Лучемет: история любви 4 page

Проклятье, я и не знал, что они собирают большой бэнд. Я не играл ни в одном из них вот уже несколько лет как. Впрочем, какая разница? Я сел и приготовился слушать. Все равно поворачивать назад было уже слишком поздно.

И вот они начали играть – вроде что‑то из старика Бейси,[110]но они исполняли его в такой стремительной манере, что я не смог точно распознать мелодию. Эти крутые парни ни разу не сбились с темпа, ни разу не прервались на вдох. Они идеально и ровно исполняли основной мотив, выдавая по три сотни долей в минуту, а то и больше.

Когда пришел черед соло, я потер глаза и начал волноваться, что меня слишком сильно накрывает с тех таблеток, что дал нам Большой Си. Его самого я видел отчетливо и ясно, но вот ведущий альт‑саксофонист, когда поднялся и заиграл свою партию, вдруг начал расплываться, и при этом я слышал не одно, а два соло сразу. Потом послышалось четыре… пять, чей звук расходился словно в разные направления. Музыкант откидывался назад, выжимая из инструмента визгливое альтиссимо, и в то же самое время сгибался вперед, перебирая нижние клапаны. Медленные и быстрые мотивы сосуществовали, сплетаясь в один. Этот парень заменял разом дюжину саксофонистов.

Ударник начал постепенно выходить из синхронизации с самим собой, превратившись в сплошное размытое пятно, окруженное ореолом барабанных палочек и сверкающих цимбал. Устремив взгляд на его установку, я увидел, что эти цимбалы и сохраняют неподвижность, и одновременно – движутся. Сущая чертовщина, уж поверьте мне. Я потряс Джей Джея за плечо и попросил проверить, когда он кивнул, что видит то же самое, я понял, что вовсе не сошел с ума. Казалось, будто играет сразу десяток ударников, выводящих вроде бы и общий ритм, но каждый – с какими‑то незначительными вариациями. Разные цимбалы звенели с разной очередностью, такты чуть‑чуть смещались вперед и назад. Но, если просто слушать, они отлично дополняли друг друга. Я просто слетал с катушек.

Остальной бэнд заиграл фоны, но эти люди не расплывались, и их шумный хор звучал в слитно – пару долей тишины, затем единовременно «боп!», потом несколько переборов и «ба‑ду‑БОП». Альтист выводил три октавы в унисон сам с собой. Клянусь, я видел его правую руку на нижних клапанах, так пальцы и двигались, и все же лежали неподвижно.

После группа возвратилась к основной мелодии, но теперь уже весь бэнд начал расплываться и вытворять полное безумство, точно сразу десять, двадцать, а то и сотня ансамблей пытались сыграть вместе, но никак не могли полностью сыграться, и их ритмы то отставали, то опережали, и все вокруг звенело и гремело – такого я никогда прежде не слышал!

Говорю вам, это было новое направление в музыке. Действительно нечто. Представьте себе, что слышите бибоп в первый раз и тут его подхватывают все чертовы лабухи мира.

– Значит, эти пилюли, что нам дали, помогут научиться играть так же?

– Похоже на то, Джей Джей.

– Боже правый! – вскричал он. И: – Вот срань! – А еще: – Ты только посмотри, как они играют!

И все это одновременно, на три разных голоса. Он зааплодировал, и его руки и хлопали, и оставались неподвижны.

– Брат, я провел слишком много времени в обществе этих жабьих морд и, поверь мне, знаю, что с ними не так. Никогда не пытался к ним приглядываться? – это мы говорили с Большим Си.

– Ну да, – ответил я, рассматривая его комнату. – Они расплываются, и еще у них слишком много глаз.

