Глава 8. Сцена у фонтана

Недалеко от часовни щебечут мои подружки Норико и Миёко, обсуждая вчерашнюю телепередачу. Когда мы, пройдя по коридору, попадаем во внутренний прямоугольный школьный двор, девочки продолжают хохотать и громко разговаривать. Но тут нас догоняет мадемуазель Ямабе, преподаватель богословия, и девчонки замолкают, корча из себя овечек.

Учителя вечно просят Норико вести себя потише, поскольку она часто хохочет без причины и не может остановиться. А когда она во время урока шепчет что‑то, ее шепот отдается громовым эхом. Норико – самая высокая девочка в нашем классе и самая худая. У нее не такая широкая кость, как у меня, и поэтому она похожа на жердь. Острые коленки и острые локти. Даже если бы она была застенчивой тихой девочкой, а не возмутителем спокойствия, то все равно выделялась бы в любой толпе. У Норико сильный характер, и она достаточно уверена в себе, чтобы все высказать преподавателям в лицо, если, по ее мнению, они неправы. В прошлом году она перестала посещать уроки математики из‑за сущего пустяка: учитель сказал, что среди великих математиков и видных представителей других точных наук не было ни одной женщины, за исключением мадам Кюри. Если бы мы учились в муниципальной школе, Норико всю дорогу простояла бы в конце классной комнаты или оставалась после уроков и писала на имя директора письма с извинениями за свое дурное поведение. Но наши учителя – либералы. Только вздыхают и удрученно качают головами, упрашивая Норико не быть такой буйной. Они ценят ее способности. В нашем классе лучшие отметки по математике – у Норико. Но, в принципе, она меня немного утомляет.

Я остановилась, ожидая, что мадемуазель Ямабе сейчас начнет выговаривать Норико и Миёко. Однако учительница, положив мне руку на плечо, благосклонно кивнула моим подругам: ничего страшного, мол – идите. Со всех сторон нас обгоняли девочки, спешащие в классы. Мы с мадемуазель Ямабе прошли еще несколько шагов и остановились у фонтана, что в центре двора. Впрочем, фонтаном его трудно назвать. Вода не вздымается струей, а еле булькает. Гладь небольшого круглого бассейна спокойна. Безмятежно плавают цветки белых лилий, а между их стеблями снуют крошечные золотые рыбки.

– Я хочу поговорить с тобой о службе, которую мы проведем на Троицу, – говорит учительница. – Вести службу будут девочки из двенадцатого класса. Может, ты к ним присоединишься?

Я молчу, и она вынуждена продолжить:

– Две девочки вызвались играть на пианино и петь. Еще одна захотела читать отрывки из Библии. А ты можешь рассказать всем о том, что такое Троица в твоем понимании. Таким образом, ученицы проведут службу самостоятельно, а мы с пастором Мики выступим в роли обычных прихожан.

– Боюсь, что не смогу, – ответила я.

Прошло почти две недели, как я перестала посещать церковь, хотя в школе об этом никому не сказала. Впрочем, все мои подруги далеки от религии. Мы, конечно, присутствуем на утренней молитве, но чисто по обязанности. Почти для всех молитва означает не больше, чем получасовое разглядывание своих ногтей. Правда, когда мы поем псалмы, некоторые девочки вовсю стараются продемонстрировать свои хорошие голоса.

– Ты не должна смущаться, что остальные девочки старше тебя. Ты же пишешь прекрасные сочинения. Поэтому мне хочется, чтобы именно ты прочитала проповедь.

Учительница нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Росту она совсем небольшого, ниже почти всех учениц, и полновата. В своем вечном коричневом костюме напоминает перекормленную коалу. Такие стоптанные кожаные туфли впору носить ребенку. Мои одноклассницы часто подсмеиваются над ней (конечно, за глаза). Говорят, что она ударилась в религию, потому что осталась старой девой. Кроме Бога ей некого любить и не в кого верить. Я в таких случаях резко обрываю подруг. Но, честно говоря, не люблю беседовать с мадемуазель Ямабе. Меня коробит, когда она впивается в меня глазами‑бусинками и постоянно вздыхает. При этом она подходит вплотную к собеседнику, чуть ли не наваливается на него. Вот и сейчас та же мизансцена. Я хочу отступить назад на пару шагов, но отступать некуда: за спиной – фонтан, а падать в воду мне не хочется.

Я огляделась вокруг: может, увижу кого из подружек и найду удобный предлог, чтобы прекратить разговор. Но школьный двор пуст, все уже в классах. Через несколько минут прозвенит звонок.

– Ладно, обдумай хорошенько, – похлопала меня по плечу мадемуазель Ямабе. – Заходи ко мне в обеденный перерыв, обсудим все подробней.

Покорно кивнув, я помчалась на урок.

В учебном кабинете, где проходил первый урок, я сразу же увидела, что Норико предусмотрительно оставила для меня место у стены, рядом с сумкой, где сидят мои птички. Воробьи два дня назад вылезли из гнезда и прыгают по всему контейнеру, пытаясь сесть на жердочки, которые я там установила. Один из них клюет семена, рассыпанные по дну сумки, но не глотает их – клюнет и тут же выплюнет. Когда я открыла дверцу и достала шприц, все три птенчика с готовностью вытянули шеи и разинули клювы. Глотая корм, они отчаянно машут крыльями. Воробьи уже успели опериться. Спинки и грудки у них коричневые, но на грудках есть еще белые полоски.

На меня никто не обращает внимания. Привыкли. Две недели назад, когда я впервые доставила ценный груз в школу, лишь немногие девочки захотели рассмотреть птенцов вблизи. Остальные же посчитали их уродливыми созданиями. «Не хочу даже смотреть – у меня от них мурашки по коже бегают», – заявила одна девочка. А когда я вытащила дубоноса из гнезда, чтобы покормить, она с визгом бросилась прочь. Таких придурковатых девчонок в нашей школе хватает. Их пугает все: паук, мирно ползущий по полу, дребезжание оконного стекла при внезапном порыве ветра, даже стук жестяной банки с содовой водой внутри торгового автомата. Я с такими не дружу. Мне нравятся умные и занятные девчонки, пусть даже чересчур шумные, вроде Норико.

