Глава 7. Пасхальный рассвет

На полпути к доктору Мидзутани я обернулась, чтобы посмотреть на море. Пенящаяся вода, темно‑синяя, с оттенком индиго, напоминает по цвету кубовую краску, которая продается в лавке в деревне дедушки Курихара. И только вдали, у самого горизонта, волны, искрящиеся на солнце – золотистые. Интересно, созерцал ли Кийоши сегодня восход солнца? Пастор Като решил в этом году не проводить пасхальную заутреню, поскольку в прошлом году народу пришло немного. На днях Кийоши сказал мне. «Я обязательно встану рано, встречу солнце и помолюсь». Меня он даже не пригласил.

Сейчас почти десять утра. В церкви, должно быть, играет на органе прелюдию госпожа Кубота. Потом споют несколько псалмов с бесконечным «Аллилуйя!». Прихожане сидят с закрытыми глазами, склонив головы, и размышляют о событиях последней недели. Они молча беседуют с Богом о своих проблемах. Я отчетливо вижу три или четыре ряда крепко стиснутых ладоней.

В первом ряду – конечно, Кийоши. Наверное, интересуется, куда я пропала, но даже если услышит чьи‑то шаги, головы не повернет. Он слишком серьезен, чтобы вертеться в церкви, точно какой‑нибудь шалопай и безбожник.

Может быть, на сей раз Кийоши и госпожа Като решили, что я проспала или заболела. Но в ближайшие дни мне необходимо честно рассказать им о своем решении. Еще нужно написать матери, чтобы она больше не отправляла писем на их адрес.

Вот проблема: она догадается, что я перестала посещать церковь и верить в Бога. При мысли об этом я чувствую легкую тошноту. И представляю себе мать, сидящую на кровати. Ее руки так стиснуты в молитве, что вздулись вены. Она умоляет Бога простить меня за вероотступничество и защитить от невзгод. Мать, конечно, в панике: думает о моем полном одиночестве – без семейства Като и без Бога.

В прошлом году на Пасху, на восходе солнца, пастор Като читал отрывок из Библии, о двух апостолах, встретивших по пути в Эммаус Иисуса Христа. Они пошли вместе с ним, не зная, кто он. Прозрели они лишь спустя несколько часов, увидев, как их спутник благословил перед едой хлеб. Они узнали жест, выражение лица, услышали знакомые интонации речи. И в этот момент Иисус исчез. Переполненные радостью, апостолы поспешили обратно в Иерусалим, чтобы поделиться со всеми чудесной вестью.

В то раннее утро, стоя в церкви между матерью и госпожой Като, я в который раз слышала этот рассказ и хотела опять поверить в божественные чудеса. Иисус представлялся мне давним другом – кем‑то, чьи жесты и голос я бы тоже узнала. Но когда мы вернулись домой, в моей голове что‑то перевернулось. Ведь когда Иисус встретил апостолов, они глубоко скорбели о его смерти. Приняв его за обычного путника, пришедшего из дальних краев и не знающего о трагических событиях, они рассказали ему о том, как Иисуса распяли на кресте. Мне показалось поведение Иисуса в этом эпизоде недостойным. Он должен был сразу открыться друзьям, а вместо этого устроил им испытание, выжидая, что они скажут, и проверяя крепость их веры. По‑моему, это нечестно и жестоко. Сын Божий не должен играть друзьями в такие игры. Сегодня, вспоминая это, я нахожу, что была тогда права в своих оценках. И не жалею, что рассталась с церковью раз и навсегда. Бросив последний взгляд на море, я повернулась и быстро зашагала вверх по холму.

Я пришла на два часа раньше обычного, но доктор Мидзутани оставила дверь открытой. Сама она уже хлопотала в заднем помещении лечебницы. Едва войдя, я сразу услышала оживленное чириканье. Доктор отложила шприц, с которым стояла над небольшой коробкой, расположенной на подушечке с подогревом. Из нее виднелись крошечные, меньше моего ногтя, птичьи головки. Тут мне отчего‑то вспомнилась рассада, выращенная матерью и выброшенная под камелию. Кто я такая, чтобы помогать ветеринару лечить птиц, когда я даже с растениями не справилась?

– Вы пришли как раз вовремя – поможете покормить воробушков, – сказала доктор, вручая мне шприц и подтолкнув поближе миску с густой коричневой массой, похожей на остывший суп, сваренный по неизвестному рецепту.

Три птенчика в коробке совершенно не похожи на воробьев. Глаза – навыкате, головки – розовые и лысые. Они скорее напоминают больных лягушат, у которых отросло почему‑то по нескольку перьев. Они жалобно пищат, тянутся вверх и машут костлявыми ручонками. Теоретически это крылья, но пока что лишь кожа да кости. Хотя безобразнее этих птенцов я, кажется, в жизни ничего не видела, к горлу подступает комок. Мне становится их жалко, будто передо мной худющие купальщики, не умеющие плавать. Они отчаянно колотят по воде руками и ногами и зовут на помощь.