– Слишком много? Ты никогда не пытался малость притормозить и подумать, а вдруг это у нас их на самом деле не хватает? – он покосился на меня в точности как это делал Монк. – Но они и в самом деле расплываются!.. Именно про это и толкую! – он замахал руками. – Они все размыты, и такое чувство, что в каждом сидит сразу по сотне жаб, и все они ходят тут, занимаются своими делами. У них просто не получается слиться в одну цельную личность, как это считаем естественным мы. – Он помахал растопыренными пальцами перед лицом, подчеркивая смысл сказанного. – Поэтому, когда они слушают музыкантов, им необходимо, чтобы те тоже расплывались, либо им просто становится скучно. Вот почему они так обожают джаз! Лучшая богом проклятая музыка в этом мире. Мы умеем растрясти дерьмо, и при этом импровизируем. Ведь не сумеешь же так с Моцартом, верно? С классической музыки жабы просто от тоски дохнут. Все, что нанесено на нотный стан и тем самым зафиксировано, остается таким же, сколько не расплывайся.

Я уставился на свои руки, которые то оставались прежними, то начинали растекаться. Это вроде как с тем, чтобы сходить пописать – не надо напрягаться, надо лишь подумать об этом. Вот только я был как грудной ребенок и не умел себя контролировать, хотя и мог, в некотором роде, применить это умение.

– Все получится, Робби, ты только расслабься, брат. Скоро освоишься.

– Большой Си, а ты сам давно летаешь? – спросил я.

Он поскреб подбородок там, где заканчивалась коротенькая бородка, и удивленно посмотрел на меня.

– А какой сейчас год‑то?

– Тысяча девятьсот сорок девятый.

– Проклятье! – произнес он. – Будь все проклято!

Тортон неожиданно затих и отвернул лицо, чтобы я не видел, как он плачет.

Расписание на следующие несколько недель было просто безумным, мы репетировали целыми днями напролет, а по ночам набивались в комнату к кому‑нибудь из наших, сжимая инструмент в руках, и запускали пластинку.

Что действительно классно в тех таблетками, которыми нас кормили, так это то, что в наших мозгах моментально отпечатывалась любая услышанная нами музыка. А после того как мы ее услышали, нам достаточно было «запрограммировать сознание», хотя скорее казалось, что это наши пальцы запоминают необходимые движения.

Вот мы и слушали пластинки одну за другой: и бибоп, и свинг, и регтайм, и Баха, и Стравинского и индийские мелодии, и что только не. А раз уж мы все обладали идеальным слухом и уже умели расплываться, то каждое наше я могло изучать отдельные музыкальные линии: басы, гармонии и обязательно – соло. И когда мы вставали поутру, услышанное уже было запечатлено в нашей памяти навеки.

Это было еще ничего; в конце концов, я и раньше мог прослушать соло несколько раз и заучить его, но вот что странно: посидев пару недель на этих инопланетных пилюлях, я обнаружил, что могу припомнить любое произведение, какое только захочу – нота в ноту. Мне ничего не стоило воскресить в своей голове одно из соло Птахи, вошедших в «Антропологию»; я легко мог бы поднять с глубины сознания монковскую аранжировку «Эпистрофы» для большого джаз‑бэнда и отыграть партию тромбона на своем саксофоне. В моем сознании отпечатывалась каждая инструментальная линия, тут же фиксировавшаяся в виде цепочек сокращений мышц, движений пальцев и губ, и стоило хоть раз расплыться и сыграть композицию, как я мог снова и снова повторять ее, просто только пожелав того, даже не пытаясь думать, что я делаю.

Иными словами, инопланетные препараты превращали нас в звукозаписывающие джазовые автоматы.

Вот почему мы проводили столько времени за прослушиванием чужих пластинок и кристаллов – компания растворяющих свои мозги музыкантов, одновременно хохочущих и требующих друг от друга заткнуться и впитывать информацию. Было у нас и несколько бутлегов, и некоторые из них оказались просто потрясающими: один из них был озаглавлен как «Птаха на Марсе» и представлял собой совершенно безумную, вычурную, больную композицию, и я мог слушать ее хоть целый день напролет.