Пока я кормила дубоноса, в класс вошел наш учитель японской литературы господин Окада. Приветливо кивнув мне, он начал урок, а я судорожно спешила запихать в клюв птенца последнюю порцию. В отличие от воробьев, дубонос целый день спит в своем гнезде. Он тоже подрос, покрылся серыми перьями, но не встает с места и не чистит перья, не вытягивает от нетерпения шею, не поднимает шум, когда я приношу корм. Он вообще молчун, лишь иногда посвистывает. Впрочем, этот свист скорее напоминает скрипение. Порой мне кажется, что я его напрасно мучаю. Может, лучше позволить ему спокойно умереть, если он сам на такой печальный конец настроился? Но это так – праздные мысли. Покончив с кормежкой, я почистила птенцу клюв и осторожно положила его обратно в гнездо.

Господин Окада между тем рассказывает классу о Сэй Шо Нагон, эссеистке XII столетия, чьи произведения мы читаем уже две недели. Учитель попросил девочку, сидящую в первом ряду, прочитать отрывок из эссе. Речь там идет о хороших и дурных манерах, о чувстве прекрасного. Автор, например, подсказывает читателю, насколько широко надо открывать окно, чтобы заснеженные вершины гор смотрелись из него наиболее эффектно. Сэй Шо Нагон составила длинный список вещей, свидетельствующих о хорошем либо о плохом вкусе их хозяина. Норико потихоньку подсовывает мне записку. Открываю – карикатура на нашего учителя. Норико нарисовала его клетчатый галстук намеренно огромным и подписала: «Плохой вкус». Я чуть не прыснула. Норико абсолютно права: Сэй Шо Нагон непременно включила бы галстук господина Окады в список предметов дурного вкуса.

Просто удивляюсь, почему наши учителя‑мужчины так неэлегантны? Галстуки и носки господина Окады совершенно не сочетаются с другими деталями его одежды. Господин Шимода, преподаватель математики, ходит в июне в сером зимнем пальто. Ему и в голову не придет купить на лето легкий плащ. Господин Сугимото, учитель биологии, часто надевает спортивный джемпер наизнанку. На спине болтается ярлык, швы – наружу, а ему хоть бы что. У Норико собралась уже целая коллекция карикатур. Жаль, что она не может сесть в машину времени, вернуться в XII век и приняться вместе с Сэй Шо Нагон за написание энциклопедии дурного вкуса. Представив себе эту картину, я снова чуть не расхохоталась, но тут же весь смех как рукой сняло: я вспомнила, что в обеденный перерыв мне предстоит разговор с мадемуазель Ямабе и нужно будет честно признаться ей в том, что больше я не верю в Бога.

В кабинете мадемуазель Ямабе на стене за ее письменным столом висит большая черно‑белая фотография 1944 года. На ней – пятнадцать девушек в белых платьях и две учительницы в темных костюмах. Они расселись полукругом у фонтана во дворе нашей школы. Эти школьницы каждое утро приходили на церковную службу, даже после того как правительство запретило Академии проводить религиозные обряды. В то время христианство, религия наших злейших врагов – американцев, подвергалось гонениям. Исповедовать его считалось не патриотичным. В муниципальных школах перед уроками проходили службы по канонам синтоизма – восхваляли императора Японии. Каждый христианин подозревался в шпионаже.

Но, несмотря на запреты, эти пятнадцать девочек собирались по утрам в часовне. Проводила службу мадемуазель Фуджимото, президент Академии и преподаватель богословия. Девушки читали отрывки из Библии, пели псалмы и молились о долгожданном мире. В итоге мадемуазель Фуджимото – она до сих пор ходит в церковь пастора Като – посадили в тюрьму, где она провела две недели. Ее освободили после того, как ее семья заплатила солидный штраф. Мадемуазель Фуджимото снова стала собирать девушек в часовне и с еще большим усердием молиться о мире. Уйдя на пенсию в 1960 году, она оставила этот снимок на стене своего кабинета, который заняла мадемуазель Ямабе.

Впервые я увидела его задолго до того, как пришла учиться в академию. Уменьшенные копии хранились в альбомах моей матери, госпожи Като и госпожи Учида. Еще когда мне было лет шесть или семь, я легко их узнавала на этой старой фотографии. Мама сидит в центре, прекрасное овальное лицо обрамлено длинными волосами. Большие глаза устремлены прямо в объектив. Впечатление такое, что она хочет сказать кому‑то: «Можете прийти и арестовать нас. Мы готовы к любым испытаниям». На фотографии мать самая хорошенькая из всех, не считая, может, госпожи Учида. Она вторая справа – стройная девушка со стрижкой каре, тонко очерченным лицом и пикантным разрезом глаз. У госпожи Като, сидящей рядом с матерью, волосы заплетены в густые длинные косы. Тяжелый квадратный подбородок, взгляд уверенный. Сразу видно, что она – лидер и выйдет замуж за христианского священника, чтобы бороться вместе с ним за веру в Иисуса. Эти девушки примерно того же возраста, что и я сейчас. Интересно, как бы выглядели мы втроем – Норико, Миёко и я – в белых платьях у фонтана? Догадался бы кто‑нибудь лет через двадцать, что Норико обладала взрывным характером, чувством юмора и, помимо прочего, слыла гением математики, что Миёко отличалась редкой добротой и на нее всегда можно было положиться, а я?.. А что я? Что можно сказать о девочке, которая кормит во время уроков птенцов и утратила веру в Бога? Было бы это написано на моем лице?

Мадемуазель Ямабе предложила мне присесть. Я села у письменного стола напротив нее. Фотография – прямо передо мной. Учительница знает, что одна из этих девушек – моя мать, уехавшая из нашего дома.

– Ну, обдумала? – приветливо спросила она.

Я кивнула. Она ждет продолжения.

– Мадемуазель Ямабе, я не смогу говорить о Троице, потому что я больше не верю в Бога.

