Хроники ипохондрика. 6 page

Волосы в подмышках банального русого цвета. У курящего уже двадцать пять лет Вовы они с рыжеватым оттенком. Я приглядываюсь поближе. Володя просто давно их не мыл, и его оранжевый засохший пот как маленькие презервативы обтягивал каждый волосок. Меня передергивает, я прижимаю его руку к туловищу, чтобы не видеть его волос, и кровь из отрезанного соска заливает подмышку.

Из колонок невыключенного компьютера доносится звук входящего сообщения. Я поднимаю монитор, на нем трещина. Телефон остался в машине Вовы, а так интересно узнать, кто написал. Хотя, скорей всего, просто заказ новый.

За стеной кто-то громко пукает. И это я слышу через стену, что же творится там?

Я беру маленький ножик и большой сантоку. У сантоку широкое лезвие. Им я приподнимаю мошонку и маленьким ножом режу под корень. Я стараюсь закончить это дело поскорей, но яйца остаются висеть на лоскутке кожи. Маленьким ножом я не могу его перерезать, помогаю себе поварским. Сразу же выкидываю в окно, вместе с ножом. Оглядываюсь на Вову.
Меня тошнит, я бегу в сортир, изрыгаю и завтрак, и обед. Смываю капли пота со лба, вытираю рот. Достаточно с меня.

Я возвращаюсь в комнату, затираю лужи крови, которые вытекли с матраса, чтобы у соседей с потолка ничего не капало, и заворачиваю Володю в полиэтилен. Ночью унесу.

Хлебный нож не пригодился...

Я выхожу из собственной квартиры, прогуляться. Три собаки в палисаднике под окнами что-то кушают, рыча и отбирая друг у друга.

Вы когда-нибудь замечали, что комары не могут лететь чётко вертикально? Однажды я потратил сутки, сидел у стеклопакета, открытого сверху и ждал хоть одного комара. Ноль! Зато стоит открыть на десять минут по-обычному - и ты уже не уснешь. Сверху - ни одного, реально! Даже без сетки. Проверено. Они долбятся в стекло, но сверху залететь не хватает мозгов. Я чувствовал себя гениальным и злым профессором из черно-белого кино, издеваясь над ними и не пуская погреться в тепле.

Но все же один пролетел. Он был моим героем, моим исключением из правил. Я дал ему напиться крови и слушал, как он жужжит над ухом. В награду за смекалистость.

Комары - переносчики инфекционных заболеваний. Только один род, анофелес, переносит малярию. Тем не менее, всегда есть шанс заразиться лихорадкой денге или желтой лихорадкой.

Я скорей прихлопнул счастливчика.

Но затем пролетел ещё один. Он ломал моё правило, и его ждала кара. И я оторвал ему передние ноги, краешком пламени зажигалки наполовину сжег крылья, и пинцетом, по миллиметру, отрывал хоботок. Потом я не поленился и сходил утопить его в унитазе. Он был не исключением из правила. Он разрушил моё правило.

Может люди, как эти комары, в свое время были так же спущены в унитаз, огромный вселенский унитаз, потому что они сломали чьё-то правило?

Домой я возвращаюсь около четырех утра, мерзкий запах уже наполнил мою квартиру. Живой Володя неподъемный. Мертвый – еще хуже. Лифт починили, и это радует. Невозможным образом запихнув его в мусорный бак, я поднимаюсь обратно.

Остаток ночи я потратил на уборку.

XVII.

За две недели я успел тут всем надоесть, но, как ни странно, мне разрешили валяться пьяному вусмерть прямо тут. С одним условием - по ту сторону стойки меня видно не будет.

Очередное утро. По-моему, шестнадцатое, с тех пор, как я вычистил квартиру и сдал её обратно хозяйке. Та морщилась, ходила, присматривалась, искала косяки, но новый телевизор и холодильник решили все вероятные проблемы. Я бежал оттуда, мне было неприятно находиться в этой квартире.

Смертельная разовая доза алкоголя - 4-12 граммов на каждый килограмм веса человека. Смертельная концентрация этанола в крови - 5-8 граммов на литр крови. Однако, часто пьющие лица, или лица, страдающие алкоголизмом, имеют более высокую толерантность к алкоголю.

Но что-то я делал не так. Слабенький наверно. Я выпивал в сутки порядка двух литров крепкого алкоголя, но вырубался раньше, чем во мне оказывалась смертельная доза.

Сначала я начинал с виски, хорошего, дорогого. Потом брал три стопки хорошей водки. И остатки мозгов я заливал уже чем попадется. "Родные березки" находились в вершине топа. Жуткая дрянь.