Но, сами понимаете, любой музыкант рано или поздно устает от общества себе подобных и его начинает тянуть «на сладенькое». Что касается меня, то я никогда не испытывал недостатка в женщинах своего типа, и они нравились мне, но сейчас прошло уже несколько недель, а я так ни с одной и не познакомился. В итоге я решил наведаться к девчушкам из канкана и исправить это упущение. Спускаясь на лифте этаж за этажом, я блуждал по кораблю, пока не нашел их. По пути мне довелось увидеть совершенно немыслимые картины: в одном из залов было организовано нечто вроде русского цирка, где рослые, пестро раскрашенные клоуны расплывались, жонглируя горящими факелами на спинах столь же размывающихся слонов, которые танцевали под какую‑то пугающую русскую музыку. А рядом в хороводе кружились такие же неровные силуэты медведей. Затем я наткнулся на ковбоев с родео, скачущих на одновременно существующих лошадях и вращающих лассо в сотнях направлениях сразу. Но один из них поразил меня сильнее прочих: тот парень не просто расплывался, а разделялся на несколько тел и находился сразу в десятках мест, удирая от такого же, как он, быка. Одним из его ипостасей удалось заарканить разъяренное животное, другие сами попали под копыта. Кое‑кому (бедный пожиратель бобов) даже не повезло оказаться насаженным на рога.

Но наконец, спустившись на десять этажей, я оказался под просторным залом отдыха. Все вывески здесь были на французском, так что было очевидно, что я добрался до места. Блуждая из комнаты в комнату, находя в них жаб, смолящих сигареты и переговаривающихся на своем странном языке, пока худощавые девушки из восточной Индии, облаченные в национальные костюмы, разносили им крошечные белые чашечки с чаем и другими напитками.

Вскоре мне удалось найти помещение, где танцевали француженки. Оркестр уже отправился на покой, поэтому девушки тренировались под записи бешеного, явно записанного расплывающимися музыкантами канкана. Когда я вошел, занятия шли полным ходом, и их прекрасные и сильные длинные ноги ритмично вскидывались и опускались, а руками каждая из цыпочек обнимала своих соседок. Ничто в этом мире не заводит так старого котяру, как вид тискающихся женщин, если не считать, конечно, взмывающих в воздух стройных ножек.

Так что я просто сел там и стал смотреть, как те взлетают и опускаются снова и снова, оставляя за собой целый шлейф. Мне пришлось размыться и самому, чтобы за всем уследить. Я разглядывал их, пока не нашел в общем ряду ту, которую приметил еще на лифте, и позволил ее лицам до последней черточки отпечататься в своем сознании.

Когда репетиция закончилась, я поднялся и нашел дверь, ведущую за кулисы. За ней обнаружился коридорчик, по обе стороны которого тянулись гримерные. Это ж просто офигеть можно – у каждой из девочек была личная раздевалка. Проблема состояла в том, что я понятия не имел, в какой из них искать ту самую красотку. Что ж, я просто расплылся по коридору и постарался постучаться разом во все комнаты.

Услышав ее голос за одной из дверей, я вновь соединился в единое целое и с видом невинного деревенского мальчика улыбнулся дамочке, ведь это всегда действовало на женщин. Француженка была одета в шелковое кимоно – ну, вы знаете, нечто вроде домашнего халата, только из Японии. Ее волосы были распущены, а откуда‑то из глубины помещения доносились звуки джаза. Услышав именно эту музыку, я понял, что дело в шляпе.

– Ви тот мужчина, с которым мы ехали на лифте, oui?[111]Ви еще смотреть на меня. Зачем ви приходить сюда?

– Просто я вспомнил о том дне и понял, что должен снова вас увидеть.

Она пробормотала что‑то на французском, и, судя по тону, мне предлагалось попробовать затащить в постель кого‑нибудь другого, но затем она широко распахнула дверь и улыбнулась в ответ.

