Глава третья. Торопливость губит человека — не помню уж, кто впервые высказал сию мудрую сентенцию, но прав он был

Торопливость губит человека — не помню уж, кто впервые высказал сию мудрую сентенцию, но прав он был, как говорится, на все сто.

Кажется, это были какие-то древние китайцы, чьи мудрецы любили выдавать подобные изречения, предварительно помедитировав лет десять, дабы достигнуть окончательного совершенства и отточенности формулировки.

Честно говоря, римляне мне все же как-то ближе… но в этот раз китайцы оказались правее.

Утром следующего дня штабс-капитана Овечкина — равно как и всех командиров расквартированных в нашем казармоскладе подразделений вызвали к коменданту. Вернулся Игорь от него через полчаса весьма задумчивый, и, отозвав меня в сторону, тихо осведомился, не пожелаю ли я составить ему компанию на некоем собрании, которое, как он подозревает, будет мне крайне небезынтересно.

Я, естественно, согласился. Правда, увидев заполненный офицерами зал, в котором и поручиков-то было хорошо если два-три из более чем сотни собравшихся, едва не решил забрать свое согласие обратно. Однако Игорь, правильно истолковав мое замешательство, хоть и не подозревая об истинных причинах оного, заверил меня, что мое нахождение здесь будет вполне законным. Ибо в приказе, где было сказано о его, как командира отдельной части, праве взять сопровождающего, ни единым словом не оговаривалось, что тот непременно должен быть офицером. Так что я остался. Правда, недоуменные взгляды, заработанные в процессе заполнения мест, заставили меня остро посочувствовать всем белым воронам.

И все-таки… все-таки… обведя взглядом собравшихся, я вдруг с кристальной четкостью осознал, насколько помолодел за последний год наш офицерский корпус. Разумеется, талантливую молодежь старались продвигать и до войны, знаменитая фраза Главковерха в ответ на упрек кого-то из сподвижников: «Мы свою войну уже проиграли!» была практически негласным руководством к действию. Потом, когда началась уже наша война, расти в чинах стало еще проще, — для тех, кто ухитрялся уцелеть… но все же… Боже правый, какие они почти все молодые! Вот уж никогда бы не подумал, что на четвертом десятке буду чувствовать себя стариком.

Зал больше всего напоминал аудиторию университета. Только вместо дифференцированных по высоте парт наличествовали скамьи, стулья и столы. Выставленные от входа к дальней стене в перечисленном порядке, они, по-видимому, и должны были создать вышеупомянутый эффект разновысотности. Когда же минут через десять после нашего появления четверо пыхтящих юнкеров втащили в зал здоровенную черную учебную доску, сходство усилилось еще больше, становясь похожим на стойкое дежа-вю.

Вслед за доской в зал вошел, вернее, вкатился невысокий толстячок в мятой шинели… впрочем, под шинелью, от которой он почти сразу же с видимым облегчением избавился, оказались погоны, отнюдь не обделенные золотым шитьем!

Отрекомендовался толстячок генерал-полковником Ревишиным, занимающим должность замначоперодюжнапра… по крайней мере так эта скороговорка выглядела в его исполнении для меня. По-видимому, у большинства присутствующих в зале возникли аналогичные проблемы, — и один майор даже нашел в себе силы и отвагу выдавить вопросительно: «простите?».

При замедленном повторе загадочная должность оказалась всего-навсего заместителем начальника оперативного отдела Южного направления. Зал слегка оживился: до сего дня, насколько нам было известно, командование АВР вполне обходилось Западом и Востоком. Оживился и я, припомнив кое-какие из своих вчерашних построений, протер на всякий случай глаза и приготовился внимать.

Для начала генерал-полковник кратко перечислил все имеющиеся на Южном направлении части противника, почти дословно повторив при этом мои вчерашние рассуждения — разве что состав Корниловской группы назвал точнее: азербайджанцы, грузины, 11-я стрелковая, 14-я мотопехотная, дивизия Битцева и остатки наступавших на Воронеж частей, сведенные во 2-ю ударную бригаду. Общая численность — двадцать две с половиной тысячи, танков не более трех десятков — как я и предполагал. Приятно все же иногда ощутить себя умным, проницательным человеком.

Что же касается сил, выделенных генштабом АВР для наступления на Юге, то их основу составят подразделения из корпуса Анатолия Алексеевича Борейко: 1-я, 2-я и 4-я мехдивизии. Также свою лепту внесет флот… да-да, господа, не удивляйтесь, вы не ослышались — уже сейчас малые корабли Балтфлота и Онежской флотилии перебрасываются на Волгу. Мы надеемся, что их появление там окажется для противника весьма неприятным сюрпризом.

