Глава восьмая. Господин генерал-майор ничуть не смутился, встретив с моей стороны подобное хамское отношение

Господин генерал-майор ничуть не смутился, встретив с моей стороны подобное хамское отношение. Здороваться он, правда, не стал, ограничившись сообщением, что отсутствием света в номере я обязан оконному стеклу, не перенесшему звуков уличных боев и его, Димочкиному, нежеланию привлекать в оставленное оным стеклом незащищенное пространство половину корниловских кровососов. Жаль, конечно, что при таком подходе нам не удастся выдержать весь подобающий принесенному им «Мартелю» ритуал дегустации, но мы можем хотя бы…

На этом месте я перебил его, выдвинув встречное предложение — раз его превосходительство не хочет отправляться к своему рогато-копытному дружку незамедлительно, то он вполне может проделать сей маневр сразу после того, как изложит, что именно этому самому черту от меня потребовалось.

Не припоминаю, чтобы я доселе хоть однажды разговаривал со старшим по званию офицером, а уж тем более со своим непосредственным начальством в подобном тоне. С другой стороны, до сего дня мое начальство не материализовывалось у меня в номере с бутылкой коньяка, пусть даже и такого хорошего, как это уже ощущалось по струящемуся из бокалов тонкому аромату.

Димочка тихо рассмеялся — похоже, полусонные попытки эпатажа его всего лишь забавляли — и сказал, что лично он, несмотря на все мои попытки выглядеть неблагодарной скотиной, все же жаждет разделить со мной для начала хотя бы половину «напитка богов» и лишь затем намерен допустить в разговор темы иные, нежели безоговорочное превосходство французских виноделов над творением господина Шустова.

Чего никогда не отрицал — целей своих этот стервец, сиречь господин генерал-майор, добиваться умел.

Причина же, побудившая его учинить этот демарш, была, как выяснилось вскоре, на редкость прозаична — сутки назад штаб корпуса получил из Петрограда депешу, в которой содержались: primo, приказ о присвоении подполковнику Филатову очередного звания, secundo же, приказ об отчислении свежеиспеченного господина полковника в распоряжение генштаба АВР. Присылкой же вкупе с пакетом замены для полковника высокое командование озаботиться не сочло нужным — а посему о подыскании оной пришлось думать непосредственно Димочке… и как раз в этот момент на его стол легла радиограмма о «чудесном» прорыве к основному плацдарму списанных уже было со счетов, отрезанных на «малом острове» батальонов. Во главе с неким, не менее удивительно воскресшим, подполковником Береговым.

Отдаю должное — у Синева хватило такта добавить, что в случае, если я не пожелаю делиться личными, на мой взгляд, подробностями своей одиссеи, неволить меня никто не будет. Но если я все же решу продолжить свое пребывание в рядах АВР, причем именно в 3-м десантно-штурмовом корпусе, то он, как его командир, все же хотел бы иметь представление, чего стоит ожидать от начштаба одной из своих бригад?

Что ж… пожалуй, мне и в самом деле давно пришло время для исповеди, а бывший адьюнкт кафедры тактики Академии Генерального штаба при всей сложности чувств испытываемых мной по отношению к его персоне, подходил на сию роль лучше многих.

Сложнее всего было начать…

Когда-нибудь… в далеком будущем почтенные историки разродятся десятком-другим сухих научных трудов, наполненных архивными ссылками и статистическими выкладками, а затем кто-то ушлый сведет их труд в популярно-просветительскую книжку с броским названием вроде: «Голгофы русского офицерства». Или же ничего этого не будет — чувство уважения к противнику господам социал-интернационалистам в подавляющем большинстве неведомо. И если им все же выпадет победить в этой войне, то можно не сомневаться: уж эти-то постараются! Эти триумфаторы напишут свою историю — ни у кого из потомков не возникнет и мысли о том, что наша проклятая Гражданская была войной обычных, из плоти и крови, людей, говоривших на одном языке и живших доселе бок о бок в одной стране. Нет… в изложении господ соц-нациков сие наверняка будет выглядеть подлинным Армагеддоном — и опять же, можно не сомневаться, кому будет уготована роль легионов преисподней.