– Не бойтесь, засовывайте шприц в глотки поглубже, – берет мою руку доктор Мидзутани. – Главное – миновать трахею, а то корм попадет им в легкие.

Я ввела кончик шприца поглубже в рот первому птенцу, нажала на поршень и вытащила шприц. Птенец с трудом проглотил еду. Я вижу, как корм у него в горле перекатывается под тон кой кожей шариком. Даже цвет корма виден. Птенец снова разевает клюв и попискивает. Остальные двое пищат еще громче, будто я решила их обделить.

– Теперь остальным дайте по порции, а потом – добавку первому.

Наполнив шприц, я выполняю указания доктора. Птенцы глотают корм и снова открывают клювы, они машут зачатками крыльев и попискивают во все горло. Вскоре они набили зобы так, что на них выступили темно‑синие вены. Я боюсь, что их тонкая кожа под напором корма сейчас лопнет.

– Когда закончить кормежку? – спросила я доктора.

Она тем временем готовила блюдо для других своих пациентов: смешивала гранулы кошачьего корма с водой, витаминами и еще с чем‑то таким, от чего меня воротило. Затем поставила эту адскую смесь в холодильник.

– Когда птенцы перестанут открывать клювы.

– А они не подавятся, не лопнут?

– Нет, – засмеялась доктор, – доверьтесь моему опыту.

Я продолжаю кормить птенцов. Руки дрожат: несмотря на заверения доктора, я боюсь, что зобы у них лопнут, как воздушные шарики. Но после третьей порции все трое дружно перестали раскрывать клювы. Доктор дала мне кусок ваты и теплую воду. Я почистила им клювы и перья, чтобы остатки корма не присохли. Птенцы на ощупь теплые. Голые животы раздулись, тонкие розовые лапки меньше цветочных стебельков. Сменив папиросную бумагу, которой устлано дно коробки, я положила птенцов обратно и снова поставила их жилище на подушку с подогревом. Через несколько минут птенчики заснули вповалку, один на другом.

– Их вчера принесла какая‑то женщина. Нашла гнездо, упавшее с дерева. Один птенчик погиб, а эти трое невредимы. У меня для вас еще кое‑что есть.

Доктор Мидзутани провела меня в другой угол комнаты, где на подушке с подогревом стояла еще одна коробка из‑под ягод. В ней сидела птица покрупнее воробьят, но тоже голая, лишь легкий пушок на спинке. Глаза закрыты, птица спит, с каждым вздохом спинка то поднимается, то опускается.

– Что это за порода?

– Японский дубонос. Они гораздо реже встречаются, чем воробьи. Его нашла в лесу одна старушка. Выпал из гнезда, но гнездо она так и не разглядела. Принесла сегодня утром. Он примерно того же возраста, что и те птенцы, но крупнее, потому что дубоносы больше воробьев. Только вот неизвестно, вырастет ли он во взрослую птицу.

Доктор достала с полки книгу и раскрыла ее на той странице, где была изображена сероватая птичка с белой головкой, ярко‑желтым клювом и небольшими белыми и голубыми пятнами на черных крыльях. Ничего похожего на костлявое создание, спящее в коробке. Доктор постучала пальцем по картонной стенке. Птенец проснулся, но шею в ожидании корма не стал вытягивать. Доктор вздохнула.

– Нам нужно принять решение. Если мы на неделю поместим дубоноса в одну коробку с воробьями, у него будет больше шансов выжить. Птенцы примерно одного и того же возраста. С ними ему будет теплее, и, возможно, по их примеру он тоже начнет открывать клюв и требовать корм. Но здесь кроется опасность. Может так случиться, что когда он вырастет, то станет считать себя воробьем, а не дубоносом, и всю жизнь будет прибиваться к воробьиным стаям.

– А воробьи его прогонят?

– Не знаю. Он же будет покрупнее воробьев и напугает их. Так что, наверное, они его прогонят или даже попытаются заклевать до смерти. Возможен и другой вариант: они примут его. В природе встречаются так называемые смешанные стаи. Но мне никогда не приходилось видеть, чтобы в большой стае птиц одной породы жила одиночка другого вида. Поэтому, с одной стороны, нет смысла выращивать его в отрыве от других дубоносов, с другой стороны, нельзя дать ему погибнуть. Вот я и хочу, чтобы вы все обдумали и приняли окончательное решение.

– Но почему именно я? – удивленно спросила я, жалея, что доктор посвятила меня в эти подробности. Если бы она просто сказала: «Птенцов надо держать порознь, другого варианта нет», – я бы приняла это как должное. Если бы дубонос погиб, меня не мучили бы угрызения совести из‑за того, что я не избрала другой спасительный вариант.

– Решать вам, – терпеливо объяснила доктор, – поскольку именно вам предстоит кормить всех птенцов. И я не поручила бы вам столь ответственного дела, не посвятив во все детали. Я имею в виду дальнейшую судьбу дубоноса. Правда – жестока, но утаивать ее – это значит лгать. А я этого не хочу.