Она надолго замолчала. Ее лицо бесстрастно, как будто она старается скрыть охвативший ее ужас. Может, в глубине души она надеется, что это с моей стороны всего лишь глупая шутка?

– Я не шучу, – спешу я заверить ее. – Я действительно утратила веру. – Упершись взглядом в пол, я стараюсь не смотреть в глаза девушкам, запечатленным на старой фотографии.

– Это… – учительница запнулась, – это из‑за печальной истории, которая произошла с твоей матерью?

Я молчу.

– Конечно, это не мое дело, но хотелось бы знать причину твоего решения. Быть может, я смогу тебе помочь.

Чем она может мне помочь? Я ведь не больная и не бедная. И не вляпалась в неприятности. Под словом «помочь» она подразумевает помочь мне вернуться в лоно церкви, а я этого вовсе не хочу. Но открыто сказать ей об этом тоже не могу – мои слова прозвучали бы как откровенная грубость.

– Нет, не из‑за матери. Конкретных причин нет.

Больше мне сказать нечего. Я встала. Лицо госпожи Учида, смотрящей на меня с фотографии, очень напоминает лицо Тору. Он всегда походил больше на мать, чем на отца. Скорее бы воскресенье. Мы сидели бы в его машине, и я рассказывала бы ему о своих проблемах, включая сегодняшнюю. Скажи я ему, что мадемуазель Ямабе похожа на коалу, Тору долго бы смеялся и у меня поднялось настроение. «Мегуми, – сказал бы он, – ты неподражаема. Мне ни с кем не было так весело». Конечно, он влюблен в другую девушку, но меня это не огорчает. Надо радоваться, что свой секрет он поведал именно мне, и мне одной. Да, я не его девушка, но зато я его лучший друг. А это, может, еще важнее. Сидя с ним в машине, я ощущала бы, как наши слова заполняют пустое темное пространство, а между нами парят в воздухе хорошие мысли друг о друге или, можно сказать, взаимная симпатия. Но сегодня не воскресенье, а только пятница, и я стою в кабинете мадемуазель Ямабе. От шока, который я у нее вызвала, она, наверное, не оправится целый семестр или даже весь учебный год.

Я направилась к двери.

– Подожди секунду, – окликнула она меня.

Я остановилась.

– Мне хочется, чтобы ты еще раз все хорошенько взвесила и переменила свое решение. У каждого бывают минуты сомнений, особенно в твоем возрасте, когда все кажется чересчур запуганным. И в эти трудные минуты молодые люди действительно начинают сомневаться в существовании Бога, их можно понять.

Я кивнула – скорее из вежливости.

– Мне повезло, – продолжала учительница. – Я обрела веру уже в зрелом возрасте, – в двадцать с лишним лет. И на мою долю не выпало серьезных испытаний, которые заставили бы меня сетовать на Бога и сомневаться в его справедливости. Но все же я тебя прекрасно понимаю. Бывают моменты, когда кажется, что в мире царит несправедливость, и ты удивляешься, как же Бог допускает это. А может быть, он и не существует?

– Мадемуазель Ямабе, я имею в виду не отдельные моменты.

– Разумеется. Я знаю, что ты достаточно умна, чтобы не принимать столь ответственное решение, руководствуясь лишь мимолетными ощущениями. И ты когда‑нибудь снова обретешь веру. Поэтому не торопись. Бог поможет тебе понять сущность и смысл происходящего. Ты согласна со мной?

«Не согласна», – сказала я про себя. Как поможет мне Бог разобраться в сложностях жизни, если его нет? В первые дни после того, как я перестала ходить в церковь, я жила в постоянном страхе, что Бог меня накажет: убьет моих птенчиков или сделает так, что я свалюсь с лестницы. Но ничего подобного не произошло. Теперь я окончательно уверилась в том, что Бога нет, как нет уже на свете моей другой бабушки – бабушки Курихара. Сразу после ее смерти у меня сохранялось ощущение, будто она еще жива и я даже могу поговорить с ней по телефону. Наверное, потому, что мы редко виделись – лишь раз в году. Когда я замечала в витрине магазина какую‑нибудь красивую вещь – кувшинчик или кимоно, я всегда думала: «Бабушке это понравится» – и только потом вспоминала, что она, к сожалению, умерла. Но через какое‑то время смирилась с ее смертью, ведь против правды не пойдешь. То же самое относится и к Богу. Иногда мне кажется, что он где‑то здесь, рядом, но потом я спохватываюсь, как тогда, после смерти бабушки, и понимаю, что это не так. Но какой смысл объяснять все это мадемуазель Ямабе? Она действует из добрых побуждений, искренне беспокоясь обо мне, точь‑в‑точь как госпожа Като, которая на следующий день после того, как я объявила ей о своем безбожии, пришла в школу и приклеила к моему шкафчику в раздевалке записку. Она писала, что любит меня по‑прежнему и я могу прийти в их дом в любое время независимо от того, вернусь ли я в лоно церкви или нет.

– Вполне возможно, что я передумаю, – сказала я учительнице, стараясь улыбаться как можно приветливей.

Мои слова не показались мне лживыми. Ведь я произнесла слово «возможно», а на свете возможно все что угодно. Возможно, в меня в ясный день ударит молния, или, возможно, я выиграю в лотерею океанский круиз. Так что смысл моего заверения таков: скорее всего – нет, но, возможно, что – да.

– Хорошо, приходи ко мне в любое время, и мы обсудим твои проблемы. Я от всей души хочу тебе помочь.

Глаза‑бусинки горят энтузиазмом религиозного фанатика.

Мне хочется убежать, но я спокойно произношу:

– Конечно, мадемуазель Ямабе. Большое вам спасибо.

Выхожу из ее кабинета, осторожно прикрываю за собой дверь и, сделав несколько шагов, перехожу на бег и мчусь на пятый урок.

В классной комнате девушка по имени Рейко разговаривает с Норико и Миёко. Подруги тотчас же обеспокоенно взглянули на меня. Я не говорила им, зачем меня вызывала мадемуазель Ямабе. Естественно, они волнуются. Я улыбнулась им: ничего, мол, серьезного, все в порядке. Рейко продолжает болтать, а я кормлю птичек. Затем выслушиваю рассказ Рейко о каком‑то мальчике, которого она каждое утро видит в пригородном поезде.