До войны мне неоднократно приходилось читать, а порой и слышать в личных беседах, воспоминания наших старших коллег о первых послефевральских — сиречь дотриумвиратовских — временах, когда одурманенная нежданной «свободой» чернь едва не утащила страну в пропасть анархии и хаоса. Тогда для России все же нашелся спаситель — можно сколь угодно неоднозначно оценивать те или иные решения и поступки Главковерха, но то, что тогда, в 16-м, Лавр Георгиевич Корнилов спас Россию как державу, ясно любому мало-мальски здравомыслящему человеку.

Тогда — нашелся. Впрочем, сейчас, полагаю, не помог бы уже и Корнилов. Ибо на сей раз волна безумия захлестнула весь земной шар — и дикие, невероятные новости из тысячеверстной дали вдруг оборачивались стуком прикладов в дверь…

Четыре месяца минуло с тех злосчастных выстрелов на «Бирмингеме» — и к их исходу прежний мир выглядел как обрушившийся карточный домик. Великие державы, вцепившиеся друг другу в глотки, словно псы, бросились было рвать упавшего первым, но свалившая его чума не разбирала государственных границ и линий фронтов.

По долгу службы я прекрасно знал о потоках английского — да и что греха таить, и русского тоже — золота, струившихся мимо молчаливых швейцарских банкиров в кассы социалистов Центральных держав и их заокеанских камерадов. Это было в порядке вещей — точно так же, как те же немцы щедро подкармливали ирландцев, радикальных лейбористов и наших родных турухановцев. И листовки из начинки их агитснарядов порой как две капли воды походили на те, что отправляли за линию фронта мы сами. Месяц спустя эта же гаубичная батарея била шрапнелью по «братающимся» на нейтральной полосе… а еще двумя неделями позже пришедшие из пехотного полка солдаты расстреляли ее командира и двух офицеров…

Порой трудно было заставить себя поверить в реальность происходящего — когда, например, полк, всего полгода назад дравшийся в одиночку против двух кайзеровских дивизий, недрогнувший, выстоявший под градом снарядов и бомб, вдруг бросал позиции перед двумя ротами — причем немцы, подозревая подвох, еще добрых полдня не решались занять оставленные траншеи. И если бы просто бросал… командир полка, георгиевский кавалер, пытавшийся остановить бегущих, был убит вовсе не немецкой пулей…

Как?.. почему?..

Похоже, к этому моменту в Димочкиной голове также завелось некоторое количество коньячных паров. В ином случае он вряд ли стал бы перебивать меня замечанием, что никак уж не ожидал подобной достоевщины от выпускника Академии, тем паче — от слушателя его лекций. Ибо для ответа на них не нужны подполковничьи погоны, хватит и капитанских. Правда, ехидно добавил Синев, ухитрившись поймать в темноте мой недоуменный взгляд, в последнем случае к капитанскому званию неплохо бы также добавить: Линдел-Гарт.

Тут уж завелся я.

Имя британского военного теоретика было мне, разумеется, знакомо, хотя при всей царившей до войны в наших «высших сферах» англомании в деле высокой стратегии господа генералы все же предпочитали заимствовать идеи у наследников Мольтке-Шлиффена. Сие, в общем-то, было логично — что хорошо для кита, необязательно подходит слону, а для России все же основным всегда оставался именно сухопутный фронт.

Вдобавок, вставил Димочка очередное ехидное замечание, идея удара по шверпункту импонировала нашим генералам еще и потому, что требовала — по крайней мере, на первый взгляд — куда меньше мысленных усилий, чем пресловутые «непрямые действия».

Затем его превосходительство неожиданно осведомился, насколько хорошо я знаком с теоретическим багажом наших нынешних противников — сиречь социал-интернационалистов.

Проще всего было бы оскорбиться, но с Димочкой, как я помнил еще по Академии, подобная реакция на его вопросы цели обычно не достигает. Посему пришлось честно признать, что от близкого ознакомления с предметом меня отвратило природное чувство брезгливости. Конечно, плох тот консерватор, который не был в юности либералом, но лично мой юношеский «крен левизны» не заходил дальше октябристов.