Мне сразу же очень захотелось напомнить докладчику, каким неприятным сюрпризом оказалась для нашей Днепровской флотилии способность танков, а главное, авиации топить все, что плавает по реке и при этом не похоже на щепки. А ведь на Днепре были и тяжелые монстры… сквозь систему же каналов, насколько я помнил, вряд ли удастся протащить чего-то существенно большее, нежели сторожевики типа «Тайфун», да и те, наверное, придется максимально облегчать для подобной эскапады.

Главной же ударной силой, продолжил Ревишин, согласно замыслу командования АВР, станет вновь образуемый 3-й десантно-штурмовой корпус. То есть — на этом месте господин генерал-полковник сделал эффектную паузу, — вы, господа, те, кто присутствует сейчас в этом зале! Касательно же того, как именно предстоит сие осуществить, вам через несколько минут подробно объяснит будущий командир корпуса, генерал-майор… а вот, кстати, и он!

Все дружно начали привставать, пытаясь получше разглядеть вошедшего. Лет тридцати пяти, высокий, с вытянутым лицом типичного английского лорда, он выхватил из поспешно протянутой адъютантом коробки два куска цветного мела и, не говоря ни слова, стремительно заскрипел ими по доске.

Я не просто скривился — меня даже хватило на тихий, но очень эффектный мучительный стон, за который я был вознагражден парой негодующих взглядов и полудюжиной понимающих. Однако дело было вовсе не в идиосинкразии к издаваемому мелками скрипу — хотя я и в самом деле терпеть не могу подобных звуков.

Дело было са-авсем в другом.

Этого человека я знал, и знал хорошо.

Дмитрий Синев, или, как называли его за глаза, разумеется, мои однокурсники, полковник Димочка, был, без сомнения, одним из самых талантливых тактиков, которых я когда-либо видел, но, с другой стороны, этот нервный, порывистый брюнет был также и одним из самых безоглядных авантюристов на моей памяти. И если в бытность его полковником эти порывы кое-как сдерживались вышестоящим командованием, то теперь, обретя вместе с погонами генерал-майора долгожданную самостоятельность, Димочка способен на многое… ох, на многое.

Я настолько погрузился в собственные воспоминания, что мне потребовалось серьезное усилие, дабы прервать их поток и сосредоточиться на происходящем у доски.

Теоретически схема операции, звучно поименованной — как явствовало из жирно подчеркнутой надписи — «Молот и наковальня», казалась весьма изящной и многообещающей. Высаживаемый с аэровагонов десант закрепляется на высотах в оперативном тылу противника, после чего последний начинает организованный, — или не очень, — драп и в процессе оного попадает под удар перешедших в наступление танков и мотопехоты. З-замечательно.

Оглядевшись, я увидел, что лица почти всех находящихся в зале офицеров светятся таким щенячьим энтузиазмом, что мне стало попросту стыдно. Поэтому, когда Димочка закончил изложение своего великого плана и поинтересовался мнением присутствующих, я, напрочь забыв о своем желании сидеть тише мыши и не высовываться ни под каким видом, вскинул руку, словно жаждущий вожделенной пятерки двоечник. И, разумеется, был вызван первым!

Собственно, у меня было всего два вопроса к автору шедевра… плюс надежда, что за прошедшие с момента нашей последней встречи три с половиной года я изменился достаточно сильно, дабы не быть опознанным своим, пусть и крайне мимолетно, но все же знакомым. В конце концов, я-то был всего лишь рядовым слушателем, а не восходящей звездой кафедры Академии.

Primo, я осведомился, известно ли его превосходительству о том, что несколько лет назад схожую до боли тактику под названием «вертикальный охват» попытались применить господа британцы на Африканском фронте. А если известно, то знает ли господин генерал-майор, чем эта попытка закончилась?

Улыбавшийся до этого мига Димочка враз посерьезнел и, вежливо прокашлявшись, признался, что да, разумеется, знает. Из двух зон высадки, намеченных англичанами, одна пришлась как раз на расположение танковой дивизии, переброску которой на данный участок фронта британская разведка позорнейшим образом прошляпила. В результате большая часть парашютистов из первой бригады погибла еще в воздухе, после того, как опомнившиеся от подобной наглости кайзеровские танкисты задрали кверху стволы зенитных пулеметов. А затем эта же дивизия, после короткого марш-броска, раскатала не успевших толком закрепиться десантников из второй бригады в тонкий блин — задолго до того, как «Кромвели» и «Кометы» сэра Александера сумели продавить немецкий фронт на сколь-нибудь значимую глубину.

