Обложка книги «De Profundis», издание 1905 года

В конце июля вместо Айзексона на место начальника тюрьмы был назначен майор Нельсон, который благоволил к Уайльду и старался облегчить страдания узника; охрана тюрьмы становилась все более предупредительной, всегда готовой смягчить строгость внутреннего распорядка. Еще одна петиция также не дала результатов. «Я надеюсь, что моя просьба будет услышана, – писал Уайльд. – Но мне кажется, что милосердие напрасно стучится в дверь к представителям власти; власть ничуть не меньше, чем любая кара, убивает в человеке все, что было в нем любезного». Артур Клифтон, который встречался с ним в это время по поводу детей Констанс, так описал его: «Можете себе представить, как тяжело мне было встретиться с ним; сам он находился в сильном смятении и много плакал; он показался мне окончательно сломленным и не переставал говорить о дикости наказания (…) Он был очень угнетен и часто повторял, что не в силах дольше выносить этой кары»[533]. То же самое писал Уайльд Мору Эйди: «Тишина, полное одиночество, изоляция убивают мысль (…) Ужас тюрьмы – ужас абсолютной жестокости; перед нами постоянно находится бездна, она день изо дня отпечатывается на наших лицах и лицах тех, кого мы здесь видим»[534]. Оскар обрадовался успеху «Афродиты» и вновь вспомнил о своей дружбе с Луисом: «Три года назад он требовал, чтобы я сделал выбор между его дружбой и катастрофическими отношениями с А. Д. Едва ли стоит говорить, что я сделал выбор в пользу наиболее низкой натуры и посредственного ума. В какой же трясине безумия я увяз!» Очередная петиция также ничего не изменила в его судьбе. Должно быть, он был обречен до конца испить чашу страдания, и это начинало уже утомлять его друзей, которые находили, что представление слишком затянулось. В своей камере он размышлял о Дугласе, Чарли Паркере, трагедии всей своей жизни и о том месте, которое он занимал «между Жилем де Рэ и маркизом де Садом». Муки воспоминаний усиливались от известий о Констанс, которая неосознанно усугубляла его страдания. Но Констанс была так же несчастна, как и он, она разрывалась между воспоминаниями о нескольких годах счастья и ужасом перед той ситуацией, в которой теперь оказалась, и ужас этот усиливался от беспокойства за будущее детей.

В январе 1897 года Оскара Уайльда освободили от всех видов работ и назначили старшим по тюремной библиотеке. Нельсону даже удалось раздобыть для него синюю бумагу с выбитым на ней гербом министерства. Четыре небольших странички в день. Когда заключенные расходились на ночь по камерам, ему оставляли на какое‑то время немного света. В одиночестве и тишине, используя в качестве стола доску, служившую кроватью, Оскар Уайльд писал: «Дорогой Бози, после долгого и бесплодного ожидания я решил написать тебе сам, и ради тебя и ради меня не хочу вспоминать, что за два долгих года, проведенных в заключении, я не получил от тебя ни строчки, до меня не доходили ни передачи, ни вести о тебе, кроме тех, что причиняли мне боль…»[535]

Каждый вечер в течение трех месяцев он исписывал своим убористым почерком синие страницы; всего их набралось восемьдесят; то была его новая книга – «De Profundis». В этом возвышенном любовном послании автор покинул волшебный мир снов и погрузился в причиняющую боль действительность. Продиктованное бессонными ночами, полными мучений, оно вызывает сострадание, то самое сострадание, которое оставило глубокий след в творчестве Андре Жида, написавшего: «„De Profundis“ едва ли можно считать книгой; это рыдания пытающегося выстоять раненого, перемежаемые пустыми и правдоподобными с виду теориями. Я не мог слушать его без слез; вместе с тем я хотел бы говорить о нем без дрожи в голосе»[536]. Начинаясь с обвинений против лорда Альфреда Дугласа, письмо заканчивается надеждой на скорую встречу, выраженную как‑то по‑новому, так что становится очевидно: Уайльд преодолел страдания, обратив их в новую философию, в некую «Vita nuova»[537], заимствованную у Данте: «Ты пришел ко мне, чтобы узнать наслаждения жизни и наслаждения искусства. Может быть, я избран, чтобы научить тебя тому, что намного прекраснее, – смыслу страдания и его красоте», – именно так заканчивается это длинное письмо. Боль вновь вернулась к Уайльду в феврале, когда он узнал, что у него навсегда отобрали детей. «Я всегда был хорошим отцом для своих сыновей. Я нежно любил их и был любим ими, а с Сирилом мы были друзья. И для них будет лучше, если им придется думать обо мне не как о грешнике, а скорее как о человеке, которому довелось много страдать»[538].