За сим признанием, по идее, должна была последовать нравоучительная нотация на тему: врага нужно знать в лицо — однако Синев ограничился лишь неодобрительным — насколько я смог разобрать в полумраке — покачиванием головой и спокойно, словно на одной из давешних лекций, принялся разъяснять свою мысль.

По его словам, знакомство с социал-интернационалистическими теориями следовало начинать, разумеется, не с господина Туруханова, являющегося не более чем популяризатором, причем не самым лучшим, а с его германского собрата герра Хасселя. Желательно — в подлиннике, так как все известные ему, Димочке, русские переводы сего «ученого» мужа грешат изрядными лакунами, а порой и прямыми искажениями, в зависимости от того, насколько сильно позиция классика социал-интернационализма расходилась с политикой, проводимой курирующей данную подпольную типографию фракцией. После же помянутого герра можно приступать и к более основополагающим источникам — скажем, к герру Марксу. И проделать сие стоит хотя бы потому, что именно ортодоксальный марксизм оказался, по сути, единственной наукой, предложившей хоть сколь-нибудь приемлемое объяснение причин Первой мировой войны — кризис системы управления.

Также стоит, продолжил Синев, отметить, что господа социалисты раньше прочих отметили, что к завершившему эту войну Антверпенскому миру куда больше подошли бы завершающие слова «ко всеобщему неудовлетворению». Ибо, хотя формально у двухлетней бойни и выявился победитель «по очкам», его главный противник отнюдь не считал себя побежденным. Так сказать, проекция Ютландского боя в политику. Ведь, хотя в свинцовых волнах Северного моря исчезло куда больше английских моряков, чем немецких, утро следующего дня застало в море лишь линкоры Джеллико, а не «победивших» Хиппера с Шеером… Проиграв Бородино, Наполеон с горя занял Москву, если уж приводить совсем простые аналогии.

В случае с Ютландом правильнее будет сказать, что ни одна из сторон так и не сумела добиться своей цели, — нового Трафальгара не вышло. Германский флот продемонстрировал, что он может быть серьезной угрозой Гранд-флоту — виккерсовские же калибры наглядно пояснили, что вторая подобная попытка может оказаться для детища Тирпица последней. Особенно когда через два месяца на место погибших крейсеров Худа в британскую боевую линию встали их японские сородичи.

Антверпенский Договор действительно принес «Мир народам», как объявили его творцы, но одновременно он сделал следующую войну практически неизбежной.

Однако, заметил я, эта неизбежность — несмотря на многолетние завывания социалистов почти всех мастей — сумела повременить со своим приходом три с хвостиком десятка лет.

Верно, согласился Димочка, но: во-первых, к данному «повременить» совсем не лишним будет добавление эпитета «чудом». Кризисы 27-го и 39-го — всего лишь самые острые пики на кардиограмме мировой политики, а если вспомнить, что именно послужило в итоге поводом, то окажется, что война могла полыхнуть едва ли не два раза в месяц. Во-вторых же, состояние, нареченное «миром» в конце 16-го, не очень походило на своего собрата из начала 14 года — куда правильнее было бы назвать его «перемирием» или же взять на вооружение термин из лексикона все тех же социалистов: «холодная война».

Впрочем, продолжил Синев, для понимания причин происходящего ныне куда больший интерес представляет не 1916 год, а два последующих.

Мы — то есть население бывшей Российской империи — в сей период были почти целиком поглощены собственными дрязгами: борьбой внутри Триумвирата, логично завершившейся провозглашением Диктатуры Главковерха, большевистско-эсеровским мятежом и прочей «отрыжкой» Великого Февраля и столь поспешно провозглашенных оным свобод. Интерес же к внешней политике сводился к стенаниям по поводу «неправедных» и «грабительских» условий Антверпенского мира. Хотя, если принять во внимание обстановку на фронтах на момент его подписания, эти условия стоило бы счесть неожиданно мягкими — готовящемуся вражескому наступлению наше командование могло бы противопоставить разве что тактику «заманивания» в глубь страны, только с куда менее, чем в 1812 году, однозначно просчитываемым результатом.