За две недели я успел тут всем надоесть. Первые два дня все было хорошо, у меня ещё был ухоженный вид, да и напивался я не "Березками". Это потом уже, когда я не уходил домой, круглые сутки сидел на стуле за стойкой, или отсыпался за дальним столиком, они выгоняли меня. Это потом уже, когда я неделю не мылся и мои ароматы стали мешать отдыхать посетителям, ко мне стали часто подходить охранники. Это потом уже, когда я нечаянно споткнулся и нечаянно разбил бутылок на сорок тысяч (и угораздило меня упасть на витрину с абсентом... Но я за все заплатил!), только тогда я получил по лицу.

Сейчас пять часов утра. Сегодня уже четверг. Некоторые люди упорно называют четверг средой, пока не уснут. Меня выручал календарь, на котором бармен исправно передвигал красный пластмассовый прямоугольник. Календарь, прямо как в офисе. Здесь тоже ждут отпуска и выходных. И разлепляя глаза, я первым делом смотрел на него, потом на часы, потом на то, сколько я еще не допил.

Абсолютное большинство окружающих меня знакомых и незнакомых людей живут в ожидании отпуска. Весь год - ради месяца. Когда становится совсем невмоготу - начинают ждать выходных. Придумывая кучу дел и составив обширный план на эти два несчастных дня, реально достигают цели только те, кто поставил себе целью выспаться. И то, если изолировались от тех, чья цель сделать весь ремонт за те же два дня. Если только на выходных ты можешь почувствовать себя человеком, значит ли это, что все люди ленивые сволочи, которые в состоянии добраться только до кухни после долгой внутренней борьбы? Или человек - это тот крошечный зуд внутри, который будет тебя свербить до тех пор, пока не встанешь с постели, мужественно победив одеяло и нокаутировав подушку? Человек - это НАДО. ДОЛЖЕН. ОБЯЗАН.

И очень редко - МОЖНО.Сейчас я лежу на диване, за своим любимым столиком. Сейчас я рассматриваю холмы жвачки, налепленные на крышку снизу. В некоторых местах её лепили в два слоя.

Ногти сильно отросли.

В моем пьянстве есть один существенный недостаток - оно не достигает цели, которую я поставил перед собой. Я пью, но пьянею только телом. Что бы я не пил, голова ясная, я всегда осознаю, что я делаю. Нарушается координация, но ход мыслей сохраняется прежним. Меняется только настроение, с которым они текут. По синьке хочется ныть.

Ненавижу ныть.

Я пью дальше, потому что только это поможет снова уснуть, скоротать время до отпуска, которого у меня нет. У меня нет даже нормального двадцативосьмидневного отпуска... Все не как у людей... Мой отпуск перманентный, и заканчивается тогда, когда я дохну с голода.

Не ной, сука.

Я вновь вырубаюсь, достигнув своего предела.

Я сижу на скале. Со мной красивая девушка, абсолютно незнакомая, я уверен, что никогда не видел её раньше. Она в дорогой, хорошой, но неуместной на природе одежде. На ней: короткая юбка, из плотной шерсти, в продольную широкую полоску; майка с глубоким вырезом, с вырезом глубже, чем может себе позволить её грудь, майка кислотно - зелёного цвета, абсолютно неуместного на фоне величественного неба за её спиной; короткая ярко-синяя шуба из крашеного песца, с рукавом в три четверти, абсолютно неуместная на фоне майки; плотные чулки. Просто чёрные. Она закуривает. А я не курю, здесь, во сне. Запах я не чувствую, но он меня заранее раздражает. Её кричащий наряд не в состоянии отвлечь от её идеального лица. Оно идеально, оно дышит свежестью, это лицо способно исцелить рак. И оно раздражает меня, далекого от идеала.

Я сижу на скале, скрестив ноги. На коленях лежит катана. На мне белоснежная тога. Я любуюсь лицом. Провожу краем ногтя по лезвию меча, и на камни падает тончайшая полоска. Идеальная заточка.

Две идеальные вещи рядом со мной. Обе имеют смертельную силу.

Я нахожу в себе силы отвести взгляд в сторону. Я смотрю вниз, где бурый медведь, спустившись вниз, к реке, медленно идёт по дну, замирает и резко бьёт лапой по воде. Просто бьёт. Над поверхностью воды взлетает рыбина, и медведь, как заправский бейсболист, отбрасывает свой ужин на берег.

В тоге неудобно. Пряжка скребет шею.

Я поворачиваю голову на девушку и все неожиданно становится ярко-синим, синим не как небо, а как небо, нарисованное абстракционистом. Синий медведь пожирает синюю рыбу. Абстракционное синее небо сливается с синей землей. Все сливается. Я смотрю на девушку и осознаю, что я стою перед ней, а она на коленях. Катана в моих руках поднимается, и я разваливаю девушку от левого уха до печени. Как новогодний подарок в руках нетерпеливого пацана, она открывается, верхняя половина тела отваливается и я вижу синие лёгкие, синее сердце, синие почки и синие, тоненькие косточки, которые разрубились так же просто, как и все остальное. Я пытаюсь отпрыгнуть от нее, чтобы не запачкать тогу, но колени в ней гнутся плохо, я падаю. Но ни капли. Она словно высушенная.