– Я о нем все время думаю, – говорит она Миёко. – Он учится в одной школе с твоим братом: у них одинаковая форма. От твоего брата требуется небольшая услуга: он всего лишь должен один раз сесть в этот поезд, и тогда я узнаю имя того парня.

– А как мне объяснить это брату? Если я ему скажу: «Прокатись разок со мной на поезде и назови имя того парня, который всегда торчит у дверей. Видишь ли, моя подружка сохнет по нему», – то он, естественно, решит, что я сама хочу с ним познакомиться, а насчет тебя сочинила для отвода глаз.

– Но я же сама не могу попросить твоего брата о такой услуге. Я с ним даже не знакома. В конце концов, он твой брат, а не мой.

– И ты собираешься ехать тем же поездом? – спросила Норико.

– Конечно нет, – взвизгнула Рейко. – В понедельник я незаметно покажу этого парня Миёко. Тогда во вторник она по дороге разузнает все у своего брата. А я поеду другим поездом. Я же не дура. Я умерла бы со стыда, если бы он заметил, что я указываю на него пальцем другому парню.

Миёко в сомнении покачала головой:

– Нет никакой гарантии, что мой брат его знает.

– Но он может выяснить, как его зовут, – не отставала Рейко. – Порасспросит приятелей.

– Прекрасная идея! – резюмировала Миёко. – Ты, значит, хочешь, чтобы мой брат бегал по приятелям и донимал их вопросами: «Знаете, подруга моей сестренки потеряла голову из‑за одного парня, так мне хотелось бы для начала узнать его имя»?

Норико расхохоталась, ее долговязая фигура заходила ходуном.

– Ничего смешного не вижу, – обиделась Рейко. – Скажи, Миёко, а что бы ты делала, окажись ты на моем месте? Если бы у меня был брат, знавший понравившегося тебе парня, разве ты не обратилась бы ко мне за помощью?

Миёко – в смятении. Она человек добрый, и ей трудно отказывать человеку в просьбе. Она раздумывает, наморщив лоб и сжав рот, похожий на пуговицу. Я уверена, что, придя домой, она обратится к брату, и тот долго будет над ней подтрунивать.

– Вот Миёко не увлеклась бы никогда парнем, которого лишь случайно увидела пару раз в поезде, – выступила я в роли резонера. – Ты, Рейко, какой‑то уникум.

Рейко бросила на меня недобрый взгляд.

– Подумай сама, – настаиваю я, – как может понравиться парень, с которым ты не обмолвилась ни словом? Ты же не знаешь, что он за человек. Знаешь только, как он выглядит.

– Я вижу его каждое утро и могу составить представление о нем. Он достаточно умен и не по годам серьезен. Я поняла это.

– Поняла из чего? Из его особой манеры прислоняться к дверям электрички? Но это же просто смешно!

Краем глаза я вижу, что Норико, гримасничая, подает мне знак: «Не заводи ее, а то спор зайдет слишком далеко».

Но предупреждение поступает слишком поздно. Рейко кидается в атаку:

– Что ты в этом понимаешь, Мегуми? У тебя никогда не было бойфренда.

– Ну и что? Это вовсе не значит, что я не могу отличить разумное поведение от неразумного. Увлечься кем‑то, кого ты совершенно не знаешь, – полная глупость. Из всех моих знакомых я не переношу примерно половину. А что же говорить о человеке, совершенно не знакомом? Как он может понравиться с первого взгляда, тем более как можно в него влюбиться?

– Ты не знаешь, что такое влюбиться, потому что ты еще ребенок, – припечатала Рейко.

– Мы с тобой ровесницы. Не строй из себя светскую львицу.

– Дело не в возрасте. Ты ребенок, потому что еще ни разу не бегала на свидания. Да ты вообще никогда не любила мальчишек, и они тобой не интересовались. Вот поэтому ты еще дитя.

– Ты ничего обо мне не знаешь. Мой лучший друг – парень. Мы знаем друг друга с раннего детства, росли вместе.

Я оборвала свою тираду, осознав, что имею в виду Тору. Полгода назад я сказала бы те же самые слова, подразумевая Кийоши, и они прозвучали бы как констатация очевидного факта, типа «Сегодня пятница». Я не вложила бы в них тех смутных чувств, что одолевают меня сегодня. Кажется, я произнесла эти слова с тем же выражением лица, которое было у Тору, когда он рассказывал мне о Йосими – своей тайной любви. Да, многое изменилось за эти месяцы. Мне стало жаль Рейко: считает меня ребенком, а сама – глупышка, сохнущая по незнакомому парню.

– Если у Мегуми нет бойфренда, это вовсе не значит, что она не может его завести, – вклинилась в разговор Саюри, еще одна моя одноклассница. – Мой старший брат увидел прошлогоднее фото, где мы сняты всем классом, и сразу ее отметил. «Вот самая красивая девочка в вашем классе. Была бы постарше, я бы за ней приударил».

– Так и сказал? – спросила еще одна девочка, сидевшая неподалеку, и принялась хохотать.

Рейко пересела подальше. Лучше бы Саюри не говорила ничего о своем брате. Хоть она и защищала меня, но мне почему‑то неприятно, что какой‑то незнакомый оболтус тычет пальцем в мою физиономию на фотографии.

Прозвенел звонок, и в класс вошла госпожа Фукусима, преподаватель изящной словесности.

– У меня для вас есть интересное сообщение, – сказала она. – Мы прочитали все сочинения, представленные нашей школой на общегородской конкурс. Отобрали десять лучших. Одна из финалисток сидит здесь. Остальные – девочки из одиннадцатого и двенадцатого классов.

По тому, как она на меня посмотрела, я все поняла. И все же, когда учительница сказала: «Прими мои поздравления, Мегуми», – сердце у меня забилось быстрее.