Secundo же, я заметил, что изображенные им красно-синие овалы выглядят очень красиво. Но все же они не совсем верно отражают наличествующее на данный момент соотношение сил — для вящей правдоподобности синий овал необходимо было бы изобразить вчетверо большим. В переводе же с языка Пифагора это означает, что мы собираемся еще больше раздробить наши и без того невеликие силы. Противник же получает замечательную возможность изничтожить оные силы по частям, благо его вполне хватит на то, чтобы стереть в порошок «наковальню», одновременно с успехом отбивая стучащий по его обороне «молот». Это если командование синих решит последовать нашему примеру и также разделит имеющиеся у него силы. А оно запросто может и не делать этого, попросту проигнорировав горсточку окопавшихся где-то позади десантников, и заняться ими, лишь закончив выбивать наши бронечасти. Говоря еще проще — с чего он взял, что синие побегут?

Разумеется, такой наглости мне простить не могли. Не меньше десяти человек повскакивали на ноги, гневно вопрошая о том, кто вообще позволил присутствовать на столь важном совещании штатской штафирке с фельдшерскими нашивками, не говоря уже о том, чтобы давать оной штафирке высказывать свои дилетантские — читай, дурацкие — мысли.

Я приготовился облаять их соответствующим образом, но в этот момент рядом со мной встал Игорь, который твердым голосом заявил, что это он привел с собой кандидата в прапорщики — вот так новость! — Берегового. И что если высказанные оным кандидатом в прапорщики мысли кажутся присутствующим дилетантскими, то он, штабс-капитан Овечкин, охотно признает себя таким же дилетантом, потому как ему тоже хотелось бы услышать ответ на поставленный мной вопрос.

Возмущенные господа офицеры начали было разевать рты для второго залпа, долженствующего окончательно смести с лица земли меня вместе с моим защитником, однако им неожиданно помешал не кто иной, как сам Димочка, примирительно заявив, что ему, так же как и штабс-капитану, поставленные мною вопросы отнюдь не кажутся дилетантскими, наоборот, схожие мысли возникали у него в течение всей подготовки плана. Заставив таком образом половину аудитории замереть с отвисшими челюстями, генерал-майор неожиданно сменил тему и осведомился у меня: не прихожусь ли я каким-либо родственником его хорошему другу — еще одна потрясающая новость! — подполковнику Сергею Береговому, о котором он уже более полутора лет не получал никаких известий.

Опустив глаза, я сухо отозвался, что единственным известием, которое он мог бы получить о моем младшем брате, могло быть известие о его смерти.

Димочка, чуть смутившись, выдержал короткую, секунд в двадцать, паузу, а затем вновь окрепшим голосом принялся разъяснять вторую, скрытую сущность своего великого плана.

Для начала он поинтересовался, все ли из присутствующих помнят о так называемом Прорыве Мюллера? С разных концов аудитории донеслись утвердительные угугуки, однако генерал-майор счел за благо их проигнорировать и еще раз изложил господам офицерам подробности того злосчастного сражения: одна-единственная ушедшая в оперативный прорыв панцеринфантерная дивизия Мюллера настолько затерроризировала командование фронта своими шныряющими, казалось, повсюду мотоциклетными разведдрзорами, что у штаба создалось полное впечатление присутствия в нашем тылу чуть ли не всей группы Мантойфеля. И, если бы не удар под основание клина, четко проведенный корпусом Вяземского, единственного, наверное, генерала на всем фронте, сумевшего правильно оценить обстановку, последствия могли бы быть… вплоть до самых разнообразных.

Именно подобный полуслучайный, в общем-то, трюк и собирался теперь провернуть Димочка. Правда, на качественно новом уровне — сочетание десантных частей с аэровагонами и ударными турбокоптерами должны были сделать первые не просто мобильными подразделениями, а так сказать, аэромобильными. Соответственно основной задачей десанта становилось не сидение поперек одной, пусть и стратегически важной, дороги, а обеспечение деятельности аэродрома подскока для вышеупомянутых ударных эскадрилий. Обеих — как в том грустном анекдоте про аргентинские, кажется, ВВС. Эти две, получившие возможность действовать во вражеском тылу на полный боевой радиус, эскадрильи и должны были стать той самой непереносимой занозой в заднице синих, а заодно и компенсировать недостающую десанту огневую силу. Короче, Синев просто-напросто задался целью перефразировать известную формулу кайзеровского Генштаба до уровня — наступление есть перенесение действия авиации вперед!