Во французских литературных кругах его не забыли. В конце предыдущего года, когда весь Париж готовился принимать Николая II, в канун приезда которого вся русская колония оккупировала «Максим», «Мэр», «Казино де Пари», Ж. Ванор в Новом театре дал представление, посвященное Оскару Уайльду, в которое вошли «Саломея» и «Прохожая», переделка «Веера леди Уиндермир». Вечер вышел мрачным, и все были даже рады тому, что на нем не было самого Уайльда. Однако о нем напомнил Анри де Ренье: «Мистер Оскар Уайльд считал, что живет в Италии эпохи Ренессанса или в Греции времен Сократа. Он был наказан за ошибку в хронологии, причем наказан сурово, учитывая, что в действительности он жил в Лондоне, где такой анахронизм встречается отнюдь не редко»[539]. Жорж Элкуд, со своей стороны, посвятил ему свой «Цикл висельника», используя при этом недвусмысленные выражения, обретающие особое значение в период напряженности отношений между двумя странами, когда борьба за влияние в Африке принимала довольно опасный оборот:

Господину Оскару Уайльду,

Поэту и мученику‑язычнику,

Принявшему пытки во имя

Протестантского правосудия и протестантской добродетели.

В конце марта Констанс написала брату: «На меня снова оказывали давление, чтобы я вернулась к Оскару, но я уверена, что ты согласишься со мной в том, что это невозможно»[540]. Что же касается Уайльда, то он не мог забыть ее нежного присутствия, ее печали и ее заблуждений на счет мужа. Он примирился с неизбежностью развода. «Я и вправду очень привязан к моей жене и очень ее жалею… Она не понимала меня, а мне до смерти наскучила семейная жизнь», – признавался он. Далее Уайльд высказал мнение о переписке Россетти, Стивенсона, а также забавное суждение о Гюисмансе и о Ж. Оне: «Оне хочет быть банальным, и у него получается. А Гюисманс не хочет, и тем не менее он именно таков!». Все эти письма свидетельствуют о серьезном смягчении тюремного режима, которое стало возможным благодаря майору Нельсону.

С приближением окончания срока заключения – до освобождения оставался всего месяц – к нему приходили новые тревоги, связанные с выходом на свободу и с необходимостью раздобыть средства к существованию. Он обратился с этим вопросом к Мору Эйди, попросив последнего обеспечить ему достойное окончание жизни при содействии друзей. Несколько позже он попросил перенести дату освобождения, дабы избежать встречи с журналистами, которые стремились встретить его у тюремных ворот, чтобы засыпать вопросами. Но английское правосудие оставалось безжалостным даже тогда, когда стало известно, что маркиз Куинсберри готовился учинить скандал в день освобождения Уайльда. От приступа безумия парализованного страхом Оскара Уайльда спасло прибытие в тюрьму нового охранника, бывшего солдата, тридцатилетнего Тома Мартина. Он проникся к Уайльду глубоким уважением и, вопреки тюремным порядкам, умудрялся доставлять ему газеты, печенье, а главное, дарить свою улыбку – неоценимые благодеяния для несчастного, томящегося в тюрьме. Оскар Уайльд попросил адвокатов как можно скорее уладить вопрос с рентой, так как со времени последнего свидания Констанс вновь попала под влияние людей, настроенных по отношению к нему крайне враждебно. «Я очень нервничаю и буквально не нахожу себе места, когда думаю о том, что ожидает меня по возвращении в мир, – говорил Уайльд адвокату, – единственно с точки зрения состояния моего рассудка и душевного равновесия; я бы очень хотел, чтобы все было решено заранее»[541].