– Заходите, monsieur…[112]

– Кулидж, – сказал я, снимая фетровую шляпу и склоняясь перед ее красотой. Именно этого и ждут от вас все женщины при первом свидании. – Робби Кулидж.

Я прошел в комнату и теперь мог с достоверностью распознать играющую музыку. Это была «Звездная пыль» Ната «Кинг» Коула. Платье для канкана было наброшено поверх зеркала на столике для макияжа, вокруг мерцали лампочки гирлянды, а рядом стояли высокие павлиньи перья. В воздухе витал аромат ментоловых сигарет.

– Я Моник, – сказала девушка. Никакого намека на фамилию, просто Моник. Спустя секунду она добавила: – Желаете кофе?

– Ммм… кофе – звучит прекрасно.

Извинившись, она отлучилась на минутку, после чего вернулась с двумя чашечками в руках.

– У вас есть сигареты? – спросила Моник.

Я кивнул.

– Можете взять всю пачку, – ответил я и, выудив их из кармана, выложил сигареты на стол вместе с коробком спичек. Сорт «Ультра», выпускаемый на фабрике «Mercury Barron», совсем новая разновидность. Обещалось, что если курить их по три штуки в день, проживешь много дольше. – Тебе достать?

– Non, – улыбнулась Моник. – Попозже.

Это был и в самом деле настоящий французский кофе, исходящий паром. Даже чертов пар уже вызывал наслаждение. Поднеся чашку к губам, я глубоко вдохнул и посмотрел, как она пробует напиток.

– Так откуда ты родом? – спросил я, и она некоторое время молча сверлила меня взглядом. Потом Моник потерла веко, чуточку размазав макияж.

– Думаю, тебя это не интересовать, верно? – произнесла она, снова отпивая из чашки.

– Конечно же, мне интересно, красавица, – солгал я, и тогда француженка подалась вперед, расплываясь, и в моем ухе томно прошелестел миллион «Ра‑гее».

Так вышло, что как раз в ту ночь корабль лег на курс к Марсу, хотя мы с Моник были слишком заняты, чтобы это заметить. Мы узнали обо всем позднее от парня из джаз‑бэнда, случайно забредшего в главный зал и увидевшего, как звезды, пусть и медленно, но все‑таки начинают смещаться.

Спустя пару недель с того случая в привычку Моник вошло регулярно появляться на наших выступлениях и слушать, хотя кое‑кому из ребят это и не нравилось. На этот момент отдельные лабухи начали строить из себя крутых и постоянно задирали носы, стремительно превращаясь в то, что мой отец обычно именовал «политическими нигерами». Они полюбили рассказывать всем, как на самом деле должен жить черный человек.

И мне было действительно жаль, что Джей Джей связался с этой психованной компанией. Прежде он всегда был реально толковым парнем, спокойным и рассудительным. Он был задушевным мужиком, но стоило ему связаться с этими космическими исламистскими губошлепами, постоянно перетирающими за то как черные колонизируют всю Солнечную систему во имя Аллаха, о том, как надерут задницу этим белым дьяволам и все такое прочее, – как рядом с Джей Джеем стало просто неприятно находиться. Я был готов взорваться, когда он начинал нести эту чушь.

Однажды, в перерыве посреди концерта, я приятно проводил время вместе с Моник за одним из столиков. Она попивала вино, я дымил сигареткой, и оба мы весело болтали, когда к нам с перекошенной физиономией подошел Джей Джей. Я сразу понял, что стоит ждать неприятностей, и поднялся прежде, чем тот оказался слишком близко.

– Слушай, Джей Джей, у меня уже есть один папочка, вот только он сейчас в Филли, и у меня нет ни малейшего желания…

– Робби, мать твою, ты выслушаешь меня, – сказал он и взглянул на Моник так, словно надеялся, что она исчезнет, если правильно на нее посмотреть.

– Кто он? – спросила француженка, поднимаясь.