Еще одна великолепная теоретическая идея. На практике же она означала, что судьба операции будет поставлена в зависимость от немногочисленных ударных турбокоптеров, их пилотов и — даже в большей степени — нескольких десятков аэровагонов, обязанных кровь из носу обеспечить постоянный воздушный мост между нашим и вражеским тылом. Последний пункт казался мне особо тревожным. Даже вынося за скобки возможные технические накладки, к которым, вообще-то говоря, аэровагоны склонны ничуть не меньше любой другой новейшей, — читай, сырой, сложной и капризной, — техники, ничего нельзя было поделать с тем явлением, что груженный, а грузить их наверняка будут, что называется, «под завязку», аэровагон, как правило, представляет из себя большую, низколетящую, маломаневренную и чертовски уязвимую цель. Разумеется, маршрут будет проложен «в обход», но этот самый обход нельзя тянуть в сторону до бесконечности — и, кроме того, конечный пункт назначения все равно будет известен противнику не хуже их собственного почтового адреса.

Это было самое веское из возникших у меня после Димочкиной речи возражений, плюс еще кое-что набежало по мелочам. Но вслух я произносить ничего не стал, потому что внезапно с кристальной четкостью осознал простую истину — все уже решено!

Дальнейшую лекцию я слушал вполуха. Слово вновь взял генерал-полковник Ревишин, который, размашисто тыкая указкой в придерживаемую двумя юнкерами карту, бодро рассказывал, как именно будут направлены наши удары, куда побегут под их действием части РевЮгСовета, на каком рубеже они будут разбиты окончательно… после чего мы триумфально спускаемся вниз по Волге до самой Астрахани. А следующим номером программы был уже рассказ о падении Баку под мощью нашего тройного, — с воздуха, с моря и с земли! — удара. Последнюю, наземную компоненту оного, по словам Ревишина, должны будут обеспечить союзные армянские ополченческие дружины. Идея правдоподобная — армяне действительно союзны нам, АВР, в том смысле, что своих соседей: грузин, азербайджанцев, а главное, турок, они ненавидят куда больше. Проблема в том, что эти соседи отвечают им взаимностью — и соответственно максимум, на что наши потенциальные союзники сейчас способны, это защищать тот клочок бывшей Тифлисской губернии, который сохранился у них после зимних боев.

Еще мне очень хотелось спросить у Димочки, проводили ли они в ходе планирования этого наполеоновского похода какой-нибудь вероятностный анализ, — да хоть бы игральные кубики кидали, как это делал Одзава перед рейдом к Панаме! — или же просто постановили, что «действия противника не принимаются во внимание и не учитываются!»? Но, увы, это значило бы в тот же час расстаться с личиной простого ротного фельдшера, а к этому я готов не был. По крайней мере, пока.

* * *

Этим же вечером нам вернули оружие и, едва дождавшись, пока в колодцах московских улочек установится относительный сумрак, выстроили в колонну и скомандовали «вперед». «Вперед» по Ярославскому шоссе продлился четыре с половиной часа и закончился в бывшем бойскаутском лагере под Деникинском, встретившим нас посреди ночи весьма зловещим звоном. Понятия не имею, как санитарная инспекция разрешила сооружение оного заведения в столь неприятном месте — болотные миазмы ощущались в лагере вполне явственно, а уж комары… как образно выразился кто-то из нижних чинов: здоровые, как яблоки, хоботок — с соломинку, садятся и тянут из вен коктейльчик!

Лагерь этот явно был рассчитан на куда меньший наплыв желающих. По этой причине места в жилых корпусах достались лишь офицерам и унтерам — рядовой состав вынужден был довольствоваться палатками. Впрочем, летом сие не столь критично, как в остальные сезоны, а от прямокрылых вампиров выбитые окна также служили неважной защитой.

Лейтенант Волконский, разумеется, не преминул ехидно осведомиться у меня, какими соображениями могло руководствоваться командование, загоняя свою будущую элитную часть в этот кровососный рассадник, хотя, как ему доподлинно известно, — километрах в пятнадцати южнее находятся великолепные и абсолютно пустые казармы бывшей 1-й гвардейской дивизии? Покопавшись в памяти, одно соображение я для Николая выдал — лагерь, если мой личный гирокомпас не расстроился вконец, находился почти рядом с аэродромом имени Казакова, когда-то военным, а последние лет пятнадцать числившимся в ведении Добравиафлота. Построенный в начале двадцатых, этот аэродром вряд ли мог принимать современные боевые самолеты, а вот турбокоптеры на нем базироваться, пожалуй что и сумеют.