Доктор сжала губы и покачала головой:

– Не хочу и не могу.

Переведя взгляд с нее на птенца, я поняла, что доктор права. Птенец тем временем снова заснул. Я представила, как красивый серый дубонос летит в стае воробьев и все они весело чирикают, но тут же отогнала от себя эту идиллическую картину.

– Покажите, как его кормить. Приложу все силы, чтобы он выжил.

Доктор кивнула.

В правую руку я взяла птенца, а в левую – шприц. Дубонос открыл глаза, но корма не требовал, лежал в моей руке спокойно, только слегка царапал ладонь коготками. Сквозь тонкую теплую кожу я ощущала биение его сердца. Большим и указательным пальцами я приоткрыла его клюв – так же, как и в свое время вороне, только на сей раз была осторожней: этот птенчик по сравнению с вороной совсем крошка. Доктор показала мне, как вставлять шприц и сколько брать корма на одну порцию. Я все это проделала, потом почистила птичке клюв и грудку и положила ее в коробку. Доктор Мидзутани ничего не сказала, но по выражению ее лица я все поняла: она считает, что я все сделала, как надо, и что я приняла правильное решение.

Затем я стала снимать повязку с лапы вороны, которую доктор держала, предусмотрительно натянув на руки кожаные перчатки. Птица пронзительно закричала и зашипела.

– Идет на поправку, – заметила доктор. – В прошлом году мне принесли черного коршуна. В его сломанную лапу попала инфекция. Я давала ему антибиотики. Выжить‑то он выжил, но лапа усохла и выглядела, точно нога мумии. Он совершенно не мог ею пользоваться. Пришлось его усыпить. Эта ворона выглядит гораздо лучше.

Представляю, как же выглядел тот несчастный коршун, если эту ворону можно считать идущей на поправку. Хвост у нее то ли вылинял, то ли (и это скорее всего) она сама повыдергивала из него перья. Осталось лишь несколько. Пока доктор держала птицу, я снова забинтовала ее лапу и повязала белый конверт на то, что осталось от хвоста. По крайней мере, не выщиплет последние перья. Ворона стала выглядеть весьма забавно – словно птица, склеенная из бумаги.

– На следующей неделе мы снимем повязку и будем разрабатывать лапу, – сказала доктор. – Ей нужны специальные упражнения на растяжку. А сейчас можно перенести ворону на воздух. Там ей будет веселей. Может, перестанет выдергивать из себя перья.

Мы засунули ворону обратно в сумку и вышли на задний двор. Между двумя соседними дворами нет забора, но и так ясно, где кончается двор семейства Мидзутани и начинается территория клиники. Родители моей наставницы посадили на границе своего участка живую изгородь из низких, подстриженных сосенок и карликовых тисов. Вымощенная плиткой дорожка вьется по двору между клумбами, на которых цветут анютины глазки, весенние маргаритки, тюльпаны. В дальнем конце участка – небольшой пруд, обсаженный желтыми нарциссами.

Двор клиники выглядит совсем иначе. Растущие здесь клены, ясени, кедры и рододендроны никто никогда не подстригал. Вместо газона – полевые цветы. Примерно с десяток птичьих кормушек и несколько ванночек, где пернатые купаются в жаркую погоду. Кое‑где валяются кучи хвороста. Под самым высоким кленом стоят две клетки выше человеческого роста, крытые брезентом. Каждая клетка по площади – примерно половина моей комнаты.

В одну из этих клеток мы и принесли ворону. Выпустили ее из сумки. В клетке множество жердочек, укрепленных на разной высоте, однако ворона предпочла остаться на земле. Сидит и поклевывает траву. Ее голова то поднимается, то опускается, как молоток. Мы налили воды в блюдца и принесли птице еду: мелко нарезанные фрукты, кусочки мяса и кошачий корм, вымоченный в воде.

– Мне еще нужно угостить ее мороженой крысой, но это я сделаю только после вашего ухода, – понимающе подмигнула доктор. – Она будет довольна. Вороны – большие охотницы до падали.

Мы вернулись в клинику, где я снова покормила воробьев и дубоноса. Доктор показала мне, как смешивать птичий корм в миксере.

– У меня два миксера, так что этот можете взять.

Кроме того, она сложила в большой ящик все, что мне может понадобиться: шприцы, формочки для льда, чтобы держать готовые порции в холодильнике, и прочее.

– Я каждый день буду отвозить вас в школу и привозить обратно. Утром вам придется забирать птенцов с собой. В течение первой недели их нужно кормить через каждые двадцать минут. Ну хотя бы через полчаса. В школе с этим не возникнет проблем?

Я отрицательно покачала головой. Какие проблемы? Сяду на последнюю парту, включу подушку в розетку и буду кормить птенцов строго по расписанию.

– Учителя не будут возражать, – заверила я доктора.