Миёко, наклонившись через проход, взъерошила мне волосы. Норико, сидевшая сзади, похлопала меня по спине. Все зааплодировали, даже Рейко. Госпожа Фукусима рассказала о следующем этапе конкурса. Из десяти сочинений нужно отобрать одно. Для этого пригласят, как говорится, независимого эксперта – человека со стороны. Радость моя была короткой: мне этот этап не выиграть. Я писала о себе, о нашей семье, об отъезде матери. Эксперт сочтет, что здесь слишком много личного – точно так же, как восприняло жюри мое сочинение о войне и мире. Тогда только профессор Мидзутани отдал голос за меня.

Ладно, не буду зацикливаться на этом конкурсе. Вот зря я напала на Рейко. Зачем учила ее жизни? Если она вздумала влюбиться в незнакомого парня, то это, в конце концов, ее личное дело. Почему же меня так разозлила вся эта история? Мать советовала мне: если имеешь дело с глупцом, не выходи из себя, не учи его уму‑разуму и ни в коем случае не обижай. Глупый человек, в отличие от злого, безвреден. Мать была права. Не стоило мне вмешиваться.

Доктор Мидзутани уже поджидала меня на автостоянке в своем красном пикапе. Помахав на прощанье Миёко и Норико, я погрузила птичек и уселась в машину.

– Ну что же, воробьи выглядят прекрасно, – сказала доктор, осмотрев птенцов. – Через несколько дней, если будет хорошая погода, мы переведем их на открытый воздух. Пусть учатся летать и самостоятельно есть.

– Посадим в одну клетку с вороной?

– Нет, в другую. Ворона может показаться им злым великаном. К тому же неизвестно, как она себя поведет. В принципе птицы разных пород соседствуют вполне мирно, уживаются друг с другом. Но лучше подстраховаться. А ворону мы через неделю‑другую выпустим. Лапа у нее почти зажила.

С вороной мы подолгу возились. Дождавшись, когда она вцепится когтями в наши пальцы, мы сгибали и разгибали ее поврежденную лапу, которая была немного тоньше другой, здоровой. Хвостовые перья птицы постепенно отрастают, хотя и неравномерно, отчего хвост выглядит неопрятно.

– С вороной все в порядке, – уверенно сказала доктор Мидзутани.

– А вот с дубоносом – нет.

– Не принимайте близко к сердцу, Мегуми. Благодаря вам он все еще жив. Это уже достижение, даже если он так и останется жить в своем гнезде. Впрочем, он, возможно, и выкарабкается. Он, пожалуй, немного моложе воробьев, а птенцы разных пород развиваются по‑разному. Одни растут быстрее, другие – медленнее.

– Как и люди? – спросила я, вспомнив сегодняшние дебаты с Рейко, которая считает меня ребенком, а себя мнит покорительницей мужских сердец.

– Думаю, что да, – согласилась доктор. – Но птицы – все же не люди. У них многое зависит от породы и от времени года. У воробьев за лето обычно бывает несколько выводков. Наши пациенты, скорее всего, из самого первого. У них впереди полно времени, чтобы научиться летать и самостоятельно добывать корм. А вот у следующих выводков времени остается меньше, поэтому и растут они быстрее.

– Чувствуют, что скоро осень и нужно поторапливаться?

– Возможно. Но, кроме того, у яиц поздней кладки больший энергетический запас. Ведь к концу лета много хорошего и разнообразного корма, – доктор засмеялась. – Мне хотелось бы думать, что все зависит от матерей, то есть от самок. Хотя оперение у папаш, самцов, обычно ярче, чем у самок, но матери все же важнее.

Когда мы выехали на шоссе, я рассказала доктору о перепалке с Рейко.

– Даже не знаю, почему меня так взбесила ее болтовня. Ведь это не мое дело. Но я не сдержалась: нельзя же быть такой дурочкой.

– Это тяжелый крест всех умных женщин, Мегуми. Они вынуждены терпеть женщин глупых. – Лицо доктора стало жестким. – Раньше в подобных случаях я обычно вела себя так же, как вы. Впрочем, что я говорю? И сейчас веду себя так же. Не выношу женщин, по‑идиотски хихикающих, глупых и ни в чем не компетентных. Когда я сталкиваюсь с такой особой, мне хочется поставить ее на пьедестал, собрать огромную аудиторию и заявить: «Полюбуйтесь, перед вами очень глупая женщина, но учтите, пожалуйста, одно важное обстоятельство. Мы, женщины, не все такие. Среди нас есть и умные – например, я. Я бы перед вами не стала кривляться и хихикать. Запомните это хорошенько».

Тут я вспомнила, как мы гуляли по центру города с Кейко и она глупо хихикала, кокетливо поправляя прическу, и заговорщицки шептала мне на ухо всякую чушь. Да, доктор Мидзутани права: я тоже не хочу, чтобы все считали меня дурой вроде Кейко.

– Несколько лет назад я порвала со своей закадычной подружкой, потому что она стала вести себя, как идиотка. Не могла этого ей простить.

– Хорошо понимаю вас, – кивнула доктор. – В моей жизни тоже такое случалось. Когда я училась в колледже, многие мои сокурсницы постепенно начали терять интерес к учебе. Программа у нас была трудной, и девочки стали жаловаться на усталость. Они нередко пропускали занятия. Предпочитали бегать на свидания и посещать кулинарные курсы. Одна за другой они нашли себе женихов, устроили помолвки, а затем почти не появлялись в колледже. Им надо было к свадьбам готовиться, наряды шить. Учились ни шатко ни валко – лишь бы дотянуть до диплома. Я оказалась среди них белой вороной. Сидела в одиночестве дни и ночи напролет, уткнувшись в учебники. Меня тогда не интересовало замужество: я хотела стать знаменитым ученым, а не просто мужниной женой.

Доктор Мидзутани замолчала, сосредоточив внимание на дороге. Меж ее бровей пролегла глубокая складка. Поглядывая сбоку на ее посерьезневшее лицо, я с любопытством подумала, как же сложилась судьба ее подруг? Порвала ли она с ними, как я с Кейко? Но Кейко – всего лишь одна потеря. В академии я нашла новых подруг. А не иметь старых друзей среди бывших однокашников – совсем другое дело. Моя мать, человек общительный и приветливый со всеми женщинами из нашего квартала, дружила всегда лишь с госпожой Като и госпожой Учида. Никто из ее новых приятельниц не занял места этих двух женщин, которых она знала с детства. Наблюдая искоса за доктором Мидзутани, я думала о том, есть ли у нее все же близкие подруги или нет?

