Международная комиссия

В столице Франции была создана международная комиссия (ее еще называли «третейским судом»). В ее состав вошли пять адмиралов разных национальностей – Берман фон Спаун (Австро-Венгерский флот), Франсуа Фурнье (Французский флот), Федор Васильевич Дубасов (Российский флот), Льюис Энтони Бьюмонт (Британский флот) и Чарльз Генри Дэвис (Флот США). В работе комиссии принимал участие имперский чиновник России М. Неклюдов.

В ходе обсуждения Дубасов высказал особое мнение о том, что среди судов рыболовной флотилии был и японский миноносец, который скрылся с места происшествия (пункт 13). Патриотическая позиция и успешное разрешение инцидента принесли Дубасову место в свите русского императора и чин генерал-адъютанта.

В финальном отчете содержалось 17 пунктов[47]. Помимо уже известных обстоятельств, там упоминалось свидетельство капитана британского судна Zero, зафиксировавшего время прохождения кораблей эскадры мимо его борта: он «рассмотрел их достаточно внимательно и позднее узнал их по описанию», а «результаты его наблюдений в целом согласуются с докладом адмирала Рожественского» (пункт 4).

Отмечалось, что большинство членов комиссии не считали приказы Рожественского «чрезмерными во время войны, и особенно в тех обстоятельствах, которые адмирал Рожественский имел все основания считать очень тревожными», так как «в тот момент даже для него невозможно было проверить точность предупреждений, которые он получил от агентов своего правительства» (пункт 8). Рыболовецкая флотилия в отчете описывалась как «тридцать маленьких судов, растянувшихся на территорию в несколько миль»: здесь напрашивается вывод, что причиной недоразумения могла стать такая разбросанность судов, принадлежность и назначение которых невозможно было установить.

Формулировки первого независимого суда, расследующего военный инцидент, представлялись далекими от языка следственных действий. Так, параграф 9 – «ночь была довольно темная, с низким туманом и частичным помутнением воздуха. Луна изредка показывалась между облаками. Умеренный ветер дул с юго-востока» – вызывал ассоциации с пейзажной лирикой британской «Озерной школы», а не с юридическим документом военно-морской комиссии.

Еще удивительнее звучит параграф 15: «большинство членов комиссии полагает, что никаких миноносцев в этом районе не было», однако «продолжительность огня с борта была большей, чем это было необходимо».

Такой вывод не кажется логичным: во-первых, комиссии следовало опираться на факты, а не на предположения большинства ее членов, и, во-вторых, если действительно допустить, что никаких миноносцев не было, то о каком превышении продолжительности огня может идти речь.

В пункте 11 указывалось, что «ответственность за эти действия и разрушения, которым подверглась рыболовная флотилия, несет адмирал Рожественский», и в пункте 13 также подтверждалось, что приказ об открытии огня был «не оправдан». Зато в пункте 15 уполномоченные единогласно признавали, что «адмирал Рожественский с начала и до конца инцидента лично сделал все, что мог, для предотвращения нападения предполагаемого неприятеля, который и был обстрелян с эскадры». Столь же противоречиво выглядело заключение комиссии (пункт 17), признавшее Россию виновной в произошедшем инциденте и одновременно снявшее с нее обвинение в «порочащих моряков действиях».

Совершенно очевидно, что в этом вопросе международная комиссия стала заложницей вечного правового прецедента, касающегося исполнения военного приказа. Международное право никогда не было последовательным в этом вопросе, особенно обострявшемся в моменты военных конфликтов. В то время как русские юристы уже со второй половины XIX века подвергали сомнению положение об исполнении военного приказа как о смягчающем обстоятельстве, мировая практика была менее критична в этом вопросе, ссылаясь на условия военного времени. В тот момент сомнения комиссии и снисходительное отношение к воюющим морякам даже сыграли на руку Российской империи.

* * *

Учитывая истинную цель международной комиссии, едва ли стоит предъявлять ей претензии. В условиях Северного моря невозможно было провести расследование. Еще меньше этому способствовала военная обстановка, тем более что команда, отправлявшаяся воевать, не присутствовала на дознании: на следствии присутствовало лишь несколько моряков. Отсюда и пестрящие в документе сослагательные глаголы, вводные обороты (видимо, по всей вероятности) и вопросительные формы (какое-то судно, какой-то офицер). Многие выводы выглядят чисто формально, рекомендательно. Целью комиссии было не расследование, а улаживание инцидента, и она этой цели достигла, предписав Рожественскому и его отряду спокойно воевать дальше, а российскому правительству – выплатить штраф и пенсии пострадавшим.

Да и сама обстановка на набережной Д’Орсэ меньше всего была похожа на заседание суда, скорее происходящее напоминало спектакль. «Количество присутствующих впечатляло, – писала газета. – Никогда ранее, с момента начала работы Международной комиссии здание министерства иностранных дел на набережной Д’Орсэ не видело такого количества элегантно одетых дам и дипломатов, блистающих почетными наградами. Шикарных позолоченных стульев, предназначенных для приглашенных, оказалось недостаточно. Ассистенты вынуждены были стоять в течение обоих заседаний»[48].

В Париже давали показания три офицера с трех броненосцев: лейтенант В. Эллис («Александр III»), капитан М. Вабронд («Камчатка»), лейтенант В. Шрамченко («Бородино»). Главным ответчиком был капитан II ранга Кладо, находившийся в момент инцидента на «Князе Суворове».

Рожественский отправил Кладо давать показания в Париже, а потом – собирать суда в помощь Второй эскадре. Это было чем-то вроде почетной ссылки. Офицеры «Суворова» тоже недолюбливали капитана и считали ангажированным человеком, орудием в чужих руках. По их мнению, он был сторонником командующего Балтийским флотом А. А. Бирилёва в его борьбе против управляющего Морским министерством Ф. К. Авелана.

Во время парижских слушаний Николай Кладо сделался одной из самых популярных фигур европейской прессы. Газеты писали, что «показания капитана Кладо отличались необычайной живостью и убедительностью. Громко и уверенно он повторил сказанное до него, подтвердив все заявления. Его речь необычайно взволновала аудиторию…»