Действительно, не будут. Большинство из них поймут, что я делаю благое дело. Хотя я перестала ходить в церковь и порвала с религией, все же я рада, что учусь в христианской школе. В муниципальной начальной школе, где я училась до седьмого класса, порядки были суровые. Меня, например, заставляли стоять целый урок за то, что я вылезла с ответом, не дожидаясь своей очереди. Придирались по мелочам. Дадут, бывало, очередной тест, на все вопросы отвечу правильно, но забуду подписать свою работу. В результате – все насмарку. Никому не разрешалось во время урока вставать со своего места – разве только если действительно почувствуешь себя плохо. И даже в этом случае надо было сначала поднять руку и попросить у учителя разрешения выйти из класса.

Так понимали в той школе дисциплину. А здесь, в академии, учителя дают мне большую свободу, потому что я у них на хорошем счету. Но дело не только в этом. Наши педагоги делают упор не на тупую дисциплину. У них три девиза: «Свобода», «Уважение» и «Любовь». Они говорят нам, что раз мы чтим Бога и стараемся возлюбить ближнего своего, то мы все должны делать только добровольно. Прекрасная идея, хотя Бога можно и не упоминать.

– Когда птенцы немного подрастут, – сказала доктор, – подушечки можно будет убрать и кормить пациентов через час.

– Но мне как‑то неудобно перед вами, что вы меня каждый день будете возить туда‑сюда…

– Пустяки. Я не хочу, чтобы вы ездили на поезде с четырьмя птенцами! Кроме того, вы сэкономите мое время и труд. Это ведь хлопотное дело – кормить птичек каждые полчаса, а у меня и Других питомцев хватает. И никогда не знаешь, что может произойти. Ворвется кто‑нибудь с тявкающей собакой – она напугает птичек до смерти.

Я представила, как по утрам подъезжаю к школе на красном пикапе доктора Мидзутани, а после уроков «мой водитель» поджидает меня у ворот. Никого из моих подруг на машине не подбрасывают. Даже ученицы двенадцатого класса, совсем взрослые девушки, на своих машинах не приезжают: парковаться на территории кампуса разрешено только студенткам колледжа и, разумеется, преподавателям.

– Ну что ж, огромное вам спасибо. Думаю, все будет хорошо, – подвела я итог нашей беседе.

По дороге домой я задала доктору Мидзутани вопрос, который вертелся у меня на языке все утро:

– Вы не против, если я попрошу маму посылать письма на адрес вашей клиники, а не на адрес пастора Като?

Доктор, оторвав на секунду глаза от шоссе, взглянула на меня.

Отец не хочет, чтобы я получала весточки от нее, пояснила я. Поэтому она и посылала письма на адрес Като. Это небольшой секрет, может, даже обман, нечестная игра с моей стороны.

– Пожалуй, обман, – нахмурилась она.

Но, строго говоря, ваш отец не имеет права запрещать вам видеться с матерью – тем более переписываться с ней.

– Так уж получилось. Но я могу рассчитывать на вашу помощь?

Доктор вздохнула:

– А что за проблемы с семейством пастора? Они больше не хотят делать из вашей переписки секрет?

– Нет, они в данном случае на моей стороне, но мне неудобно сейчас к ним обращаться, потому что я больше не посещаю их церковь. Вот почему я пришла к вам сегодня раньше обычного. Теперь я буду видеться с Като лишь от случая к случаю.

– Они об этом знают?

– Еще нет. Но скоро узнают. Я сама им все скажу, возможно, даже сегодня вечером.

– Вы решили не ходить больше в церковь, потому что…

– Потому что я перестала верить в Бога.

Какое‑то время мы ехали молча. Напротив моего дома доктор припарковала автомобиль и выключила двигатель. Мы продолжали оставаться на своих местах.

– А вы христианка? – спросила я.

– Нет, и никогда ею не была.

– Буддистка?

– Да я вообще не религиозна, – помолчав, она едва заметно улыбнулась. – Может, вы будете смеяться, но, наблюдая за полетом птиц, поневоле начинаешь верить. Особенно если птица – редкая. Например, райская мухоловка. Когда разглядываешь ее длинный черный хвост и голубые кольца вокруг глаз, в голову приходят мысли о каком‑то неземном чуде. Я чувствую, будто кто‑то свыше благословил меня на то, чтобы я оказалась именно здесь и сейчас и увидела это дивное зрелище. Да и обычные пташки меня радуют. Те же лесные воробьи – чем они плохи? Черные пятна на щечках, белые полоски на крыльях. Каждая птица по‑своему прекрасна и совершенна. Это меня и заставляет верить во что‑то. А во что – не пойму. Скажем так: я верю во все и в то же время ни во что.

Я вспомнила свиристеля, которого мы выпустили в лесу. Вспомнила, как он взмыл в воздух и исчез среди деревьев.

– Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду.