– Посиди, детка, – твердым голосом произнес я, и ее лицо скривилось в гримаске. Да вы и сами знаете, что бывает, когда советуешь женщине как‑то поступить ради ее собственного же блага.

– Робби, здесь что‑то неладно! Пора выбираться, брат! Парень, эти жабы побывали в моей комнате! Они запихали мне какую‑то хрень в брюхо. Вроде червяка. Не, тетку. Ага, тетку‑червяка! Она носится у меня внутри и вопит: «Джей Джей! Мороженого!». Помоги мне, Робби! Парень, я подыхаю! – он расплывался и кричал на все свои голоса. Бедолага перепугался до усрачки и теперь наводил кошмара и на меня.

Я отодвинул Моник в сторонку, расплываясь сам, и каждый из меня взял за плечи одну из ипостасей Джей Джея.

– Парень, – сказал весь я разом, – послушай, ты по ходу дела приболел. Тебе надо остыть. Успокойся немедленно.

Он закричал громче, сотрясаясь всеми телами, и его размытые силуэты начали отодвигаться друг от друга все дальше и дальше. Мне совершенно не хотелось, чтобы он так же разделял и меня, так что я быстро слился в единое целое и отступил на шаг.

Парочка крепких и рослых жаб‑вышибал разом превратилась в целую армию, побежавшую по два через зал, отлавливая всех Джей Джеев и вытаскивая их из комнаты; каждая из его «самостей» истошно, изо всех своих сил вопила.

В помещении воцарилась тишина. На нас с Моник устремилось множество глаз, как жабьих, так и человеческих. Публика начала перешептываться, и тут я увидел, что на меня смотрит Большой Си. Его взгляд словно говорил: «Антракт закончился. Дуй на эту чертову сцену. Живо!»

Я попытался поцеловать Моник в щечку – та немного отстранилась, и мне удалось это сделать только на второй раз – и поспешил к сцене с тенор‑саксофоном в руках.

– Прошу прощения за эту сцену! – произнес в микрофон Большой Си, удерживая на лице широкую, фальшивую улыбку. – Как говорится, шоу должно продолжаться. К счастью, в зале присутствует Мфмннги, умеющий обращаться с контрабасом.

Мфмннги – так жабы называли самих себя. Затем Большой Си произнес еще целую серию предельно безумных звуков, и я уже начал опасаться, что он тоже спятил, когда со стула поднялась пожилая жаба в приталенном черном костюме, кивнувшая Большому Си. Только тогда я понял, что эта жуткая какофония была ничем иным, как ее именем.

– Пожалуйста, поднимитесь к нам! – сказал Большой Си, и жаба, взбежав на сцену, обняла контрабас Джей Джея трехпалыми лапами и провела по струнам, проверяя звучание.

– Чертовски жаль, – прошептал Уинслоу Джексон, альт‑саксофонист, сидевший рядом со мной. В нашем бэнде он был единственным, за исключением Тортона, кто уже летал прежде. – Сколько раз мне приходилось видеть, как парни заканчивают вот так.

– Как «так»? – спросил я, опасаясь услышать, что какая‑нибудь хрень проникла на корабль из космоса и сожрала мозги Джей Джея.

– Скорее всего, он забыл принять пилюли, – сказал Джексон, качая головой. – Чудовищная ошибка.

Неужели, забыв принять таблетку, можно было настолько спятить? Никогда прежде не слышал о подобных препаратах, и, если честно, на тот момент я был уже вовсе не уверен, что то действительно были какие‑то медикаменты. А что, думал я, если все равно распрощаюсь с рассудком, даже ежедневно глотая эти пилюли? Бедняга Джей Джей. Я даже не знал, увижу ли его когда‑нибудь снова, но времени на беспокойство уже не оставалось: Большой Си вновь обратился к публике, и мне пришлось приготовиться играть.

