Глава одиннадцатая. На третий день праздника призывает меня к себе командир, запирается в

На третий день праздника призывает меня к себе командир, запирается в

кабинет и говорит:

- Как это вы, сменившись последний раз с караула, рапортовали, что у

вас всё было благополучно, когда у вас было ужасное происшествие!

Я отвечаю:

- Точно так, господин полковник, происшествие было нехорошее, но бог

нас вразумил, и всё кончилось благополучно.

- Нижний чин оскорбил офицера и остаётся без наказания... и вы это

считаете благополучным? Да у вас что же - нет, что ли, ни субординации, ни

благородной гордости?

- Господин полковник, - говорю, - казак был человек непьющий и

обезумел, потому что его опоили.

- Пьянство - не оправдание!

- Я, - говорю, - не считаю за оправдание, - пьянство - пагуба, но я

духу в себе не нашел доносить, чтобы за меня безрассудного человека

наказывали. Виноват, господин полковник, я простил.

- Вы не имели права прощать!

- Очень знаю, господин полковник, не мог выдержать.

- Вы после этого не можете более оставаться на службе.

- Я готов выйти.

- Да; подавайте в отставку.

- Слушаю-с.

- Мне вас жалко, - но поступок ваш есть непозволительный. Пеняйте на

себя и на того, кто вам внушил такие правила.

Мне стало от этих слов грустно, и я попросил извинения и сказал, что я

пенять ни на кого не буду, а особенно на того, кто мне внушил такие правила,

потому что я взял себе эти правила из христианского учения.

Полковнику это ужасно не понравилось.

- Что, - говорит, - вы мне с христианством! - ведь я не богатый купец и

не барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею,

а я с вас службу требую. Военный человек должен почерпать христианские

правила из своей присяги, а если вы чего-нибудь не умели согласовать, так вы

могли на всё получить совет от священника. И вам должно быть очень стыдно,

что казак, который вас прибил, лучше знал, что надо делать: он явился и

открыл свою совесть священнику! Его это одно и спасло, а не ваше прощение.

Дмитрий Ерофеич простил его не для вас, а для священника, а солдаты все,

которые были с вами в карауле, будут раскассированы. Вот чем ваше

христианство для них кончилось. А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами

поговорит - ему и рассказывайте про христианство: он церковное писание все

равно как военный устав знает. А все, извините, о вас того мнения, что вы,

извините, получив пощёчину, изволили прощать единственно с тем, чтобы это

бесчестие вам не помешало на службе остаться... Нельзя! Ваши товарищи с вами

служить не желают.

Это мне, по тогдашней моей молодости, показалось жестоко и обидно.

- Слушаю-с, - говорю, - господин полковник, я пойду к графу Сакену и

доложу всё, как дело было, и объясню, чему я подчинился - всё доложу по

совести. Может быть, он иначе взглянет.

Командир рукой махнул.

- Говорите что хотите, но знайте, что вам ничто не поможет. Сакен

церковные уставы знает - это правда, но, однако, он всё-таки пока ещё

исполняет военные. Он ещё в архиереи не постригся.

Тогда между военными ходили разные нелепые слухи о Сакене: одни

говорили, будто он имеет видения и знает от ангела - когда надо начинать

бой; другие рассказывали вещи ещё более чудные, а полковой казначей, имевший

большой круг знакомства с купцами, уверял, будто Филарет московский говорил

графу Протасову: "Если я умру, то Боже вас сохрани, не делайте

обер-прокурором Муравьёва, а митрополитом московским - киевского ректора

(Иннокентия Борисова). Они только хороши кажутся, а хорошо не сделают; а вы

ставьте на своё место Сакена, а на моё - самого смирного монаха. Иначе я вам

в тёмном блеске являться стану".