А ведь в остальном-то мире происходило почти то же самое!

Темнота не позволила мне ограничиться удивленно поднятой бровью — пришлось изобразить недоверчивое покашливание.

Разумеется, хмыкнул Синев, разливая по бокалам остатки коньяка, нашим квасным патриотам было весьма приятно считать, что у них там, в Европах, и труба пониже, и дым из нее пожиже! И британский лидер правых, которому перепуганные тори вручили премьерское кресло, не чета нашему Диктатору, и череда стачек, бунтов и мятежей, прокатившаяся по всем крупным индустриальным державам, бледнеет по сравнению с нашей «внутренней» войной, на которой приходится почти, как на войне настоящей, оперировать кавбригадами, бронечастями и авиацией. Но хотя снаряды, что летели в ирландцев из «Шин-Фэн», не имели той химической начинки, которой Покровский щедро «угощал» тамбовских волков заодно с попрятавшимися по тамошним лесам от его головорезов из 1-й особой бригады пейзанами, убивали британские гаубицы также вполне исправно.

Удивительно? Ничуть!

По всему миру миллионы молодых и здоровых — по крайней мере, с виду — людей, научившихся за два года войны мало ценить собственную жизнь и еще меньше жизнь чужую, вернулись к оставленным ими очагам. И что же они обнаружили?

А обнаружили они, желчно усмехнулся Синев, следующее: пока они на войне лили реки крови за цели, которые их правительства в итоге даже не удосужились им внятно объяснить, в это самое время те, кто высокой чести гибнуть за идеалы не удостоился, весело подставляли кошельки и карманы под золотые ручейки военных заказов. Они также обнаружили послевоенный кризис экономики, который, как им на этот раз пытались объяснить, был вызван «объективными причинами». Но голодных детей сложно кормить «объективными причинами».

И тогда они вышли, не все миллионы, разумеется, но сотни тысяч вышли на улицы, а самые решительные пошли еще дальше, на баррикады.

В тот раз, фыркнул его превосходительство, «нашлись здоровые силы», как писала тогдашняя пресса, то есть армии сохранили верность законным правительствам, за что господа генералы не преминули потребовать себе кусок отстоянной их штыками власти. Господа социалисты, впрочем, тоже сделали выводы из своего провала и, кстати, из нашего, российского опыта также. И принялись дожидаться, когда эти правительства вновь захотят вручить оружие своим народам. «Превратим войну империалистическую в войну социалистическую!» — автором сего лозунга является отнюдь не товарищ Туруханов.

Спорить с Димочкой — занятие неблагодарное в принципе. Тем паче на «его поле», а он явно куда лучше меня «плавал» в новейшей политической истории.

Я все же заметил, что, сколь мне мнилось, события 19 года все же способствовали некоему ослаблению социального давления.

Угу, согласился Синев, джинна удалось загнать обратно в бутылку, или, правильнее будет отметить, что после того как пар и накипь прорвались наружу, давление в чайнике упало. Естественным образом, так сказать. Обрадованные же этим самым «ослаблением давления» правители радостно принялись конопатить щели и перекрывать даже те немногие предохранительные клапаны, которые пока еще оставались в действии.

Ну, а угля в топке становилось все больше и больше.

Нам, как профессиональным военным, продолжил господин генерал-майор, преотлично ведомы две истины относительно вооружения. Истина первая — оружия, особенно новейшего, всегда недостаточно. Истина вторая — вооружение, особенно то самое, новейшее, имеет пренеприятнейшее свойство устаревать. Причем, что обиднее всего — чем сложнее оно, чем более революционна технология, на основе которой оно было создано, тем быстрее происходит устаревание. Эдакий Молох с прогрессирующим аппетитом.