Забегая вперед, замечу, что я вновь оказался прав, но на аэродром нас повели во второй половине дня, с утра же началось самое интересное — процесс формирования, сиречь превращение нашей организованной толпы в более-менее нормальную воинскую часть.

Не могу не отметить, что командование корпуса — уж не знаю, в Димочкину ли голову пришла сия замечательная мысль или в чью другую, — поступило достаточно разумно, решив не руководствоваться лозунгом господ социал-интернационалистов «…до основанья, а затем…», и стараясь, по мере возможного, интегрировать в штат уже имеющиеся структуры. Применительно к нам сие означало, что мы так и остались ротой, — но теперь получили право гордо именоваться: «2-я 2-го батальона 1-й десантной бригады 3-го десантно-штурмового корпуса». Первую роту составили наши старые знакомые — смоленцы, и их же капитан сделался нашим комбатом.

Заодно нас пополнили — двадцать человек, из которых шестеро были юнкерами тульского артучилища, долженствующими, по мысли командования, составить в будущем расчеты ротных пускачей. Волконский, конечно же, немедленно пробурчал, что лично он бы предпочел получить не юнкеров, а сами пускачи, причем не в каком-то там «будущем», а здесь и сейчас, а уж пострелять из них сумеет и сам. Впрочем, на последовавшее за его репликой предложение Марченко зачислить, — коли уж господа юнкера так не милы лейтенанту, — всех их скопом в первый взвод, Николай отозвался злобным рыком.

Наличие же в числе пополнения еще одного персонажа, а именно пожилого суетливого толстячка с фельдшерскими нашивками, изрядно удивило уже меня. Обратившись за разъяснениями к Игорю, я получил в качестве оных весьма занимательную новость, впрочем, если бы я не ухитрился, уйдя в думы о высокой стратегии, напрочь забыть вчерашнюю реплику штабс-капитана насчет кандидата в прапорщики, новость могла бы быть куда менее занимательной.

Итак, в ответ на мой недоуменный вопрос, с каких пор я перестал устраивать его в качестве ротного фельдшера, штабс-капитан Овечкин спокойно сообщил, что еще три недели назад подал в штаб полковника Леонтьева рапорт на представление вольноопределяющегося его роты Николая Берегового к первому офицерскому званию. Поскольку тот рапорт, по всей видимости, благополучно канул в недрах канцелярии его высокоблагородия, он не далее как полчаса назад — ибо раньше для сего действия отсутствовала возможность… в лице непосредственного начальства, которому можно было бы оное представление передать, — составил новый рапорт. А заодно он лично объяснил нашему новому комбату, капитану Ерофееву, ситуацию — и тот согласился, что будет куда проще уже сейчас назначить пока еще вольноопределяющегося Берегового на должность замкомроты, чем пытаться получить нового фельдшера в ходе наступления.

Вот так. Все, на что хватило меня в тот момент, — сказать Игорю, что я, разумеется, весьма удивлен и обрадован его верой в мои, кхм, офицерские способности, но… на будущее прошу все же заранее информировать меня о намерении предпринять какие-либо шаги в отношении моей скромной персоны. И прошу об этом не как старшего по званию, а как своего хорошего друга, каковым его пока не без оснований числю.

Овечкин улыбнулся и незамедлительно поклялся, что когда он соберется представлять меня к званию поручика, я всенепременно узнаю об этом первым. Мне не осталось ничего другого, как рассмеяться в ответ.

На самом деле это, наверное, был бы лучший момент для того, чтобы избавиться от маски. Я был почти готов к этому — полгода войны, как ни странно это звучит, послужили неплохой терапией. Тогда… помнящий удары прикладов и холод перемешанной с кровью осенней грязи, окончательно сломленный смертью Алешки и брата, я действительно не был подполковником, офицером. Куда там… такому офицеру я б и денщиком командовать не доверил!

Но… как объяснить это моим товарищам по оружию? Игорю… Николаю… флегматичному сибиряку… юному прапорщику… Для них я в одночасье стану почти дезертиром… и даже без «почти».

Иногда для того, чтобы просто посмотреть в глаза правде, требуется куда больше отваги, чем для поднятия залегшей под перекрестным пулеметным огнем цепи. И мне этой самой отваги не хватило.

