меньше, чем это делала церковь. Он не оставляет места нашим важнейшим внутренним убеждениям и принуждает нас скрывать их под маской слепых и нелепых, неадекватных терминов»⁴.

Крайний антисциентизм приводит к требованиям ограничить и затор­мозить развитие науки. Однако в этом случае встает насущная проблема обеспечения потребностей постоянно растущего населения в элементар­ных и уже привычных жизненных благах, не говоря уже о том, что имен-

но в научно-теоретической деятельности закладываются «проекты» буду­щего развития человечества.

Дилемма Сциентизм — антисциснтизм предстает извечной проблемой социального и культурного выбора. Она отражает противоречивый характер общественного развития, в котором научно-технический прогресс оказы­вается реальностью, а его негативные последствия не только отражаются болезненными явлениями в культуре, но и уравновешиваются высшими достижениями в сфере духовности. В связи с этим задача современного ин­теллектуала весьма сложна. По мнению Э. Агацци, она состоит в том, что­бы «одновременно защищать науки и противостоять Сциентизму»⁵.

Примечательно и то, что антисциентизм автоматически перетекает в антитехнологизм, а аргументы антисциентистского характера с легко­стью можно получить и в сугубо научной (сциентистской) проблемати­ке, вскрывающей трудности и преграды научного исследования, обнажа­ющей нескончаемые споры и несовершенство науки. Интересны в связи с этим рассуждения, которые еще в философии Нового времени Дж. Бер­кли (1685—1753) представил на суд образованной общественности. «Если люди взвесят те великие труды, — писал он, — прилежание и способнос­ти, которые употреблены в течение стольких лет на разработку и разви­тие наук, и сообразят, что, несмотря на это, значительная, большая часть наук остается исполненной темноты и сомнительности, а также примут во внимание споры, которым, по-видимому, не предвидится кон­ца, и то обстоятельство, что даже те науки, которые считаются основан­ными на самых ясных и убедительных доказательствах, содержат пара­доксы, совершенно неразрешимые для человеческого понимания, и что в конце концов лишь незначительная их часть приносит человечеству кроме невинного развлечения и забавы истинную пользу, если, говорю я, люди все это взвесят, то они легко придут к полной безнадежности и к совершенному презрению всякой учености»⁶. '

Подобные размышления исходят как бы из глубины самого здания науки, в котором нет просторных магистралей, а лабиринты и тупики пугают несмелого путника. Продолжая эстафету сетований над сложнос­тью науки, Дэвид Юм (1711—1776) утверждал: «Не требуется даже осо­бенно глубокого знания для того, чтобы заметить несовершенное состо­яние наук в настоящее время; ведь и толпа, стоящая вне храма науки, может судить по тому шуму и тем крикам, которые она слышит, что не все обстоит благополучно внутри его. Нет ничего такого, что не было бы предметом спора и относительно чего люди науки не держались бы про­тиворечивых мнений. Самые незначительные вопросы не избегают наших прений, а на самые важные мы не в состоянии дать какого-либо досто­верного ответа»⁷.

Пафос предостережений против науки усиливается, как это ни пара­доксально, именно в эпоху Просвещения. Жан-Жаку Руссо принадлежат слова: «Сколько опасностей, сколько ложных путей угрожают нам в на­учных исследованиях! Через сколько ошибок, в тысячу раз более опас­ных, чем польза, приносимая истиною, нужно пройти, чтобы этой исти­ны достигнуть?.. Если наши науки бессильны решить те задачи, которые

они перед собой ставят, то они еще более опасны по тем результатам, к которым они приводят. Рожденные в праздности, они, в свою очередь, питают праздность, и невозместимая потеря времени — вот в чем раньше всего выражается вред, который они неизбежно приносят обществу»⁸. А следовательно, заниматься науками — пустая трата времени.

Русская философская мысль также не остается вне обсуждения вопроса о недостатках науки. Н.П. Огарев (1813-1877) уверен, что «наука не состав­ляет такой повсеместности, чтобы движение общественности могло совер­шаться исключительно на ее основании; наука не достигла той полноты содержания и определенности, чтобы каждый человек в нее уверовал»⁹.