– Прежде чем вы окунетесь в музыку, хотел бы донести до вашего сведения важную новость! Мы вышли на орбиту Марса! – проревел Тортон в микрофон, и большой участок стены за его спиной внезапно стал прозрачным. Все повернулись так, чтобы видеть красную планету. Все, кроме Большого Си, который продолжал вещать о том, как здорово вновь сыграть для Марса и какое наслаждение при этом он каждый раз испытывает.

Марс. Мы повисли возле него. У меня просто дух перехватывало.

– А сейчас мы попросим присоединиться к нам одного особенного гостя, – произнес Большой Си.

В зале поднялась низкорослая, особо уродливая жаба, сжимавшая подмышкой фагот, и направилась к нам. На ней был роскошный коричневый пиджак, обтягивающий так, что просто твою мать, и коричневая же фетровая шляпа, идеально сочетавшаяся с зеленой, как папоротник, кожей существа. Поднимаясь на сцену, инопланетянин слегка помахивал крошечным хвостиком.

– Пожалуйста, поприветствуем Мммхмхннгна Тяжелые Брови, – сказал Большой Си. Эти чуждые имена становилось все проще и проще выговаривать, что мне уже переставало нравиться.

Большой Си повернулся к нам, щелкнул пальцами на счет два и четыре, а затем громко прошептал: «Звездная пыль». Мы все вскинули инструменты, и распорядитель кивнул. Ритм‑секцию мы заиграли, лишь слегка расплываясь. Ведущую линию обычно исполнял тенор‑саксофонист, а стало быть – я, но конечно же, если в концерте принимает участие особый гость, то и вести будет он. Так что мне не оставалось ничего иного, кроме как импровизировать наравне с остальными саксофонистами.

Фагот звучал преотвратно, завывая, точно избиваемая пьяным хозяином собака. Это не музыка. По‑другому и не скажешь. Мммхмхннгн играл, настолько расплываясь, что воцарялась подлинная какофония. Мелодия не строилась, и я не мог найти в ней ни ритма, ни гармонии, ни полифонических контрастов. Точно потоки белого шума, наложенные друг на друга. Клянусь, меня мутило от одного только звука. Мотив жаба завершила высоким «ми» и столь же высокими «фа‑натурэль» и «ре‑диез» одновременно. И поверьте, этот чудовищный диссонанс звучал всю концовку мелодии, а потом и еще две минуты после того, как вся остальная группа прекратила играть.

И когда все стихло, жабья публика восторженно закричала, завыла и замахала щупальцами, что в их обществе служило эквивалентом оваций. Мне оставалось только смириться с тем, что впереди предстояла совершенно дерьмовая ночка.

Джей Джей появился спустя пару недель. Я заметил его пьющим кофе в одном из баров, когда мы с Моникой возвращались обратно после осмотра витрин под куполом марсианской станции. По правде сказать, мне нечего и не на что было покупать – все это ждало меня только по прибытии на Землю. Но для меня тогда все было в диковинку, и я даже подобрал там настоящий марсианский камень. Кстати, я по‑прежнему храню его у себя дома.

– Привет, – обратился я к Джей Джею.

Он посмотрел на меня, моргнул и втянул ноздрями воздух.

– Здравствуй. Как поживаешь? Увидимся завтра на репетиции, – и с этими словами он вновь обратился к своему кофе, словно я уже давно ушел.

Каким бы странным ни было его поведение, я все равно не сразу поверил Большому Си, когда тот сказал мне, что это уже вовсе не Джей Джей.

– Пускай он и выглядит в точности так же и говорит неотличимо, но это не твой друг, – объяснил Тортон. – Они сделали нечто вроде живой копии, вырезав из нее все недостатки. Теперь даже образ его мыслей ближе к ним, чем к нам. Это во всех смыслах не Джей Джей. Уже нет. Смирись.