Я просыпаюсь. Шею сильно сжал и натер воротник рубашки. Я помню весь сон, до последней мелочи. Каждый сон не похож друг на друга, но в каждом я кого-то убиваю. За моим столиком кто-то сидит. Судя по ногам - мужчина. Я высовываю голову из-под стола.

- Бухнешь со мной? - за столом сидел молодой человек лет тридцати. Оттенок лица выдавал любителя употреблять весёлые штуки.

- Я похож на пьющего что ли?

- Хорош кокетничать.

Я посмотрел на часы. Уже час дня. Не утро же? Не утро.

Как пролетели следующие пять часов, я не понял и не помню. На часы я взглянул, когда зашёл первый посетитель. Я первым не считаюсь, я постоянный житель здесь.

- Может, дунем? - неожиданное предложение. Я взглянул на Павла.

- Я не по этой теме. Извини.

- Ты сидишь тут уже больше двух недель. Чем убиваться стаканом, может лучше попробовать другое, может, в этом найдёшь облегчение? Девушка за стойкой, бедная, жалуется на тебя.

И то правда. Я засиделся тут, злоупотребляю гостеприимством и терпением людей. Мало кому понравится, когда у них дома заблевывают сортир, а этот бар уютный, как домик...

- А давай, - я ничего не теряю. Я всегда смогу остановиться. Мы всегда можем остановиться.

XVIII.

Все вокруг меня увеличивается. Огромный диван, большущие розы на обоях, исполинская лампочка, просто лампочка, без люстры, над головой. Я приподнимаю руки, и они тоже огромные. Даже я против себя. Все вокруг расширяется до размеров вселенной, а я, настоящий я, который ещё чувствуется во мне, мое сознание - сжалось до перепелиного яйца. Сознание инстинктивно спряталось от великого в малом. Огненное яйцо, которое меня ограждает от остального мира, жаждущего прорваться ко мне и терзать. Огонь вокруг меня полыхает, яйцо разрастается, продавливая внешнюю опасность, нагло и уверенно. Я расту вместе с ним. И вместе с ним сжимаюсь обратно, накапливая силы для нового рывка, для ещё нескольких мгновений существования.

Меня штырило. Я молился огню вокруг меня, чтоб он не потух. Но он не тух, только усиливался.

За пределами яйца метаются непонятные силуэты, расплывающиеся и расползающиеся, они окружают мою скорлупу, облизывают, атакуют. Яйцо сжимается ещё больше, и им приходится отступать.

Пространство вокруг меняет цвета, преобладают темные. Бордовый, темно-фиолетовый, фуксия, грязно-синий, неожиданно попадается салатовый, но очень редко.

Яйцо не меняет размера, но жар усиливается, плавающие пятна вокруг не могут этого терпеть, растворяются, исчезают. Это настоящее отступление, не обманный маневр. Моя защита это чувствует, расступается медленно. Чуть-чуть, ещё чуточку. Потихоньку. Я вижу благодарность, исходящую от меня, визуально. Она волнами расходится от меня и подпитывает яйцо, давая сил сдерживать последние, беспорядочные уже атаки. Но сражение окончено, война завершилась нашей победой. Яйцо разделяется на две равные половинки и выпускает меня.

И я снова рублю девушку в короткой ярко-синей шубе с рукавом в три четверти.

Я чувствую прикосновения. Кто-то трогает меня за плечо, треплет за голову. Через минуту прикосновения меняются, обеими руками обнимают меня сзади, гладят грудь, живот. Губы касаются шеи, идут вниз, пока не начинается воротник. Аккуратные пальцы проводят над линией штанов, заставляя меня дрожать.

Я боюсь открывать глаза.

Руки залезают под футболку. Вроде женские... Я чувствую возбуждение, но только я отнимаю ладони от лица - чудесная нимфа убегает.
Я сижу в очень маленькой комнате, больше похожей на склад. Все заставлено коробками, на которых, судя по всему, спят. Ни одной кровати, нет стола, тумбочки, шкафов. Коробки. Я сижу на одной из них. На моей написано "Кантовать можно". Я простукиваю по стенке, там книги. Или просто макулатура. МОКУМО, как сказала бы одна моя знакомая.

В углу, прямо на полу, стоит телевизор. Часто используемый, пульт с затертыми кнопками лежит на нем. Провод отходит к тарелке на балкон.

Мы говорим, что телевидение хрень полная, ведь там нечего смотреть. Из ста пятидесяти каналов. Это говорят люди, у которых двадцать пять лет назад было на выбор аж два канала, которые жестко цензурировались на предмет развлечений.