1 мая он все еще ожидал ответа на просьбу о досрочном освобождении, а журналисты уже начали кружить вокруг тюрьмы. Уайльд понимал, что его ждет новое испытание: неопределенность, страх перед будущим. Перспектива возвращения к реальной жизни, будто остановившейся для него в течение этих двух ужасных, но приучающих к смирению лет, проведенных в камере СЗЗ, неумолимо вставала перед Уайльдом, и он знал, что ему никуда не скрыться от новых и тяжких проблем. Принц парадокса и эстетов превратился в жалкую марионетку, послушную воле того, кто осмелится первым потянуть за нити: Фрэнка Харриса, Роберта Росса или же человека, который вызывал такие смутные чувства в его душе, лорда Альфреда Дугласа. Болезненная настойчивость, с которой он требовал ренты, денег, доверенных Леверсону, какой‑то смехотворной шубы и огромных сумм, потраченных на Дугласа, свидетельствует о явном беспорядке в уме этого «мастера изящной словесности», сломленного ударами судьбы. Верхом издевательств стало условие, лишающее его ренты в случае, если он будет замечен в связях с подозрительными личностями. «Поскольку люди достойные, в том смешном смысле, как это принято считать, сами не захотят меня знать, а с людьми недостойными мне будет запрещено встречаться, моя будущая жизнь, насколько я могу судить, пройдет в относительном одиночестве»[542], – с иронией писал он Мору Эйди.

12 мая Уайльд был ошеломлен известием о том, что обещания друзей обеспечить его содержание в течение полутора лет ограничились ссудой в пятьдесят фунтов! Одновременно он заметил, что Росс, Эйди и Тернер испытывают зависть к Харрису, поступки которого были великодушны и исполнены практической пользы, в то время как вся его «свита» лишь попусту баламутила воду. Навязчивые мысли Уайльда о деньгах спровоцировали его на несправедливые высказывания в адрес Леверсона, которого он обвинил в присвоении тысячи фунтов, доверенных Уайльдом. Лихорадочное состояние заставило Уайльда забыть о преданности Росса, привязанности Рикеттса, обо всем, что они для него сделали. Он начал осыпать несчастного Робби незаслуженными упреками; хуже того, он довел его огорчение до предела, восхваляя – с вопиющей несправедливостью – верность Бози, того самого Бози, которого в течение двух лет в каждом письме он называл причиной своих несчастий. Можно вообразить, сколько слез пролил Робби, читая эти упреки. В то время когда выносилось решение о разводе с Констанс, а Бози продолжал находиться в «ссылке» в Неаполе или на Капри, Оскар относился к ним лишь как к отражению своего прошлого.

Безусловно, он был на грани безумия; он дошел до того, что предложил опубликовать письма Росса и Мора Эйди под заголовком «Письма двух идиотов к одному сумасшедшему»; он заявил, что по их вине договоренность с Констанс по поводу выплаты ему ежегодной ренты в размере двухсот фунтов была снижена до ста пятидесяти. А некий юный двадцатидвухлетний жулик, недавно освободившийся из Рединга, вернул Оскару толику спокойствия, предложив ему свои услуги.

18 мая 1898 года – последний день пребывания Уайльда в Рединге. Если верить записям Нельсона, Уайльд был в неописуемом возбуждении и боялся абсолютно всего: «С каждым днем у заключенного возрастает состояние возбуждения и страха перед неудобствами, которые могут произойти из‑за бесцеремонности представителей прессы»[543]. Он хотел, чтобы Реджинальд Тернер и «малыш Чарли» приехали в Пентонвилль, где должно было состояться освобождение из‑под стражи, несмотря на его отвращение при мысли вновь оказаться в Лондоне и ужас перед еще одним переездом, грозящим повторением ужасной сцены на Клэпхем Джанкшн. Тернер не мог удовлетворить эту просьбу: родственники угрожали лишить его средств к существованию, если он возобновит отношения с Уайльдом, а кроме того, Мор Эйди и благородный пастор Хедлэм решили обставить все по‑иному. Тернер вместе с Россом отправились в Дьепп, чтобы подготовить там все для приезда Уайльда, которого это известие в восторг не привело: город Дьепп, где его хорошо знали и где жило много англичан, его не устраивал, и он написал об этом Россу с решительным неудовольствием: «Если по прибытии в Дьепп вы сможете найти какое‑нибудь местечко, расположенное километрах в пятнадцати от города, куда можно добраться на поезде, какой‑нибудь тихий уголок, то не надо колебаться. Я слишком хорошо известен во всех гостиницах Дьеппа, и конечно же о моем приезде тотчас станет известно в Лондоне»[544].

