И исторических картинках

Как известно каждому неравнодушному и обладающему кое‑каким опытом родителю, существует великое множество видов и способов детского непослушания. Что касается нашего трио, различия в озорничании весьма явственны. Парнишка озорничал довольно редко, но если он находился в шкодливом расположении духа, то справиться с ним было не так‑то просто. Толстик, напротив, проказничал хладнокровно и расчетливо, всем своим существом демонстрируя, что, мол, «я сейчас буду шалить», и это могло кончиться легкими телесными наказаниями. Крошка отбивалась от рук нечасто, но если уж в нее вселялся мятежный дух, то он как бы кричал «мне все равно, а вот запущу‑ка я тапочками в потолок», и обуздать его не представлялось возможным. Вот поэтому вконец расстроенной леди Солнышко и тайком ухмыляющемуся Папе оставалось лишь ждать, пока сей демон уймется сам.

Все вышеизложенное необходимо для того, чтобы понять, почему Толстик не на шутку расшалился в тот памятный день. Во‑первых, его постигло разочарование, а когда это случалось, он обычно давал выход своим чувствам. «Крушение надежд» состояло в том, что Папа, будучи в слишком благодушном настроении, недвусмысленно дал понять, что совсем скоро все племя обязательно соберется во мраке ночи и дотла сожжет коттедж кучера, одновременно обрушив град стрел на окна и двери этого презренного строения. Толстик со всей серьезностью заготовил пучки соломы и ждал команды. Однако ему пришлось объяснять, что Папа несколько «переборщил» со стратегическим планированием, и что закон со свойственной ему косностью и непомерной суровостью решительно препятствует подобного рода забавам.

Во‑вторых, накануне случилось нечто, что вызвало у него настоящее нервное потрясение. Это была трагедия в трех действиях. В первом акте Толстик обнаружил осиное гнездо и разворошил его. Во втором – обитатели гнезда засекли Толстика и нанесли ответный удар. В третьем – апофеозом трагизма явилась ария Толстика, которая была слышна по всей округе, поскольку он обладал голосом, производившим невиданную доселе плотность крика и воплей на квадратный метр. Так что, возможно, после этого происшествия у него и могли появиться какие‑то оправдания своему озорству.

Но это озорство, подобно многим другим его выходкам, выразилось в довольно странной форме, поскольку Толстик был весьма изобретателен. Все началось с его дополнений к молитвам, и носили они отнюдь не благонравный характер. Так, обращаясь к Создателю, он сказал: «Пусть я буду послушным мальчиком, каков аз есмь!» По подсказке матушки он произнес: «Дай мне быть сдержанным с другими, – а потом прибавил: – И дай другим быть сдержанными со мной». В конце концов, он показал, насколько нуждался в сдержанном отношении со стороны всех остальных, когда совсем уж распоясался и, весь в слезах, яростно бросился с кулаками на Парнишку. Тот встретил сей неистовый натиск со снисходительным презрением и заметил ледяным тоном: «Пойди‑ка, высморкайся!» – после чего атака бесславно выдохлась. Это явилось очередным проявлением рыцарского характера Парнишки, спокойного, бесстрашного и хладнокровного перед лицом опасности и столь же доброго и мягкого по отношению к своим близким.

Итак, виновный был наказан и отправлен в сад с тем, чтобы в тишине подумать над своим поведением и обуздать свой пыл. Вскоре, однако, родители, как и всегда, смягчились и, не торопясь, вышли в сад посмотреть, как там цветы, как там погода, как там… да все, что угодно, лишь бы под любым, тщательно скрываемым друг от друга предлогом посмотреть, как изгнанник переносит страдания. Каждый из взрослых прекрасно осознавал надуманность их поводов.

Кающегося грешника видно не было, но очень скоро, подойдя к окруженному густым кустарником пруду, они услышали высокий, неуверенный детский голос:

– На людоедском острове жила

Темноволосая красавица одна…

Папа поднес палец к губам, и двое взрослых, словно играя в индейцев, подкрались к кустам и осторожно посмотрели поверх их. То, что они увидели, запомнится им надолго. Толстик стоял лицом к пруду, размахивал руками, качал головой и распевал:

– От злости покраснев, жениху говорила она:

Комплиментов не слушаю, я тебя лучше скушаю.

Для двоих моя хижина слишком тесна.