– Понимаете? А вот мой отец, когда я говорю, что моя религия – птицы, думает, что я не в своем уме. Они с матерью буддисты и верят в воссоединение с духами своих предков после смерти. Они мне не признаются в этом, но я знаю, как они печалятся, что в мире ином им некого будет опекать: ведь я же не буддистка. – Доктор попыталась улыбнуться, но вместо этого тяжело вздохнула. Глаза у нее погрустнели. – После меня наш род прервется. Мы – последние трое, больше никого нет. Это, конечно, огорчает моих родителей, особенно отца.

– А вы не боитесь смерти? Не просыпаетесь среди ночи с мыслями о неминуемом конце пути?

Доктор пожала плечами:

– Иногда. Но не столь часто, чтобы поверить в Христа или Будду или в духов своих предков. Да и верующие тоже боятся смерти. Им печально видеть, как уходят из жизни их друзья, даже если они верят, что эти друзья попадут в рай или превратятся в духов.

– Совершенно верно. Моя мать и госпожа Като плакали на похоронах своей лучшей подруги, госпожи Учида, а ведь они верили, что ее забрал Всевышний. Рыдали также, как и Тору, сын покойной, а он атеист.

Доктор положила ладонь на мою руку:

– Я искренне рада, что ваша мама будет присылать письма на мой адрес.

– А вас не беспокоит, что я ослушалась отца и бабушку и обманываю их?

– Не особенно. Жаль только, что вам приходится идти на хитрости, но это уже не мое дело.

– Хорошо. У меня прямо камень с души свалился. Я боялась, что вы меня посчитаете последней лгуньей и вообще непорядочным человеком.

– Но вы должны пообещать мне одну вещь. Если решите увидеться с мамой, обязательно предупредите меня. Я постараюсь вам помочь.

– Предупрежу, непременно, – заверила я, хотя чем она мне сможет помочь?

… Даже такой уважаемый человек, как доктор Мидзутани, не в силах разубедить отца и бабушку. Они не поступятся своими принципами. Если она попытается поговорить с ними насчет меня, они сочтут ее назойливой и бестактной, испорченной девчонкой из богатой семьи, которой не следует совать свой нос в чужие дела. Да и с матерью у них разговор не получится. Мать, конечно, не отец и не бабушка: она поймет, что у доктора Мидзутани самые хорошие побуждения. Но она твердо верит, что мне нужно жить именно с отцом. И туг она, конечно, права. Не хочет же она, чтобы я в пятнадцать лет бросила школу и трудилась в мастерской дедушки или где‑нибудь еще. Например, стояла изо дня в день у ткацкого станка без всяких перспектив на будущее.

Прибежав ровно в семь на автостоянку возле бара я увидела, что Тору уже поджидает меня в машине. Мы приехали в парк рядом с его домом и уселись на двух соседних качелях. В нескольких кварталах отсюда – лес, где похоронен сын императора. Верхушки сосен колышутся над многоквартирными домами, построенными здесь несколько лет назад, когда Тору жил в Токио. Я почему‑то подумала о воробьях и дроздах, спящих сейчас в ветвях этих сосен. Небо уже почернело. Мы разговаривали о моих новых пациентах.

– Мне нужно их только кормить, – объясняла я. – Когда они не едят, они спят. Воробьята спят вповалку, навалившись друг на друга. Мне больше жалко дубоноса: ему одиноко в своей коробке.

– Да, ты всегда была очень доброй и отзывчивой, – с улыбкой заметил Тору.

– Не всегда, – парировала я, чувствуя, как к щекам приливает кровь.

– А я думаю, всегда. Ты уже не помнишь, как заставила меня похоронить бабочек, которых я коллекционировал?

Я вспомнила этот эпизод, и меня пробрала дрожь. Тору было тогда тринадцать или четырнадцать. И вот однажды я увидела, как он держит в одной руке большую желтую бабочку, а в другой – длинную иглу. Легкий укол, и бабочка, трепыхнувшись, затихла. Я поначалу подумала, что бабочка больна и Тору вводит ей какое‑то лекарство. А когда поняла, в чем дело, из моих глаз хлынули слезы. Я ревела до тех пор, пока Тору не сказал: «Прости!» Он показал мне большой стеклянный ящик, в котором хранил коллекцию бабочек, и мы вдвоем отправились на задний двор хоронить их.

– До того случая я действительно гордился своей коллекцией, – сказал Тору.

– Не вижу особого смысла в том, чтобы накалывать несчастных бабочек на булавки.

– Дело же не в том, кто прав, а кто не прав. Просто я не мог видеть тебя плачущей, хотя меня обрадовала твоя реакция. Я понял, как ты добра.

Мы молча раскачиваемся. Время от времени по улице рядом с парком проносятся машины. Свет фар змеится в темноте. А так – полная тишина и безлюдье. Когда я была помладше, в такие же тихие ночи мне порой казалось, что наступило Второе Пришествие и все, кроме меня, вознеслись на небеса. Я кралась вниз по лестнице, чтобы заглянуть в мамину комнату. Она всегда оставляла дверь приоткрытой, так что я могла разглядеть ее и успокоиться.