Процесс первичного распределения продолжался до обеда, который, впрочем, не состоялся — было объявлено, что ввиду «острой военной необходимости» обед будет совмещен с ужином. После чего личному составу десантной бригады, — из предполагавшихся двенадцати сотен три четверти уже были расписаны по подразделениям, остальные же составляли пока аморфную массу «личного резерва комбрига», — приказали строиться с вещами. Равняйсь-смир-рна-налево-шагом-арш! И мы дружно замаршировали прочь, обмениваясь беззлобными, — или не очень, — шуточками с оставляемыми на съеденье комарам штурмовиками.

Вели нас, как оказалось, к вышеупомянутому мной аэродрому. Грустно — при ближайшем знакомстве выяснилось, что сей объект, когда-то удостоенный носить имя прославленного аса, пребывает в еще более запущенном состоянии, нежели мне представлялось: из трещин в бетонных плитах пробивалась далеко уже не трава, а кусты репейника в метр высотой, полдюжины ржавых ангаров чернели проломленными крышами, от забора осталось лишь несколько десятков полусгнивших кренящихся столбов. Лишь причальная вышка продолжала сохранять прямую осанку посреди этого оазиса тлена и запустения. Единственным же напоминанием об успехах человечества в освоении пятого океана служили два скелета учебных бипланов, сиротливо замерших на краю бывшей взлетной полосы.

Похоже, я был чересчур оптимистичен — садиться на это наследие былой славы могли разве что метеозонды. Однако… зачем-то же нас сюда привели, выстроили и прожаривают на солнце вот уже… да, вот уже сорок три минуты?

Загадка разрешилась быстро. Прямо за нашими спинами простуженно зачихал мотор, и на бетонку перед строем выехал потрепанный вездеходик «Снегирь», на заднем сиденье которого, придерживая ручной громкоговоритель, восседал не кто иной, как его превосходительство генерал-майор Димочка.

Приводить его речь дословно я не буду, — тем более что помпезно-патриотическую ее часть явно сочинял не он сам, а кто-то из его окружения.

Думаю, что распоряжение о подобном вступлении поступило откуда-то сверху, ибо зачитывал он его по бумажке, да и вообще, насколько мне известно, за самим Синевым склонности к подобным воодушевляющим speeches ранее также не наблюдалось. Димочка обычно относился к частям под своим командованием столь же спокойно, как и к изображавшим их фигуркам в штабной песочнице, сиречь модели местности: и те и другие были для него лишь элементами тактической мозаики, из которых он желал творить нравящиеся ему картинки.

Закончив зачитывать и получив в ответ полагающееся по сценарию уря-уря, Димочка закурил, вновь поднял рупор и попросил командиров подразделений подойти вплотную к его машине. Таковых, считая вашего покорного слугу, набралось человек пятьдесят.

Без посредства «матюгалъной машинки» Синев изъяснялся не в пример приятнее, — спокойным тоном, почти не повышая голос, словно он зачитывал одну из своих академических лекций. И говорил только по делу.

Вчера на собрании он, как помнят присутствующие, изложил будущую тактику нашего корпуса «в общем». Сегодня же пришло время и для деталей.

Собравшиеся, заметил Димочка, наверняка обратили внимание, что в формируемой структуре десантной бригады отсутствует привычное промежуточное звено между батальонным и бригадным уровнем. Это вовсе не досадная оплошность, как мог бы решить кто-нибудь, и не временная недоработка — дело в том, что именно батальон будет основной тактической единицей в ходе будущих боев. Точнее, созданная на базе батальонов оперативная группа, в которую, помимо десанта, будет включено также звено ударных турбокоптеров и транспортное звено. Соответственно и тренировки, которые начнутся с сегодняшнего дня, в первую голову ориентированы на отработку взаимодействия внутри отдельной опергруппы, а также на подготовку к боедействиям в условиях автономности. Выражаясь проще, мы должны будем стать для придаваемых турболетчиков своими, как и они для нас. И в этих «своих» рамках научиться полагаться только на себя.

Во время лекции Димочка несколько раз украдкой — так ему казалось — косился на часы. Сопоставив этот жест с тем фактом, что, прежде чем выехать, его «Снегирь» сорок с лишним минут проторчал где-то за нашими спинами, я понял — его превосходительство генерал-майор кого-то или чего-то ждет и желает эффектно подгадать к оному прибытию конец беседы.

И ему это удалось. Как только он договорил последнюю фразу, мы все услышали наплывающий из-за леса протяжный тонкий вой. Впечатление было такое, словно оставленное нами около бойскаутского лагеря болото исторгло из своих недр одного гигантского, неимоверного сверхкомара, и сейчас сей монстр, судя по усиливающемуся звуку, направляется именно к нам.