Когда он пел эту жуткую балладу, услышанную от няньки, его взгляд был столь напряжен, что увидеть слушателей не представляло большого труда. На траве у самой воды сидели шесть лягушек и смотрели вверх своими выпученными глазами. Выглядели они очень комично и напоминали разъевшихся театральных критиков, усевшихся в первом ряду партера.

– Эй, привет! – воскликнул Папа, появляясь из‑за кустов. Раздались шесть всплесков – критики исчезли.

– Привет! – добродушно откликнулся Толстик, никогда ни на кого не державший зла, даже если его и наказывали.

– Поешь лягушкам?

– И двум водяным жукам, – добавил Толстик, обладавший какой‑то скрытой властью над всякой живностью. – Был еще тритон, но он куда‑то исчез.

– Милый, и им понравилось, да? – спросила леди Солнышко, обнимая своего провинившегося сына.

– Ну да, по‑моему, понравилось. Они так глотки раздувают, когда им что‑то нравится. Я им целых два раза спел.

Вскоре появились Парнишка с Крошкой. Крошка прямо‑таки лопалась от гордости, потому что днем раньше ее возили в Лондон к врачу, которого она, неправильно расслышав Папу, упорно называла «оккультистом». Доктор проверил ее зрение и, вернувшись домой, она полдня сидела в углу с кусочком стекла, представляя себя «оккультистом», играя во врача. При этом, как и подобает настоящему актеру, она «исполняла» эту роль не для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, а ради собственного удовольствия, делая это в свойственной ей скромной и сдержанной манере.

Ригли, ее старая стеганая подушка, выступала в качестве пациента. Ее уже по‑всякому крутили и вертели, а теперь осматривали воображаемые глаза. Крошка настояла, чтобы взять Ригли в Лондон, но эта старая, набитая пухом тряпка имела вид настолько ужасающий, что Крошке пришлось согласиться везти ее в картонной коробке.

«Да, мамочка, мне все очень понлавилось, вот только Лигли там чуть не задохнулась!» Со всей резвостью детского воображения она составила целое генеалогическое древо своего оборвыша, состоящее большей частью из каких‑то несуществующих имен, но в целом весьма красочное и впечатляющее. Несколькими днями раньше леди Солнышко поразилась, узнав, что накануне Крошка вышла замуж. «Да, мамочка, я вышла за блата Лигли», – объяснила она и после этого несколько дней ходила с важным видом, представляя себя замужней дамой.

Ранее уже говорилось, что в каждом периоде детского возраста можно проследить этапы развития человечества – пещерного человека, охотника, земледельца, даже стадию идолопоклонника. Но есть один период, который может поставить исследователя в тупик – это период так называемых «превращений». Он очень хорошо и ярко проявляется, очень быстро возникает и так же стремительно исчезает. Во время него ребенок надолго представляет себя кем‑то или чем‑то и очень серьезно относится к этому своему «превращению», выказывая чудеса изобретательности, не только играя свою роль, но также весьма оригинально подстраиваясь под роли, играемые окружающими, давая им возможность найти нужные слова. «Я – пес по кличке Крузо!» – объявляет Толстик. «Лежать, песик, лежать!» – командует Парнишка. Они моментально подхватывают задумки друг друга. «Я – десятиметровый горный удав!» – однажды заявил Парнишка, и весь вечер играл эту роль. «А как же ты в кровать‑то поместишься?» спросил Папа. «Свернусь, свернусь, как же еще!» – отвечал сын.

Время от времени они осознают нелепость этих метаморфоз, и тогда раздается самый приятный и самый желанный из всех звуков в мире – искренний детский смех. Но, как правило, они серьезны, как судьи, если это сравнение здесь уместно.

Однажды в самом начале войны Парнишка, тогда совсем маленький, напустил на себя суровый и надменный монарший вид.

– Кто ты сегодня, сынок? – спросила его мама.

– Я – германский император.

– Ах, Боже мой! – воскликнула леди Солнышко. – Ведь Папе это не понравится!

– Папе! Какому‑то английскому простолюдину! – высокомерно ответил кайзер.

В тот день Парнишку обуяло непослушание, и он упорно гнул свою линию. Подобной находчивостью дети очень часто, осознанно или неосознанно, переигрывают взрослых.

– А кем ты станешь, когда вырастешь? – благожелательно спросил кто‑то из гостей.

– Ну конечно, как Папа – ничего делать не буду! – последовал ответ.