К слову сказать, заметил его превосходительство, некоторые, почитаемые им, Синевым, весьма компетентными, специалисты напрямую связывают «спуск на тормозах» Китайского Кризиса 27-го с продемонстрированной японскими (английскими) танками способностью к прорыву китайских (германских) полос полевых укреплений. Равно как и аналогичный сход «на нет» едва не переросшего во всемирную бойню второго парагвайско-боливийского конфликта — с «неожиданно» выявившимся в ходе оного конфликта перетеканием «пальмы первенства» на море от линкора к авиаматке. Но это разумеется, усмехнулся Синев, не более чем голое теоретизирование, полет фантазии, так сказать… мы же сейчас ведем речь… о чем? Ах, да, о Молохе «оружейной гонки». Бог сей ве-есьма прожорлив, да вдобавок привередлив к качеству жертв.

А экономика — штука «тонкая», но даже для нее весьма затруднительно отменить действие законов сохранения. Можно сколь угодно долго шутить, что в военное или приравненное к оному время значение синуса может достигать четырех, можно «корректировать» отчетность до тех пор, пока стоимость танка «вдруг» не окажется ниже цены гражданского мотоцикла. Но поздно или чуть раньше эти манипуляции постучат в дверь и, зубасто ухмыляясь, скажут: «Плати!»

Не думаю, сказал Димочка, что хоть в одной из Великих Держав к моменту начала войны имелась более-менее объективная экономическая статистика — слишком много сил по различным причинам занималось напусканием тумана и сокрытием следов. Но то, что рост военного сектора явно опережает общий прирост — это в том случае, если таковой прирост вообще наличествовал в реальности, — понимали, видимо, многие.

В конечном счете, резюмировал Синев, три с половиной десятилетия «странного» мира — был ли сей худой мир лучше доброй войны, вопрос весьма и весьма дискуссионный — подвели всех участников гонки к краю пропасти, когда попытка продолжить марафон становилась ничуть не менее самоубийственна, чем решение перевести конфликт в «горячую» фазу. Последнее, по крайней мере, сулило хоть какие-то перспективы: война, как известно, «все спишет». То есть победитель вполне имел шанс начать «с чистого листа», плюс кое-что из имущества побежденного. Историческая неизбежность, как любят именовать сие состояние господа социалисты. Я же, усмехнулся Димочка, предпочитаю термин: предопределенность идиотизма. Итак, война началась.

Разумеется, нам, русским, полагается считать, что судьба этой войны решалась в окопах Восточного фронта. После очередного — вот уж воистину урок впрок не пошел — падения Франции мы остались один на один с германо-австрийской военной машиной. И за три кровавых года перемололи ее мощь. Однако истина все же несколько сложнее и лежит она, усмехнулся Димочка, где-то в окрестностях того факта, что морская торговля — основа мировой экономки.

Англия извлекла уроки из опыта Первой мировой, и на этот раз Эндрю Каннинхем переиграл Хейнеке куда лучше, чем это удалось в начале века Фишеру в его заочном матче с Альфредом фон Тирпицем. Ударные трегеры типа «Роон» были отличными кораблями, однако новые линейные авианосцы бриттов попросту не оставляли им шансов. Да, немецкие корабли продемонстрировали отличную живучесть, выдерживая порой вдвое больше попаданий, чем англичане, но раз за разом, бой за боем к ним прорывалось втрое больше бомберов, чем посылали на врага они сами.

К исходу третьего месяца войны счет был явно не в пользу Альянса — семь против двух. Если приплюсовать сюда же полыхавший на рейде Фриско «Уосп» и навек упокоившийся на дне в сорока милях от Охау «Энтерпрайз», то можно констатировать, что битву за Океан германо-американцы проиграли. Ни Америка, чьи судостроительные мощности отныне находились под постоянной угрозой рейда союзного флота, ни Германия, вынужденная задействовать на сухопутном фронте львиную долю имеющихся ресурсов, не могли рассчитывать на победу над Союзным Флотом в открытом бою.

Собственно, задумчиво сказал Синев, если бы конфликтующие стороны руководствовались логикой Сунь-Цзы… или хотя бы капитана Линдел-Гарта, они бы знали, что наилучшим выходом из данной ситуации могло бы быть заключение немедленного мира — хоть в какой-то степени «не худшего, чем довоенный». Но — увы, «раскручивание» конфликта уже прошло «точку возврата», перейдя в ту стадию, когда каждая из сторон была согласна лишь на абсолютное уничтожение соперника.