Мне тогда подумалось, что Большой Си провел на этих кораблях столько времени, что и сам уже окончательно свихнулся. Но теперь, вспоминая тот разговор, я и сам понимаю, что мой друг действительно изменился. Его манера речи стала напоминать мне белых адвокатишек, вечно равнодушных и предельно вежливых. И на следующей репетиции он играл без души. Никакой оригинальности, ни единой искры. Я проследил за его музыкальной линией, а вернувшись к себе, переслушал несколько пластинок, и могу вам сказать одно: с момента своего возвращения Джей Джей ни разу не сыграл ничего такого, что прежде в точности так же не было бы исполнено кем‑то другим.

Но окончательно я убедился, что его больше нет, когда увидел, как он развлекается. Определенные сомнения закрадывались и раньше, но они так и не собирались в единое целое до того вечера, когда я решил отдать ему несколько одолженных пластинок Мингуса. Я постучался в его дверь, но, хотя мне было известно, что он там, никто не ответил.

Тогда я заглянул внутрь и обнаружил его лежащим на кровати в обнимку с двумя жабами. Те опутали своими щупальцами его шею и ноги и старательно вылизывали глазастыми языками его шарики… Я захлопнул дверь, и меня чуть не вырвало.

Конечно, Джей Джей, как и все музыканты, с какими мне доводилось играть, был редкостным извращенцем и без всяких сомнений мог устать от целибата, пропагандируемого этими космическими мусульманами. Быть может, у него яйца уже гудели так, что сносило крышу. Вот только он никогда даже и в мыслях не держал, чтобы перепихнуться с жабой. После того случая я все‑таки понял, что Джей Джей потерян.

Когда спустя пару дней я встретился с Моник в зале отдыха, она стояла, глядя на звезды. Она не появлялась уже полторы недели, а у меня не было возможности спуститься на французский этаж. Тем временем мы уже направлялись к Юпитеру. Как рассказал мне Большой Си, на то, чтобы добраться до места, должно было уйти порядка месяца или двух, а остановка там продолжалась около недели. На лунах, говорил он, есть что посмотреть и чем заняться, и кое‑что из этого ни в коем случае нельзя пропускать.

– Детка, где же ты была? – спросил я.

– Дела, – ответила она. – Очень много дел.

– И что же это за дела? – как можно более невинным тоном произнес я.

– Одна из наших девочек – она заболела. И ее увели эти les grenouilles.[113]– Моник скривила личико.

– Должно быть, забыла принять таблетки, – пробормотал я себе под нос.

– Euh? Quoi? – произнесла Моник. Я удивился и посмотрел на нее. – Que dis‑tu?[114]

– Говорю, должно быть, она забыла принять пилюли. Ну, как Джей Джей тогда.

– Non, – ответила она. – Один из крокодилов…

– Жаб… – поправил я.

– Жаб, oui, les grenouilles, один из жаб пригласить ее в свою комнату, а она ответила non и на следующий день была очень больна. – В моей голове внезапно всплыло воспоминание о Джей Джее с этими щупальцами, оплетающими его ноги и лезущими в рот. Мне становилось мерзко от одной мысли об этом.

– Но ты‑то в порядке, да, детка? – Я взял ее за руку.

Она повернулась и посмотрела на меня глазами, зелеными, точно китайский нефрит.

– Я хочу домой, – сказала она, сжимая мою ладонь. – Я не знаю, как ты можешь влюбляться на этом корабле. И не понимаю как можно хотя бы поверить в возможность любви в таком жутком месте.

– Крошка, пойдем со мной, – сказал я.

– Oui, я пойду. Но я не буду любить тебя, Робби, – отозвалась она, стискивая мою руку чуть сильней. – И ты не должен любить меня.

С этими словами она отвернулась и еще какое‑то время рассматривала звезды.

Месяц, в течение которого мы добирались до Юпитера, пролетел с пугающей быстротой, проведенный мной в занятиях нелепым, размытым сексом и столь же нелепых выступлениях. Джей Джей, когда играл, неизменно был печален и серьезен, а эта тупая, вонючая жаба, Мммхмхннгн Тяжелые Брови как минимум раз в неделю визжал на своем чертовом фаготе. Джаз‑бэнд по‑прежнему работал как хорошо смазанная машина и ни разу не выдал дурной ноты, но что‑то уже пошло не так, и все это чувствовали.