В воскресенье я забрала воробьев домой, поскольку последние дни все время льет дождь. Перед тем как распечатать конверт с письмом от матери, присланный на адрес клиники, я открыла дверцу переносного контейнера. Поколебавшись секунду, воробьи вылетели из сумки и принялись описывать под потолком круги. Их крылья равномерно жужжали, как детские трещотки на ветру. Пока я читала письмо, птенцы покружились еще немного и уселись на подоконник, как в свое время свиристель – мой первый пациент. Вот что я прочла:

«Дорогая Мегуми!

Рада, что у тебя все хорошо. Как ты и просила, отправляю письмо на адрес офиса доктора Мидзутани.

Надеюсь, что ты тогда будешь навещать Като, даже если сейчас не ходишь в церковь. Госпожа Като очень волнуется за тебя и рада будет тебя видеть, вне зависимости от твоих взаимоотношений с Господом. Когда в январе она меня отвозила в нашу деревню, она обещала заботиться о тебе. Пожалуйста, время от времени навещай ее. Это скрасит жизнь и тебе, и ей. Да и Кийоши будет рад. Ведь вы с ним друзья детства, а старой дружбой надо дорожить.

Что касается твоих проблем с религией, то о них лучше было бы поговорить при встрече. Жаль, что не могу к тебе приехать. Я вовсе не навязывала бы тебе своего мнения. Тут другое: когда человека одолевают сомнения, он нуждается в близком друге. Смерть Юко Учида тоже поколебала мою веру в Бога. Если бы мы с госпожой Като не находили утешения в молитвах и беседах, если бы переживали горе поодиночке, то неизвестно – может, тоже расстались бы с надеждой и верой. Но нам выпало счастье быть близкими подругами и видеть, как бедная Юко никогда не сомневалась в бесконечной доброте Господа. Перед лицом смерти, накануне прощания со своими детьми она проявила большое мужество.

Если ты позволишь, я буду молиться за тебя. Больше всего на свете я хочу, чтобы Бог утешил тебя и сделал счастливой, хотя я, конечно, молюсь одновременно, чтобы ты вновь обрела веру в Господа. Может, я поступаю неправедно, но я прежде всего хочу видеть тебя счастливой, а потом уже христианкой. Госпожа Като разделяет мои чувства. Мы с ней всегда будем любить тебя, как бы ты ни относилась к Богу.

Дедушка шлет тебе самые наилучшие пожелания, он тоже тебя очень любит. Как ты знаешь, через две недели годовщина смерти моей мамы – твоей бабушки. Трудно поверить, что ее нет уже три года. Отец хочет пригласить двух ее сестер с детьми и некоторых соседей. Устроим небольшие поминки.

Береги себя. Пиши скорее. Ужасно без тебя скучаю.

Твоя мама, Чи».

Прочитав письмо, я облегченно вздохнула, вопреки моим ожиданиям, мать немного успокоилась. Однако, перечитав его два раза, засомневалась в этом. Откуда мне знать, что все написанное – правда? Может, она на самом деле по‑прежнему нервничает из‑за меня, но не подает виду, стараясь выглядеть спокойной и рассудительной, как она это часто делала? И даже если она совершенно искренна, непонятно, что она хочет сказать, пожелав мне в первую очередь счастья, а потом уже возвращения в лоно церкви? Если она по‑настоящему верит в Бога, если считает, что путь к спасению можно обрести лишь во Христе, она должна поставить во главу угла мою веру, а потом уже обычное человеческое счастье. А Иисус говорил, что те, кто поверит в него, подвергнутся гонениям, и в этой, земной, жизни их ждут только страдания и нищета. По логике вещей, мать мечтает видеть меня, в первую очередь, благочестивой прихожанкой, а уж как сложится моя личная жизнь – дело второстепенное. Да, загадка.

Я сложила письмо и спрятала его в ящик письменного стола. В конце концов, слова ничего не значат. В письме легко пожелать дочери счастья. Если она действительно думает, что во дни моих тяжких сомнений нельзя оставлять меня одну, почему не настоять на своем временном приезде? Если бы я серьезно заболела, она бы, конечно, упросила отца сделать по этому поводу исключение и приехала бы. А разве мое отречение от веры не столь же драматическое событие – тем более для нее, человека глубоко религиозного? Разве это не серьезный повод для разговора с глазу на глаз? А вместо этого она пишет, чтобы я навещала госпожу Като, словно откровенный разговор с матерью может заменить задушевная беседа с ее подругой.

Три воробышка, устроившиеся на подоконнике, пищат во все горло, требуя еды. Я кормлю их из шприца и запираю в сумке. Затем достаю дубоноса, открываю ему клюв и ввожу в глотку корм, сохраняющий ему жизнь, несмотря на его самурайскую решимость принять смерть как должное.

Наступил вечер. Мы сидим с Тору в машине. Я думаю о его матери. Она не утратила веру в Бога даже на смертном одре, когда Господь навеки разлучал ее с сыновьями. Может быть, крепость ее веры и принесла утешение моей матери и госпоже Като, но мне от этого религиозного фанатизма стало еще печальнее. Она умерла, веря в бесконечную доброту Бога, которого не существует.

Капли дождя стекают по лобовому стеклу, как серебряные слезы. Мы заехали в парк по соседству с домом Тору, оказавшись в нем уже в третий раз. Из‑за дождя из машины не вылезешь. Тесное пространство внутри автомобиля создает ощущение, будто мы сидим в палатке. За ее стенами разыгрался шторм, а здесь, внутри, тепло и сухо. Мне вспомнился вопрос, повторяющийся в телевизионных ток‑шоу и в журналах: «Вы заранее знаете, что после кораблекрушения попадете на необитаемый остров. У вас есть возможность захватить с собой одну книгу, которую придется перечитывать до конца дней своих, одну пластинку, которую вы будете бесконечно слушать, и одного человека, чье общество вам предстоит вытерпеть. Назовите ваш выбор».