Внезапно мне пришла мысль: было бы совсем неплохо, если бы сейчас все вознеслись на небеса или уселись в гигантский космический корабль и улетели, а мы с Тору остались вдвоем на грешной земле. Я продолжаю потихоньку раскачивать качели, упираясь ногой в песок, чтобы замедлить их ход.

– Если я открою тебе один секрет, – внезапно спросил Тору, – ты будешь держать его при себе?

– Конечно.

Остановив свои качели и глубоко вздохнув, Тору выпалил:

– В Токио живет одна девушка. Я о ней часто думаю.

Я так сжала цепи, на которых висят мои качели, что они завизжали. Холодный комок, образовавшийся в желудке, пошел вверх. Казалось, что мое сердце перекачивает не теплую кровь, а ледяную воду.

– Как ее зовут? – спросила я, не узнавая свой голос, ставший чересчур вежливым.

– Йосими. Йосими Сонода.

Тон, которым он произнес имя девушки, красноречиво говорил сам за себя. Тору сидел и вслушивался в отзвук слов, плывущих в темноте двумя маленькими звездочками. Затем он улыбнулся:

– Ты мне ее чем‑то напоминаешь. Она очень добрая и сердечная, но характер у нее сильный. И потом, она по‑настоящему умна.

Я промолчала.

– Она собирается стать пианисткой и композитором. Семья у нее состоятельная. В следующем году она заканчивает колледж, и родители, может быть, отправят ее в Европу продолжать музыкальное образование. Если, конечно, не соберутся выдать замуж.

Мои холодные ладони слегка потеплели: отъезд в Европу или замужество – оба варианта меня устраивают. Впрочем, я ведь никогда не видела эту девушку. Почему же ее возможный отъезд меня так обрадовал? Я покрепче обхватила цепи качелей. Хорошо бы плюнуть на все – встать и уйти, чтобы побыть одной и снова почувствовать себя глубоко несчастной.

– Йосими даже не подозревает, как много она для меня значит, – продолжал свою исповедь Тору. – Наверное, думает, что мы всего лишь друзья, и не знает…

Он запнулся на полуслове, и я, стараясь говорить спокойно, закончила фразу за него:

– И не знает, что ты в нее влюблен.

– Именно так.

Мимо пронесся очередной автомобиль, выкрасивший улицу в оранжевый цвет.

– Хочешь знать, почему я никогда не говорил ей о своих чувствах?

Я утвердительно кивнула, хотя на самом деле меня это совершенно не интересовало.

– Как раз перед отъездом из Токио я почувствовал, что, может быть, тоже нравлюсь ей и она ждет от меня важных слов, что я попрошу ее стать моей девушкой. Но я так ничего и не сказал.

– Потому что тебе обязательно надо было уехать?

– Отчасти из‑за этого. Но самое главное – мне не хотелось портить ей жизнь. Она твердо знает, чего хочет, к чему стремится. Мечтает стать знаменитой пианисткой и известным композитором. А у меня нет никаких планов на будущее – лишь глупые мысли о путешествиях по миру. И как я смогу путешествовать один, если хочу быть рядом с ней? Нелепость какая‑то. Иногда я мечтаю всю жизнь провести вместе с Йосими, а иногда мое настроение меняется, и я представляю себя совершенно одиноким, посреди какой‑то пустыни. В общем, я запутался. Теперь ты видишь, что я никак не мог попросить ее стать моей девушкой. Вот какой я никчемный парень. Просто ненавижу себя.

Тору остановился, вздохнул и продолжал:

– В последний раз, когда мы виделись, я стал притворяться говорил ей, как это прекрасно, что мы расстаемся друзьями. Будем, мол, регулярно переписываться, читать одни и те же книги, а потом обсуждать их по телефону. Заверял ее, что, даже если мы никогда больше не увидимся, все равно останемся навеки друзьями. Сейчас, когда я вспоминаю всю эту чушь, которую нес тогда, меня тошнит.

Печально, конечно. Глубоко тебе сочувствую, отделалась я дежурными фразами.

Уголком глаза я наблюдала за ним. Тору сидел на качелях, уныло сгорбившись и нахмурившись. Мне захотелось обнять его и утешить: все, мол, образуется. Если бы я излила ему душу, он именно так бы и поступил. Но я сдержалась. Мой жест выглядел бы фальшиво, как и те слова, что на прощанье сказал Тору своей обожаемой Йосими.

Мы переписываемся и разговариваем по телефону, но не касаемся серьезных тем. Так, мелочи жизни, вроде тех, о которых пишет тебе мать. – Тору попытался улыбнуться. – Кстати, у тебя с ней много общего. Большинство хорошеньких девушек, которых я знаю, заносчивы и глупы. Правда, попадаются среди них и добрые, с хорошим характером, но они невыносимо скучны. Ты и Йосими – совершенно другие. Самые серьезные и умные девушки, которых я когда‑либо встречал.

– Но я вовсе не считаю себя хорошенькой, – запротестовала я, отнюдь не напрашиваясь на комплименты.

