Между жизнью и смертью

Из суда я был отвезен прямо в клинику. Хотя кончалась уже пятая неделя моего голодания, но есть я ничего не мог. Язык был белый, к середине желтый с бурым пятном в центре, ближе к краю языка. Все во рту, через который уже пять недель шли отбросы внутреннего перегара вещества в организме, все пахло разложением и гниением; слюна была клейкая и зловонная. Есть таким ртом было невозможно: всякая мысль о пище была противна. Врачи уговаривали есть, я отказывался. Ночь на 39-й день была особенно тяжела. Сороковой день был завтра, а между тем я чувствовал лихорадку («ложную» от перенапряжения нервов, а температура все время была ровная— 36,5 град.). Лихорадка эта мне говорила, что положение, в которое я попал — между жизнью и смертью, и впрямь затянулось и конца его может не быть еще, пожалуй, и долго!

Утром доктор отделения особенно настойчиво и серьезно убеждал меня «есть».

- У Вас в 'пробе крови нашли «ацетон»...

- Что означает?

- Что началось разложение крови. Сестра — обратился доктор к сиделке, - приготовьте больному чаю с сахаром и ромом!

- Ну, чай с ромом — согласен, но без сахару. Сахар все же пища!

- Нет, побольше сахару, сестра! — сказал доктор с особенной строгостью и ушел.

По-видимому, он действительно считал момент серьезным.

Подумав, я выпил чай с сахаром.

Принесли тарелку супа. Есть совсем не хочется. Язык еще обложен. Но за 40 дней я устал, наконец, сопротивляться уговорам «есть» и нехотя я проглотил несколько ложек супа. Вкуса, удовольствия — никакого! Обильно выделявшаяся из щек во рту тягучая плотная слюна, не смешиваясь, присоединялась к глотаемому супу. Она была какая-то особая, непромокаемая, словно резиновая жидкость. Я взял в рот кусок хлеба и стал жевать, слюна облегает хлеб клейкими покровами, не промачивая его, и эти покровы надо с особым усилием прокусывать, чтобы зубы вошли в хлеб. С трудом проглотил, как большую пробку, не прожеванный, а только размятый зубами хлеб. Я делал ошибку, — я сознавал это, но надо было кончать: ответственность за меня в больнице падала и на других.

Другим куском хлеба нарочно с черствой коркой, я во время жеванья протер язык, небо, десны, чтобы стереть «налет» с языка и разбудить во рту железы пищеварительных соков, и, проглотив, взял зеркало, чтобы посмотреть, каков вид языка? Посмотрел.

Боже, что я сделал!

Но — поздно!