Другая часть критических замечаний сыплется на науку со стороны эзотерически ориентированных мыслителей. П.Д. Юркевич (1804—1860), например, усматривает второстепенность, подсобность и зависимость на­уки от более главенствующего мира скрытых духовных постижений. Здесь уже аргументы направлены из сферы, наукой не являющейся, но с са­мых ранних времен, со времен тайного герметического знания ей сопут­ствующей. «Каждая наука, — пишет он — имеет цену только как пособие к какому-нибудь ремеслу, пока она не дает замечать или чувствовать, что за внешним, являющимся миром есть мир высший, духовный, мир света и истины»¹⁰.

Суждения русских философов, в частности Н. Бердяева (1874-1948), Л. Шестою (1866-1938), С. Франка (1877-1950), занимающих особую стра­ницу в критике науки, имеют огромное влияние не только в силу приво­димых в них заключений, но и благодаря яростному пафосу и трогающе­му до глубины души переживанию за судьбу и духовность человечества. «Вера в бога науки ныне пошатнулась, — убежден Н. Бердяев, — доверие к абсолютной науке, к возможности построить научное мировоззрение, удовлетворяющее природу человека, подорвано». Причины того он видит в том, что «в область научного знания вторгаются новые явления, кото­рые казенный догматизм ученых недавно еще отвергал как сверхъесте­ственное... А с другой стороны, философия и гносеология выяснили, что наука сама себя не может обосновать, не может укрепить себя в пределах точного знания. Своими корнями наука уходит в глубь, которую нельзя исследовать просто научно, а верхами своими наука поднимается к небу. <...> Даже для людей научного сознания становится все ясней и ясней, что наука просто некомпетентна в решении вопроса о вере, от­кровении, чуде и т.п. Да и какая наука возьмет на себя смелость решать эти вопросы? Ведь не физика же, не химия, не физиология, не полити­ческая экономия или юриспруденция? Науки нет, есть только науки [В значении дисциплины. — Т.Л.]. Идея науки, единой и всеразрешающей, переживает серьезный кризис, вера в этот миф пала. <...> Наука есть лишь частная форма приспособления к частным формам бытия»¹¹.

Бердяев по-своему решает проблему Сциентизма и антисциентизма, замечая, что «никто серьезно не сомневается в ценности науки. Наука — неоспоримый факт, нужный человеку. Но в ценности и нужности науч­ности можно сомневаться. Наука и научность — совсем разные вещи. На­учность есть перенесение критериев науки на другие области, чуждые

духовной жизни, чуждые науке. Научность покоится на вере в то, что наука есть верховный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должно покоряться, что ее запреты и разрешения имеют решающее значение повсеместно. Научность предполагает существование единого метода... Но и тут можно указать на плюрализм научных методов, соответствующий плюрализму науки. Нельзя, например, перенести ме­тод естественных наук в психологию и в науки общественные»¹². И если науки, по мнению Н. Бердяева, есть сознание зависимости, то научность есть рабство духа у низших сфер бытия, неустанное и повсеместное со­знание власти необходимости, зависимости от «мировой тяжести». Бердя­ев приходит к выводу, что научная общеобязательность — это форма­лизм человечества, внутренне разорванного и духовно разобщенного. Дис­курсивное мышление принудительно.

Л. Шестов метко подмечает, что «наука покорила человеческую душу не тем, что разрешила все ее сомнения, и даже не тем, что она, как это думает большинство образованных людей, доказала невозможность удов­летворительного их разрешения. Она соблазнила людей не своим всеведе­нием, а житейскими благами, за которыми так долго бедствовавшее че­ловечество погналось с той стремительностью, с какой измученный про­должительным постом нищий набрасывается на предложенный ему ку­сок хлеба. <...> Толстой, Достоевский и другие пытались восстановить про­тив науки мораль — но их усилия в этом направлении оказались бесплод­ными. Нравственность и наука — родные сестры, родившиеся от одного общего отца, именуемого законом или нормою. Временами они могут враждовать меж собой и даже ненавидеть одна другую, как это часто бы­вает меж родными, но рано или поздно кровь скажется, и они примирят­ся непременно»¹³.