Если хотите узнать, как работает живой детский ум, возьмите книжку с картинками, которые наверняка вызовут у детей неподдельный интерес, и спросите их, что они там видят. У Папы есть иллюстрированная история древнего мира, вызывающая восторг как у учителя, так и у маленьких учеников. Начинается она с Вавилона, потом идут Ассирия, Египет, Греция и все остальные государства древности. Наше трио усаживается тесным кружком на ковре в гостиной, взирая на портреты предков на стенах, и гадает, кто же это может быть. А в это время Папа, возвышаясь в кресле, начинает притворяться, будто знает гораздо больше, чем на самом деле.

– Что это? – спрашивает он.

«Это» представляет собой часть гробницы эпохи неолита со скелетом и ритуальными сосудами вокруг него.

Дети внимательно рассматривают рисунок.

– Это живот слона и человек, которого он съел, – твердо заявляет Толстик.

– Слоны не едят людей, – замечает Парнишка. – Они едят булочки.

– Это кастлюли, – произносит Крошка. Она говорит редко, но очень уверенно, и всегда попадает в точку.

– Верно, милая, кастрюли. Человек умер, его похоронили, а утварь пригодится ему в загробной жизни. Так думали в те времена. А это что?

– Волчица кормит дядю Рема.

– Ромула и Рема. Это два мальчика, которые выросли и построили Рим. Их вскормила волчица.

– А интересно, они знали о Маугли? – спрашивает Парнишка. – У него ведь тоже была волчица вместо мамы.

– Как здорово, что у нас нормальная мама! – вступает Толстик. – Молиться на ночь вместе с волчицей! Страх какой, а?

– Они выросли очень сильными, – продолжает Папа, – и возвели прекрасный город, который в свое время покорил весь мир.

– Но не Англию, – веско возражает Парнишка.

– И Англию тоже.

– Ух, ты! – выдыхают все трое.

– Но не всю, – настаивает Парнишка.

– Знаешь, а ведь нам это пошло на пользу, – объясняет Папа. – Мы ведь тогда еще бегали в звериных шкурах, а римляне многому нас научили. Ну‑с, ребята, а это что такое?

Удивительно, сколько полезного смогут узнать дети, если обучение превратить в игру, а не сделать обязанностью. Некоторые из картинок они видели раньше, так что сейчас тараторят наперебой, дополняя друг друга.

– Вот здесь греки устраивали игры.

– А вот тут мчались по кругу на колесницах.

– В этом храме жил бог.

– Это Вавилон, там у них были огромные такие каменные ступени с садами, а дома они строили из глины. Сейчас там только черепки лежат, а вокруг собаки бегают.

– Это царский дворец. А вон царь убивает львов на стене.

– Так, – говорит Папа. – А это что?

Вот так загадка. На фреске египетский надсмотрщик с табличками для письма в руке показывает темнокожим рабам, что им делать. Руки его очень странно изогнуты.

– Один боксирует против шестерых, – полагает Парнишка.

– Это женщина и шесть мужчин, которые хотят жениться на ней, – таково мнение Толстика.

Крошка лишь качает своей маленькой кудрявой головкой.

– Солдаты, – произносит она.

Так они продолжают гадать и высказываться, переворачивая страницы с завлекательными картинками, споря о наскальном изображении доисторического человека, об индейском рисуночном письме или о загадочном фрагменте стены из храма ацтеков, затерянного в непроходимых джунглях на Юкатане. В сгущающихся сумерках Папа откинулся на спинку кресла, он курит, смотрит и слушает. Всполохи огня в камине озаряют любопытные и увлеченные лица детей. Они – свежая поросль на молодых ветвях великого древа жизни. В этой книге они видят творения давно увядших цветов на ветках, зачахнувших много столетий назад. Они также будут трудиться и также уйдут в глубину веков, а на смену им придут другие. Пройдут тысячелетия, и люди будущего так же станут смотреть, гадать и смеяться, видя изображения наших неуклюжих кораблей, аэропланов и других, с их точки зрения, примитивных устройств, с помощью которых мы пытались перехитрить Природу и поставить ее себе на службу. Работа и работа – безо всякого конца? Жажда жизни неослабна и неутолима, и именно она движет человечество вперед. С одной стороны – прозябающие в пещерах первобытные люди, с другой – возможно, торжество Духа и Разума человеческого. Папины мысли простирались гораздо дальше и вмещали в себя гораздо больше, чем он мог сказать детям, когда смотрел на три маленькие головки, склонившиеся над лежащей рядом с камином старой книгой.