Что касается человека, то, наверное, подошел бы Тору, но ему нужна не я, а Йосими Сонода. С ней он готов хоть на необитаемый остров, а если бы она отказалась, взял бы своего младшего брата. Я у него числюсь под номером 3. Ладно, как‑нибудь переживу. Конечно, если бы мне дали возможность осуществить самую заветную мечту, то я хотела бы, чтобы Тору когда‑нибудь сказал обо мне так, как он говорит о Йосими. Но ведь я решила перебороть свои чувства и согласилась быть его самым близким другом. Это уже неплохо: почетное третье место после Йосими и Такаши. Да и вообще эти вопросы насчет необитаемого острова совершенно надуманные. И ответы на них лживые и высокопарные. В реальной жизни люди чаще заглядывают в пособия типа «Сделай сам», чем в Библию, не говоря уже о том, что мало кому интересны «Сказки о Генджи» или полное собрание сочинений Шекспира, хотя в ответах эти книги часто мелькают. Кроме того, большинство людей не захотят провести остаток жизни на пару с одним и тем же человеком. Многие предпочли бы прожить на острове в полном одиночестве – если, конечно, им дали бы такую возможность.

– Я получил письмо от Йосими, – прервал мои размышления Тору и вперился взглядом в лобовое стекло.

– И что же она пишет?

– Что наш общий друг, Мичио, подрядился на лето красить дома. Ему нужен напарник.

Я молча следила за дождевыми каплями, стекавшими по стеклу.

– Йосими считает, что я должен позвонить Мичио и спросить у него, не хочет ли он взять в напарники меня. Где остановиться, я, наверное, найду.

– Вот и отлично, – выдавила я из себя как можно равнодушней. – Поедешь?

– Пока не знаю. – Тору повернулся лицом ко мне. – Не могу понять, в чем смысл ее предложения. Может, она предлагает мне поработать вместе с Мичио для того, чтобы я приехал на лето в Токио и мы могли видеться? А может, просто думает, что я сижу здесь на мели, без работы, без денег.

– Она просто хочет тебя видеть.

– Откуда ты знаешь?

– Я уверена, что она любит тебя. А как же может быть иначе?

Мой голос растаял в воздухе, и в машине наступила полная тишина – такая, что мы, казалось, слышали дыхание друг друга. Тору пристально взглянул на меня. В его глазах что‑то появилось – то ли понимание, то ли доброта. А может, это игра моего воображения?

– Мегуми, – его голос звучал тише и мягче обычного.

Он слегка наклонился вперед, словно собирался до меня дотронуться. Я отпрянула, как бы вжалась в дверь.

– Давай рассмотрим ситуацию, – я старалась говорить как можно убедительней. – Ты умный, серьезный парень. С тобой интересно разговаривать: ты оригинально мыслишь. Большинство девчонок из моего класса потеряли бы из‑за тебя голову. Я бы тоже, если бы мы не росли вместе. А что – Йосими сделана из другого теста? Тем более что, как ты говоришь, она умная девушка. А раз так, ее привлекли твои сильные стороны, она оценила твои достоинства.

Тору улыбнулся, и из его взгляда исчезла тревога.

– В любом случае, – затараторила я деловым тоном, – даже если она зовет тебя в Токио чисто из дружеских побуждений, чтобы ты смог подзаработать, ничего страшного в этом нет. Приедешь, будешь с ней видеться и в конце концов разберешься в ее чувствах.

Сделав глубокий вдох, я улыбнулась. Настроение ужасное, но вместе с тем, как ни странно, наступило некоторое облегчение. Давным‑давно мать учила меня: если ты поступаешь правильно, но сомневаешься в этом, все равно очень скоро поймешь, что твое решение было справедливым и верным. Бывало, мы с Кийоши подеремся. Мать всегда говорила: «Пойди извинись перед ним». Я продолжала злиться на него, тем более если виновником ссоры был он. Тем не менее, чтобы не противоречить матери, подходила к нему и сквозь зубы цедила: «Прости, я виновата». И видя, как светлеет его лицо, чувствовала, что это я прощаю его. Мне и самой становилось легче. Сейчас я веду себя с Тору примерно так же.

– Ты должен ехать. Ты прекрасно знаешь, что она хочет тебя видеть.

– Но как мне быть, если я действительно ей нравлюсь? Зачем осложнять ей жизнь? Я по‑прежнему мечтаю о путешествиях в далекие страны и хочу странствовать по свету один. Поэтому, наверное, я не стану говорить ей о своих чувствах.

– Кто знает? Может, и расскажешь. За лето ты многое успеешь понять в ваших отношениях.

Конечно, неизвестно, как они сложатся, но лучше разобраться вдвоем, чем сидеть здесь одному и гадать на кофейной гуще.

– Думаю, ты права. Нужно позвонить Мичио.

– Обязательно. А то будешь потом грызть себя, думать, как бы сложилась твоя жизнь, если бы ты позвонил Мичио.

Я ободряюще улыбнулась ему, хотя в груди у меня копошилась холодная лягушка. Я старалась не думать о лете; ведь мне представлялось, как мы с Тору будем бродить вечерами по пляжу, болтая и смеясь, а волны будут равномерно накатываться на песок.

Проезжая мимо церкви, я обратила внимание на свет в окнах дома Като. В такой дождь Кейко и Кийоши не будут сидеть во дворе. Скорее всего, она у них в гостях. Пьет чай и глубокомысленно комментирует сегодняшние библейские чтения. На ней, наверное, белая блузка, темная юбка и кружевной кардиган, целомудренно застегнутый доверху. Ее улыбка, обращенная к пастору, светится восхищением. А когда она смеется, то прикрывает рот ладошкой, чтобы госпожа Като сказала потом: «Какая воспитанная девочка!»