Шестов обращает внимание на реальное противоречие, гнездящееся в сердцевине ставшей науки, когда «огромное количество единичных фак­тов выбрасывается ею за борт как излишний и ненужный балласт. Наука принимает в свое ведение только те явления, которые постоянно череду­ются с известной правильностью; самый драгоценный для нее матери­ал — это те случаи, когда явление может быть по желанию искусственно вызвано. Когда возможен, стало быть, эксперимент. <...> Но как же быть с единичными, не повторяющимися и не могущими быть вызванными явлениями? Если бы все люди были слепыми и только один из них на минуту прозрел и увидел бы красоту и великолепие Божьего мира, наука не могла бы считаться с его показаниями. А между тем, свидетельства одного зрячего значат больше, чем показания миллиона слепых. В жизни человека возможны внезапные озарения, хотя бы на несколько секунд. Неужели о них нужно молчать, потому что при нормальных обстоятель­ствах их не бывает, и что их нельзя вызвать в каждую данную минуту?! <...> Наука этого требует»¹⁴. Шестов обращается к современникам с призывом: забудьте научное донкихотство и постарайтесь довериться себе. Он был бы услышан, если бы человек не был столь слабым, нуждающемся в помощи и защите существом,

Однако конец второго тысячелетия так и не предложил убедительно­го ответа в решении дилеммы Сциентизма и антисциентизма. Человече­ство, задыхаясь в тисках рационализма, с трудом отыскивая духовное спа­сение во многочисленных психотерапевтических и медиативных практи­ках, делает основную ставку на науку. И как доктор Фаустус, продав душу дьяволу, связывает именно с ней, а не с духовным и нравственным рос­том, прогрессивное развитие цивилизации.

В условиях мускулинской цивилизации особняком стоит вопрос о феми­нистской критике науки. Как известно, феминизм утверждает равенство полов и усматривает в отношениях мужчин и женщин один из типов проявления властных отношений. Феминизм заговорил о себе в XVIII в., поначалу ак­центируя юридические аспекты равенства мужчин и женщин, а затем в XX в. — проблему фактического равенство между полами. Представители феминизма указывают на различные схемы рационального контроля по отношению к мужчинам и женщинам, на постоянный дефицит в востре-бованности женского интеллекта, организаторских способностей и духов­ности. Они требуют выведения женских талантов из «сферы молчания». Убий­ственный аргумент, заключающийся в том, что, начиная с античности, человек отождествлялся с понятием мужчины и, соответственно, именно мужчина был делегирован на все государственные роли, давал возмож­ность женщинам обвинять мускулинскую цивилизацию во всех изъянах и бедствиях и с особой силой требовать восстановления своих прав. Вместе с тем и в условиях НТР сохранена ситуация нереального равенства возмож­ностей. Возможность участвовать в экономическом рынке труда женщины имеют. Но возможность быть выбранными у них невелика. В предпочтения выбора необходимым компонентом входит наличие мужских черт: муже­ственность, инициативность, агрессивность.

И хотя истории известно немало имен женщин-ученых, проблема по­давления женского начала в культуре, науке и политике весьма остра. Симона де Бовуар в своей знаменитой книге «Второй пол» (1949) показа­ла, что общество культивирует мускулинное начало как позитивную куль­турную норму и уязвляет феминное как негативное, отклоняющееся от стандартов.

Вопрос о том, можно ли говорить о феминистском направлении в науке и как его определять — либо как простое фактуальное участие жен­щин в научных изысканиях, либо как их эпохальный вклад, определяю­щий развитие научного познания, — остается открытым. Проблемно так­же и пресловутое разграничение женской и мужской логики.

ЛИТЕРА ТУРА

' Реале Дж., Антисери Ц. Западная философия от истоков до наших дней.

СПб., 1997. Ч. 2. С. 162-163. • Хрестоматия по философии. М., 1997. С. 220. ' См.: Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994. ⁴ Полани М. Личностное знание. М., 1985. С. 276.

⁵ Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М.,1998. С. 80.

⁶ ЈерклмДлс. Трактат о принципах человеческого знания//Соч. М., 1978. С. 164.

⁷ Юм Д. Соч. М., 1965. С. 28.

⁸ Руссо Ж-Ж. Рассуждение по вопросу: способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов. Трактаты. М., 1969.С. 20.

⁹ Антология мировой философии: В 4 т. Т. 3. М., 1972. С. 210.

¹⁰ Там же. С. 130.

¹¹ Бердяев Н.Н. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 67,352.

¹² Там же. С. 264-265.

¹³ ШестовЛ. Апофеоз беспочвенности. Л., 1991. С. 37,40.

¹⁴ Там же. С. 170-171.

Date: 2015-09-17; view: 438; Нарушение авторских прав