Разглядывая себя в зеркале, я, не скрою, узнаю большие прекрасные глаза своей матери и ее длинные ресницы, но эти глаза смотрят на меня из‑под чересчур темных отцовских бровей. Кроме того, я не унаследовала от матери овальное лицо с мягкими чертами. У меня скорее лицо отца – резко очерченное.

– Йосими тоже не считает себя привлекательной и смеется, когда я называю ее красивой.

«А я, в отличие от нее, не смеялась бы, если бы ты все время делал мне комплименты», хотелось мне сказать, но я была не в том настроении, чтобы выдавать игривые комментарии.

– Ладно, я слишком разговорился, – извинился Тору. – Ты не считаешь меня дураком или позером?

– Вовсе нет. Можешь рассказывать мне обо всем, что накипело у тебя на душе. Я никогда не считала тебя дураком или позером. И ты это прекрасно знаешь.

Кажется, голос у меня прозвучал эмоциональнее, чем хотелось, но к горлу подступал комок. А кроме того, я действительно сказала то, что думала. Ни одного лживого слова.

По дороге к бару, где работает Тору, мы проезжали недалеко от церкви.

– Высади меня здесь, – попросила я. – Пойду к Като и выложу им всю правду. Скажу, что не буду больше ходить в церковь. Нужно это сделать сейчас.

– Я с тобой.

– Нет, не надо, – решительно, даже раздраженно отрезала я. Представила, как Тору стоит позади меня, а я в это время бормочу несвязные объяснения. Пастор Като и его жена, конечно, подумают, что я трусиха и взяла с собой Тору для моральной поддержки. – Да, пойду одна.

– Я не собирался идти с тобой в дом Като, – засмеялся Тору. – Я знаю, что ты справишься и без меня. Просто хотел сказать, что подожду тебя в машине.

– Зачем?

– Просто хочется.

Мы заехали на автостоянку в церковном дворе. Тору выключил фары и двигатель. Я хотела еще раз его успокоить, чтобы он не волновался из‑за меня, но, глянув в лобовое стекло, увидела нечто, привлекшее мое внимание.

На скамейке возле песочницы, прямо напротив машины, метрах в двадцати от нас, сидели двое. На этой скамейке сиживали когда‑то наши матери, пока мы резвились неподалеку. Но на сей раз это были Кийоши и Кейко. Оба с застывшими, но самодовольными физиономиями уставились на нас.

– Я скоро вернусь, – сказала я Тору и вылезла из машины.

Дом пастора был прямо напротив, но я, сделав крюк, направилась сначала к скамейке.

– Что за парень с тобой? – спросила Кейко. Теперь она уже не хихикает, как в былые времена, если речь заходит о мальчишках. С кем это ты раскатываешь на машине в такую темень? – продолжает она допытываться. В голосе – лед.

Кийоши между тем сосредоточенно разглядывает свою обувку – все те же вечные коричневые полуботинки, в которых он ходит в церковь. А Кейко одета совсем не так, как две или три недели назад.

Вместо легкого платья или короткой обтягивающей юбки на ней юбка длинная, черная и в складку, накрахмаленная белая блузка и серый кашемировый свитер.

– Это Тору Учида, – просветила я ее. – Кийоши тоже с ним знаком. Мы вместе росли.

Я ожидала, что Кийоши поднимет наконец голову и кивнет, подтверждая истинность моих слов. Но он отвернулся и уперся взглядом в детскую горку, словно увидел там нечто удивительное.

– По‑моему, молодой девушке неприлично разъезжать на машине с парнем, который старше ее. Не так ли? – поддевает меня Кейко.

– Перестань говорить ерунду. – Меня это уже начинает раздражать. – Мы просто беседовали, так же, как и вы. Сидите тут и трепитесь.

Кейко чуть не задохнулась от злости.

– Да как ты смеешь сравнивать? – Ее лицо при этих словах скривилось в брезгливой гримасе, чем сильно напомнило мне бабушкину физиономию. – Мы присели здесь после библейских чтений и говорили о Святом Духе. А вот о чем вы говорили, не знаю. Может, расскажешь?

Не пересказывать же ей исповедь Тору!

– Не хочу! – заносчиво выпалила я.

Тут Кийоши повернул голову и, кажется, впервые посмотрел на меня. На его суровом лице подозрительное и обескураженное выражение.

– Успокойся, мы говорили не о том, о чем ты подумала, – обратилась я снова к Кейко.

– А о чем я подумала? – Голосок у Кейко стал елейным, как в детстве перед нашими потасовками. – В чем, по‑твоему, мы вас подозреваем?

Я забеспокоилась из‑за Тору. Спиной чувствую, что он неотрывно смотрит на нас. Он вполне может сообразить, что Кейко меня поддразнивает, а Кийоши демонстративно игнорирует, словно я недостойна нормального разговора с ним. Надо как‑то остановить Тору, а то он выскочит из машины и задаст им жару. В детстве в честной схватке, один на один, я справлялась и с Кийоши, и с Такаши. Иногда, правда, они набрасывались на меня вдвоем. Таскали за волосы или бросали в лицо пригоршни песка. Тору всегда приходил мне на помощь, грозно размахивая кулаками, и орал на них так, что они в страхе разбегались. Тогда такая развязка была приемлема. Но сейчас мне не хотелось бы, чтобы этот сюжет повторился.