Тору высадил меня за квартал до моего дома. Я раскрыла зонт и побежала по тротуару. В доме Ямасаки в комнате Кейко свет не горит. Значит, она все‑таки у пастора. Вспомнив, как неделю назад она с холодным высокомерием меня отчитывала, я пришла в ярость. Сильный порыв холодного ветра чуть не вырвал у меня зонт, и настроение мое переменилось. Ведь иногда я скучаю по ней. В том смысле, что с грустью вспоминаю безоблачное детство, которое безвозвратно ушло. Вспоминаю, как мы с Кейко и ее старшими сестрами играли у них дома в прятки. Иногда мы прятались в дубовом шкафу и сидели там тихо, как мышки. Ровно в три часа пополудни ее мать приглашала нас за стол. Каждую осень родственники госпожи Ямасаки присылали ящик крупных розовых яблок с их фермы на севере Японии. Яблоки были сочные и сладкие, не то что жесткие красные деликатесы и кислые зеленые дары бабушки Смит, которые мы покупаем в магазинах. Мы с Кейко ели чудесные яблоки, разрезанные на четыре дольки, и пили ее любимый чай с лимоном, почти без сахара. Если бы мы остались подругами, то ходили бы вместе в кино, а потом пили чай в каком‑нибудь кафе. Я живо представляю Кейко – сидит, вытянувшись в струнку, и осторожно берет чашку, едва касаясь ее пальцами. Да, все могло бы сложиться по‑другому.

Дома привычная картина: бабушка возится на кухне, а отца нет. Поскольку бабушка думает, что я была в церкви, она не считает нужным выйти в прихожую и встретить меня. Сняв промокшие насквозь туфли, я захожу на кухню. Бабушка не отвечает на мое приветствие, словно я нечто, не достойное ее внимания – пылинка или какая‑нибудь мошка – и продолжает мыть винные бокалы. Раз в неделю она вынимает из шкафа все бокалы и, хотя ими никто не пользовался, тщательно их моет, считая, что на них скопилось много пыли. Ополоснув, она ставит их в раковину, и они выглядывают оттуда, точно отроги ледника.

– Давай я их вытру, – робко предлагаю я свою помощь.

Если быть с ней поласковей, может, во мне проснутся какие‑нибудь добрые чувства к этой противной старушонке.

Мельком взглянув на меня, бабушка поворачивается спиной:

– Не нужно.

– Мне нетрудно.

– Ты плохо их протираешь.

– А ты покажи, как нужно.

Бабушка качает головой:

– Лучше ступай наверх, сними мокрую одежду и развесь ее. Ты, должно быть, не доделала уроки. У тебя сегодня были дела поважнее: то в церковь ходила, то таскалась к этой старой деве – птичьей докторше.

Ну что же, в кухне мне больше делать нечего. Бабушка злится, что я целый день отсутствовала и не уделила ей времени. То, что я вернулась поздно и имела при этом наглость предложить свою помощь, она считает лицемерием, мнимой заботой. Возможно, она права. Я не питаю к ней теплых чувств. Но это не моя вина. Будь она помягче, я не старалась бы всячески избегать ее общества.

Я поднялась в свою комнату. Отец, как всегда, в Хиросиме. На этой неделе он дома ни разу не появлялся. Все больше и больше убеждаюсь в правоте доктора Мидзутани. В том, что мать вынуждена была оставить меня здесь и уехать, есть чудовищная несправедливость. Судя по всему, отец собирается перебраться в Хиросиму. Так почему же ему не уехать первым? А мать пусть вернется сюда, и мы с ней заживем душа в душу. Разумеется, отец присылал бы нам деньги. Дает же он деньги бабушке, которая ведет хозяйство.

Бабушка, кстати, ошиблась: все уроки я сделала еще в пятницу вечером. Закрыв за собой дверь, я включила свет и стала переодеваться. В углу, где ночуют мои птенчики, послышался шорох. Он длился несколько секунд, потом прекратился, но вскоре возобновился. Казалось, будто какая‑то Божья тварь стремится пролезть через бумажную преграду и отчаянно при этом скребется. Заглянула в одну сумку – три воробья спят рядышком на жердочке, уткнув голову под крыло. Меня до сих пор удивляет, как они могут спать на жердочке, не сваливаясь с нее. Один из птенцов мельком взглянул на меня, но снова закрыл глаза. Между тем шуршание не стихает. Трясясь от страха, я взяла другую сумку и поставила ее на стол. Передо мной промелькнули кошмарные видения: дубонос бьется в агонии, пытаясь вырваться из пластиковой сумки, или – что еще страшнее – в сумку залезла крыса и сейчас обгладывает окровавленные кости бедной птички. С бьющимся сердцем я открыла сумку.

Коробка из‑под ягод пуста. Где же дубонос? Да вот он – сидит на стенке коробки, вцепившись в картон обеими лапами, и чистит перышки на крыльях. Хорошенько их проглаживает, одно к одному, и крылья смотрятся как на картинке. Закончив с туалетом, он какое‑то время сидит спокойно, слегка балансируя на своем насесте. Затем, подняв правую лапку, дубонос чешет когтями голову. Теряет равновесие и сваливается обратно в коробку. Но он не успокаивается – снова пробирается к стенке коробки, яростно царапая когтями дно, выстланное папиросной бумагой. Устроившись на стенке, дубонос картинно оттянул левую лапу и раскрыл, как веер, левое крыло. В такой балетной позе он застыл на несколько мгновений, а потом вернулся в прежнее положение. Крыло сложилось, он посмотрел на меня, отряхнул перья и пискнул.

От удивления я раскрыла рот. Как же благодарна я этой несчастной птичке, которая все же не сдалась и упорно боролась за жизнь! Утром я первым делом понаделаю жердочек и насыплю в контейнер побольше семян и ягод.

Дубонос, кажется, засыпает уже не лежа в коробке, а сидя на ее стенке, будто на ветке дерева.

– Спокойной ночи, – сказала я и потушила свет. Темнота. В двух шагах от меня спят птицы. Мне кажется, что, несмотря на все неурядицы, это самое счастливое мгновение в моей жизни.

Date: 2015-09-05; view: 254; Нарушение авторских прав