Однажды, прямо посреди нашего выступления, Большой Си устроил публике очередной сеанс напыщенной болтовни, в которой был так силен, а потом стена вновь стала прозрачной, и клянусь, Юпитер – сраный Юпитер – завис прямо перед нами, занимая почти все окно. Он казался огромной плошкой ванильного мороженого, смешанного с карамельно‑шоколадным сиропом и украшенным огромной красной вишней. Планета была огромной, проклятье, я никогда и помыслить не мог, что может существовать что‑то такое гигантское, а вокруг нее кружили маленькие луны. У меня аж дыхание на секунду перехватило. Я посмотрел в зал, пытаясь найти Моник, но ее не оказалось за тем столиком, где она сидела за минуту до того. Очень жаль, думаю, ей бы понравилось полюбоваться Юпитером, до которого, казалось, было подать рукой.

– Как вам уже известно, орбита Юпитера – особенное место; место, куда многие люди приезжают отдохнуть и где часто остаются навсегда, завороженные его красотами. Пока мы остановились здесь, советую посетить Ио, чтобы послушать самых великих джазовых исполнителей в истории: Чарли Паркера, Лестера Янга, Дюка Эллингтона, Диззи Гелеспи, Кэба Келлоуэя, Джонни Ходжеса… не упустите эту возможность.

Услышав это, я не поверил своим ушам. Птаха? Откуда у них взяться Птахе, если я видел его в Нью‑Йорке? Неужели он решился на еще один тур? Я совершенно не понимал, как такое возможно. С другой стороны, не сильно‑то и задумывался. Мои мысли полностью поглотило другое имя: Лестер Янг.

– А теперь, – продолжил Большой Си, – в честь джазовой Мекки, куда мы прибыли, прозвучит мелодия, известная как блюз «Луны Юпитера».

Он отсчитал в слух: «четыре, пять, четыре‑пять‑шесть‑семь», и только подумайте, чертова жаба вновь загудела на фаготе. Клянусь, меня это уже так достало, что я бы натянул эту трубу на голову Мммхмхннгна Тяжелые Брови, если бы мне только представилась такая возможность.

На лунах и в самом деле было чем заняться: на подводных лодках мы осмотрели моря Европы и Ганимеда, посетили вулканы Ио; нам, людям, даже позволили опробовать специальные корабли, позволявшие нырять в атмосферу самого старины Юпитера, и полюбоваться обитающими там животными, завезенными сюда жабами с какой‑то из планет своей родины.

Но все это мало меня интересовало. Ребята из бэнда даже сказали мне:

– Робби, мужик, почему ты упускаешь шанс увидеть все это восхитительное дерьмо?

– Парни, все, что мне хочется сейчас увидеть, – ответил я, – так это Лестера Янга. Я отправляюсь искать Преза.

Клуб на Ио был небольшим и тихим местечком. Жабы не должны были заинтересоваться джазом, пока не осмотрят все остальное, что их народ успел понастроить на лунах и самом Юпитере, а стало быть, раз уж наш крейсер был единственным на орбите, это было самое лучшее время найти Преза.

През – так мы называли Лестера Янга, поскольку он был (а по мне, так и остается) подлинным президентом всех тенор‑саксофонистов. О, вы только бы слышали, как он играл. Мне доводилось пару раз побывать на его концертах в Нью‑Йорке, а потом и в Филли, и было в нем что‑то такое, что Моник определила бы как «je ne sais quoi»,[115]а мой приблизительный перевод прозвучал бы так: «Как он, черт возьми, это делает?» В довоенные времена През частенько радовал нас своим сладким звучанием.

Date: 2015-09-05; view: 272; Нарушение авторских прав