Поскольку же германо-американцы выбыли из «гонки авиаматок», им пришлось заняться поисками возможного асимметричного ответа на господство Союзного Флота в небе и на поверхности. Подобным ответом, решили они, может стать битва за господство под водой. И вместо адмирала Хейнеке на сцену вышли Отто Херзинг, его тезка Меркер со своим поточным методом сборки субмарин и… мистер Чарльз Локвуд со своим печально знаменитым напутствием «Топи их всех!».

Это был шах — и пат. Коммуникации империй — что Японской, что Британской — были слишком протяженны и многочисленны. И все лихорадочные усилия наших союзников по наращиванию сил ПЛО не оказали нужного эффекта: субмарины сходили с верфей быстрее, нежели их успевали топить, а вот с торговыми кораблями этот номер не проходил.

14 ноября 1951 года — день, когда «волчья стая» фрегаттен-капитана Кернера почти полностью уничтожила конвой SQ-161, «попутно» отправив на дно шедший на помощь охранению «Арк-Ройял», можно смело считать отсчетной точкой для начала новой эры. Или, в зависимости от точки зрения наблюдателя, концом старой. Взрывы торпед «волчат Херзинга» и «мальчиков Локвуда», разрушившие мировую торговую систему, отозвались полтора года спустя выстрелами на «Бирмингеме» — ознаменовавшими уничтожение системы политической. Но тот факт, что эти выстрелы прозвучат в ближайшем будущем, стал непреложной истиной именно в тот майский день. И сие — Синев все-таки не удержался от шпильки — повинно было бы быть ясно любому выпускнику Академии, тем паче слушателю его лекций.

Вышеизложенную «лекцию» я переваривал долго — минут десять. По истечении которых задал его превосходительству генерал-майору Димочке один-единственный вопрос: какого, спрашивается, черта лысого оный генерал-майор все же обретается под знаменами АВР, армии, борющейся, если до конца следовать его же собственной логике, против исторической неизбежности, а не повторяет в рядах столь милых его сердцу социал-интернационалистов карьеру некоего корсиканского поручика?

Сухо засмеявшись, Синев напомнил, что буквально только что уже сообщил мне о том, что он предпочитает именовать оную историческую неизбежность предопределенностью идиотизма. Что же касаемо моего вопроса, то ответ на него очень прост: господа социал-интернационалисты вряд ли способны в должной мере оценить его, Димочки, стратегические таланты, ибо не испытывают пока нужды в приемах иных, нежели банальное «заваливание мясом» в соотношении десять к одному.

А главное, сказал Димочка, вставая, такому азартному игроку, как он, куда интереснее искать оперативные возможности для обреченной на проигрыш стороны.

Только когда дверь номера захлопнулась, я с удивлением сообразил, что Синев так и не получил ответ на вопрос, из-за которого он — по его собственным словам — предпринял сей визит. Впрочем, удивление сие было весьма вялым.

Куда больший шок я испытал следующим утром, перечитывая доставленный вестовым из штаба корпуса приказ о назначении подполковника Берегового на должность начштаба 1-й десантной бригады 3-го десантно-штурмового корпуса.

* * *

В госпиталь к Игорю сумел вырваться лишь неделю спустя. Меа culpa, согласен, но обязанности начштаба бригады на Гражданской оказались куда более многочисленными и разнообразными, нежели мнилось мне по опыту прежних аналогичных должностей. Кроме того, исполнявший в отсутствие штабс-капитана обязанности комбата-2 Марченко, с которым я регулярно виделся, заверил меня, что врачи вполне удовлетворены ходом выздоровления Овечкина, да и сам штабс-капитан времени даром не теряет.

Подоплеку последней фразы я понял, лишь войдя, хоть и со стуком, но все же не сочтя нужным дождаться из-за двери соответствующего дозволения, в больничную палату. Ибо находившиеся там Игорь и — не может быть! — очаровательная капитан ВВС Татьяна выглядели так, будто только что отпрянули друг от друга. Овечкин смущенно отворачивался, бравая же турболетчица стремительно, словно юная гимназистка, краснела.