Мы все напряженно вглядывались в полоску неба над верхушками елей, — и все равно, когда источник звука выплыл из-за деревьев, я в первый миг не поверил своим глазам.

Турбокоптеростроение, хоть и появилось по сравнению со своим старшим самолетным собратом буквально вчера, уже успело тем не менее выработать некий классический стиль для своих творений. Вернее, два стиля — вытянутый «стрекозиный» для ударных машин и бочкообразный первоначально, а ныне в основном квадратно-коробчатый для трудяг аэровагонов.

Увиденное же нами… это походило разве что на портовый кран… впрочем, нет, на него оно не было похоже также. Оно вообще ни на что не было похоже.

Второй дружный «ах», — первый был исторгнут самим появлением чудища, — прозвучал, когда летающий монстр приблизился и стало окончательно понятно, что глаза нас не обманывают: под вытянутой серо-зеленой тушей действительно был подвешен… танк!

До сего дня самые мощные турбокоптеры, о которых мне приходилось слышать, могли похвалиться подъемом пушки или среднего авто, класса димочкиного «Снегиря». Но танк… пусть даже легкий… мысль о подобном с ба-альшим трудом укладывалась в голове.

От избранного чудищем места посадки нас отделяла добрая сотня саженей, — не пришлось хвататься за фуражки. Теперь, когда это село, я, наконец, смог с приемлемой точностью оценить его габариты… чуть больше десяти метров в длину… невероятно!

Дождавшись, пока вой турбин спадет до мало-мальски переносимого уровня, явно наслаждавшийся произведенным эффектом Синев поведал нам, что сие чудо является представителем нового, невиданного доселе класса сверхтяжелых транспортных турбокоптеров и создано оно в конструкторском бюро профессора Ветлицкого. Разработка была практически завершена к моменту начала Смуты… потом всем резко стало не до того, однако профессор и его сотрудники не сдавались, сумев буквально в первые недели после Мятежа прорваться к самому Третьякову. И вот нынешней зимой были построены три первые машины, три «Титана», как нарек свое детище Константин Константинович. Насколько известно, аналогичных коптеров, способных поднять груз весом до пятнадцати тонн, — как например, этот танк типа «кенгуру»,^[29] — в мире не существует.

Что неудивительно, ибо даже у нас первоначально, добавил, усмехаясь, Димочка, проект Ветлицкого проходил под шифром «Майский жук».

Поскольку подавляющее большинство собравшихся вокруг генеральской машины явно не обладало достаточными познаниями, дабы оценить шутку Константина Константиновича, Синеву пришлось пояснять: ирония сего именования заключается в том факте, что согласно известным на сегодняшний день законам аэродинамики майский жук летать не может. Вообще. Однако ж, скотина эдакая, летает и весьма недурственно. Примерно так обстоит дело и с «Титаном» — теории, с помощью которой можно было бы рассчитать все требуемые для этого турбокоптера параметры, просто нет — но, как вы, господа, только что удостоверились — сам «Титан» есть и даже способен к полету. В чем некоторые из вас вскоре получат возможность убедиться лично.

Угол обзора у меня был не очень широк, но, думаю, в целом по группе процент лиц со следами явного испуга был не меньше, чем в доступном мне секторе — а именно восемь из десяти.

Это разглядел и Димочка, который поспешил успокоить господ офицеров, сообщив, что в транспортных контейнерах «Титанов» будут вывезены лишь причисленные к личному резерву комбрига, остальные же покинут аэродром немного более привычным способом — для чего командирам подразделений сейчас будут вручены соответствующие инструкции.

При ближайшем рассмотрении упомянутые инструкции оказались тонкой пачкой бумаги со смазанным машинописным текстом. Текст являл собой перечень рот, напротив каждой имелась непонятая буквенно-цифровая аббревиатура.

Впрочем, в данном случае я сумел развеять недоумение Овечкина и Ерофеева, ибо сталкивался с подобным шифром прежде — это был просто напросто тактический номер нашего будущего транспортного средства.

Несколькими минутами позже до нас и в самом деле донеслись уже более привычные, как и обещал Синев, звуки и, соответственно, появившиеся из-за леса машины были более знакомыми, по сравнению с «Титаном» можно даже сказать, старыми знакомыми. Аэровагоны Ю-19 «Шершень», четыре маршевые турбины, грузовой отсек на тридцать десантников, может оснащаться пилонами для вооружения.