– Ладно, что мы спорим по поводу всяких глупостей? – подвела я итог дискуссии и побежала в дом пастора.

Взбежав по лестнице и толкнув дверь, которую никогда не запирают, я вошла, запыхавшись, в кухню Като. Пастор и его жена мирно пили чай. Увидев меня, он улыбнулся и приветливо кивнул, словно и не заметил моего отсутствия на службах и библейских чтениях. Может, и правда не заметил или забыл такую несущественную деталь. Но госпожа Като явно ее не упустила, и по выражению ее лица нетрудно догадаться, что она обеспокоена.

– Мегуми! – Она встала из‑за стола и подошла ко мне. На ней все то же серое шерстяное платье. Она обняла меня за плечи. – У тебя все в порядке? Выглядишь ты ужасно.

Пытаясь отдышаться, я почувствовала нестерпимое желание обнять ее, прижаться к ней. Она бы меня утешила. Зная, что я волнуюсь за мать, госпожа Като не стала бы задавать лишних вопросов, а я умолчала бы о том, что утратила веру в Бога. И все пошло бы как по маслу. В следующее воскресенье я, как обычно, пришла бы в церковь, делая вид, что никакого перелома в моем сознании не произошло. Но теперь уже отступать некуда. Я сказала о своем решении доктору Мидзутани и Тору. Да и вообще надо было признаться раньше. Поэтому я сделала шаг назад и осторожно сняла руки госпожи Като с моих плеч.

– Я не смогу больше посещать церковь, – заявила я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Я уже не верю в Бога.

Пастор Като, отставив чашку, остался сидеть с открытым ртом. Но меня испугало не это, а реакция госпожи Като. Ее доброе широкое лицо сморщилось от чувства тревоги и душевной боли. Потом она вздохнула, и на лице у нее появилось другое выражение – неизбывной тоски и жалости ко мне. Примерно так же давным‑давно смотрели на своих детишек наши матери, когда кто‑то из нас ушибется или поранится. Госпожа Като подошла ко мне вплотную, как в былые времена, словно говоря: «Давай посмотрим, где ты порезалась, и сейчас все залечим». Я машинально защитилась от нее рукой, отвергая ее участие. Ее лицо снова исказилось от душевной боли, глаза расширились. Видеть ее страдания стало невыносимо. Отступив на пару шагов, я повернулась и бросилась вниз по лестнице, даже не прикрыв за собой кухонную дверь.

В том же бешеном темпе я пересекла двор, плюхнулась в машину Тору и разрыдалась. Тору ласково обнял меня. Я залила слезами его белую рубашку. Он гладил меня по спине, уверяя, что все нормально, хотя оба мы знали, что ничего нормального в этой ситуации нет. Наконец, когда я перестала плакать, он полез в бардачок и достал плоскую коробку с бумажными салфетками. Коробка потертая, вся выцвела, должно быть, ей уже много лет. Когда Тору протянул мне розовую салфетку, я невольно подумала, что я не первая девушка, устроившая истерику в его машине. Йосими Сонода наверняка тоже ревела здесь, когда он сообщил ей, что уезжает из Токио. Он, должно быть, улыбался и пытался утешить ее, как сейчас пытается утешить меня. При этой мысли мне снова захотелось расплакаться, но я сдержалась. В конце концов, в этой ситуации есть и смешная сторона, даже масса смешного. Я посмотрела через лобовое стекло: не явились ли Кийоши с Кейко свидетелями этой мелодрамы? Нет, они уже ушли.

– Нелегко мне далось все это. – Я старалась говорить потверже. Пришлось глубоко дышать, чтобы подавить рыдания, снова подступавшие к горлу. Наконец мне удалось спокойно произнести: – Но я все же сказала всю правду.

Тору молча кивнул и накрыл ладонью мою руку. Даже когда он завел двигатель и мы отъехали от церкви, он какое‑то время рулил одной рукой, а другой держал мою руку.

– Немножко покатаемся, а потом я отвезу тебя. Я тебе не разрешу возвращаться домой в таком состоянии. Нужно успокоиться.

Я не возражала и не интересовалась, не опоздает ли он на работу. Долгое время мы кружили в полном молчании по старинным кварталам и паркам. Белые огни уличных фонарей улетали назад, и казалось, что мы стоим на месте, а фонари проносятся нам навстречу. Я не спрашивала Тору, не рассердится ли его босс. А не спрашивала потому, что мы с ним усвоили одну и ту же, довольно простую, истину: в наших домах мы не обретем душевного равновесия. Нам не к кому возвращаться.

Date: 2015-09-05; view: 280; Нарушение авторских прав