Должно быть, я смутился больше их обоих, вместе взятых, и, откашлявшись, пробормотал нечто невнятно-бессвязное. Понять из этого бормотания можно было разве что обещание проследить, чтобы в ближайшие пять-десять-пятнадцать минут их не беспокоил никто и не под каким видом.

Со стороны вся эта ситуация, должно быть, выглядела донельзя комично — подполковник в роли часового, оберегающий э-э… неприкосновенность интимной беседы собственных подчиненных. Впрочем, мне не довелось пробыть в сей роли и пяти минут; Таня вышла из палаты через три.

Я, по примеру Игоря, попытался было тактично отвести взгляд — но она сама подошла вплотную ко мне и твердым, хотя и несколько напряженным голосом заявила, что желала бы объясниться.

Все еще глядя в сторону, я тихо сказал: ей вовсе незачем что-либо говорить мне, ибо я и без того отлично представляю — шеврон на ее плече нельзя заполучить, не располагая очень вескими причинами для оного.

Таня ненадолго замолчала, а затем также тихо произнесла, что ей, наверное, уже давно хочется кому-нибудь — но не Игорю, пока — не Игорю! — об этом рассказать, и если мне не будет противно побыть в роли исповедника для одной чертовой турболетчицы…

Мне — не было! И Таня, непривычным дерганым движением прикурив от поднесенной зажигалки очередную «соломинку», начала говорить… сбивчиво, порой замолкая на полминуты или даже больше… как ее муж… она была без памяти влюблена в него с его семнадцати… блестящий юнкер Нестеровского, при виде их формы юные гимназисточки без чувств валились… и она, наследница княжеского титула и состояния. Два года спустя они вновь встретились на балу, только теперь семнадцать было уже ей, а он был уже поручиком… 2-го истребительного… и сам подошел к ней. Они обвенчались через девять месяцев, а еще через семь началась война.

Его перехватчик подбили над столицей, нарвался на очередь задней огнеточки «Готы»… он сажал подбитую машину пять минут и все это время — горел.

Когда она примчалась к нему в госпиталь, врач не стал скрывать, — сожжено больше восьмидесяти процентов кожного покрова, с такими ожогами не живут. А он прожил еще пять с половиной часов, все это время она была рядом… он не мог говорить… боль была страшная, несмотря на все анестетики… обугленный кусок мяса, совсем недавно еще задорно шутивший, смеявшийся, таскавший ее на руках по их огромной квартире на Литейном, любивший ее… бывший ее мужем.

Тогда ей и в самом деле не хотелось больше жить, но мысль о суициде даже не появлялась. Ей хотелось отомстить тем, кто заставил мучиться его. Отомстить страшно, стократно… Документы в летное взяли без единого вопроса, и когда начали формировать полк «Вдов», она записалась в него одной из первых.

Когда началась Смута, «Вдовы», числившиеся, по понятным причинам, одной из наиболее верных правительству частей, успели провести несколько вылетов по мятежникам, прежде чем на их аэродром ворвались танки под синими знаменами.

Пришлось скрываться… Долго. Домой она вернулась уже после Третьяковского мятежа и узнала, что ее отец… тут ее голос вновь сорвался, и я поспешно сказал, что о судьбе ее семьи уже знаю — личные дела турболетчиков хранились в канцелярии бригады.

А потом… на том вечность назад устроенном нашим батальоном банкете она встретила Игоря и неожиданно поняла… поняла, что все еще жива! Что все еще не утратила способности радоваться жизни и… любить!

Кажется, она ждала от меня каких-то слов… осуждения… одобрения? Не знаю. Рассудок мой явно саботировал процесс осмысления, заявив, что дела, где замешаны чувства, никоим образом не относятся к сфере его компетенции. Сердце же… решило все просто.

Дай вам бог счастья, Таня!

Эпилог

Вокруг ромашек белый снег,

А в них, как капли крови, — маки

И для кого-то здесь был рай,

Ну а для нас — рубеж атаки!