Один за другим они зависали над растрескавшимся бетоном, выпускали темные массивные стойки сдвоенных шасси, опускались и, не глуша турбины, а лишь уменьшая обороты, распахивали черное нутро грузовых кабин.

Кажется, Димочка решил устроить из процедуры посадки очередной зачет или, используя любимое им британское словечко, test. Что ж, могу с гордостью констатировать — наш батальон был если не первым, то уж два места в пятерке мы занимали точно.

Я летел первым рейсом, вместе с взводом Волконского и отделением из взвода Дейнеки.

Прежде мне не раз доводилось летать на аэровагонах — и, должен заметить, на старичке Ю-5, «летающем бочонке», я чувствовал себя не в пример комфортнее и спокойнее, нежели на машинах последних серий. У «пятерки», по крайней мере имелся ряд иллюминаторов вдоль корпуса. В последующих же сериях конструкторы сочли опцию обзора для пассажиров излишней, отчего солдатское именование «жужжащие гробы» приобрело еще более мрачный оттенок — и очень даже, на мой взгляд, напрасно. Когда за твоей спиной, разом отсекая тебя от мира, с лязгом захлопывается аппарель и ты остаешься в едва освещаемом единственной тусклой лампочкой помещении, стиснутый локтями, сапогами, прикладами и прочим инвентарем, и совсем рядом, отделенная только несколькими миллиметрами металла, заходится воем турбина, пол уходит из-под ног, кому-то уже «нездоровится», самых же непривычных и вовсе тянет ублажать бога стихии, — в данном случае, видимо, Эола, — а помещение это вдобавок и в самом деле напоминает формой гордость мастера Безенчука… в голову навязчиво лезут отнюдь не оптимистичные мысли.

Впрочем, в этот раз окончательно проникнуться пессимизмом мне не позволили. Через минуту после взлета дверь в пилотский отсек распахнулась, точнее попыталась сие проделать, попутно отшибив пару-тройку неосторожно прислоненных конечностей, и с трудом протиснувшаяся в образовавшуюся щель голова в шлеме осведомилась, насколько я сумел интерпретировать донесшиеся до моего уха сквозь вой двигателей звуки, о наличии поблизости кого-нибудь из офицеров.

Попытавшись отыскать взглядом Николая, — безуспешно, так как руководивший процессом загрузки лейтенант взошел на борт последним и сейчас был где-то очень позади, — я предложил шлему себя, как заместителя командира роты, и в качестве оного был допущен в пилотскую кабину.

Мы шли метрах в двухстах над зелеными верхушками, держась левее и чуть позади машины первой роты… пилот попытался что-то выкрикнуть, но, осознав бесполезность сего деяния, попросту ткнул перчаткой в верхнее остекление блистера — прищурившись, я разглядел чуть ниже пылающего диска тонкие черточки ударных «Скифов».

Маршрут же пока оставался загадкой, хотя сбоку от приборной доски виднелась распятая на держателе полетная карта. К сожалению, она была затянута пленкой, из-за которой я со своего места мог разглядеть только большой солнечный блик.

Пытаться докричаться до пилотов было бесполезно. Пришлось смотреть за борт, в надежде натолкнуться взглядом на какую-нибудь характерную примету, и таковая не замедлила сыскаться — справа, в километре, ярко полыхнул золотом купол. Насколько мне было известно, лишь одна церковка в ближнем Подмосковье могла похвалиться столь необычным силуэтом — ибо иных желающих последовать чудачествам «Болдинского Отшельника» попросту не сыскалось. Забавно… до войны десятки, если не сотни, исследователей творчества Есенина с пеной у рта ломали копья над вопросом, что же заставило поэта избрать местом своего затворничества именно эту, имеющую столь знаменитую в истории литературной России тезку, деревушку… запомнил потому, что Юлия также интересовалась сей темой, но быстро охладела, выдав напоследок вполне конфуцианскую сентенцию: трудно понять логику гениев, особенно когда они ею не руководствуются.

Мы бывали здесь с ней… катались на лошадях… прятались от грозы на сеновале в соседней Голенищевке. Потом приютивший нас хозяин учинил торжественное чаепитие из огромного сработанного в прошлом веке тульского самовара. За чаем и плюшками нам довелось выслушать повествование о прошедших чуть ли не в этом самом доме юности и отрочестве Михаила Илларионовича… весьма занимательно, но после мне пришлось долго убеждать Юлию в том, что будущий князь Смоленский все-таки провел свои детские годы немного в иных краях, и, кажется, она на меня за это немного обиделась.