В 8 часов утра охранник Мартин открыл камеру СЗЗ и вручил заключенному одежду, которая была на нем в день, когда ему был зачитан приговор. Уайльда привели в зал, где его ожидал Нельсон, держа в руках пакет с рукописью «De Profundis». В сопровождении двух охранников Оскар сел в повозку, и перед ним, все еще пребывающим в сильном волнении, распахнулись тюремные ворота. Его поджидали всего два журналиста, и очень скоро повозка скрылась из виду. Она подкатила к вокзалу Твайфорд, где, оказавшись в зале ожидания, Уайльд наконец осознал, что кошмар закончился. Он вновь мог стать самим собой, как об этом написал журналист из «Морнинг Пост», один из двух, поджидавших его на выходе из тюрьмы: «Мне представилась возможность наблюдать за мистером Уайльдом в зале ожидания в Твайфорде. Он выглядел очень неплохо. Его фигура и весь внешний облик были, как и прежде, элегантны и обаятельны. Короче говоря, сегодняшний Оскар Уайльд – это Оскар Уайльд, по крайней мере он выглядит таковым»[545]. По прибытии в Лондон его доставили в кэбе в Пентонвилльскую тюрьму, где он провел ночь.

На следующий день, 19 мая, в четверть седьмого утра он покинул Пентонвилль в сопровождении пастора Хедлэма и Мора Эйди. После двадцати пяти месяцев, проведенных в тюрьме, Оскар Уайльд оказался на свободе. Он поехал прямо к пастору, который жил в доме 31 на Аппер‑Бедфорд‑плейс, где его ожидали сорочки, туфли, перчатки, купленные Мором Эйди. О его освобождении написали все газеты. «Сфинкс» с мужем приехали к пастору, когда Уайльд переодевался после завтрака. При его появлении в гостиной всякая неловкость, предшествовавшая встрече, сразу рассеялась. Он был великолепно одет; с гвоздикой в бутоньерке и сигаретой в руке Уайльд напоминал короля, вернувшегося из изгнания. Стройный, жизнерадостный, казавшийся моложе, чем два года назад, он тут же задал тон разговору:

«Сфинкс, это просто чудо, что вы так верно выбрали шляпку, чтобы в семь часов утра встретить друга после долгой разлуки».

Затем он удалился, чтобы написать письмо в католический приют, в котором попросил на полгода убежища. Вернувшись к гостям, он начал рассказывать о тюрьме с легкостью, которая, однако, не могла скрыть пережитую драму: «Этот милый начальник был таким любезным, а его супруга просто очаровательна. Я провел массу приятнейших часов в их саду, и они даже попросили меня остаться у них на все лето. Они принимали меня за садовника!»

Вскоре пришел ответ из приюта. Отказ вернул Уайльда к действительности, к жизни за пределами тюремных стен, к опасному соприкосновению с той публикой, чьего внимания он прежде так добивался.

Его речь была остроумна, аудитория совершенно покорена, а приготовления бесконечны. Он опоздал на поезд до Нью‑Хейвена и выехал лишь во второй половине дня, чтобы успеть на ночной пароход. Уайльд навсегда покинул Англию, оставив о себе яркое воспоминание, о котором написал пастор Хедлэм: «Я люблю вспоминать его таким, каким видел в течение шести часов в то весеннее утро, и надеяться, что где‑нибудь и как‑нибудь сохранится красота его образа и забудутся его слабости и безумства»[546].

Добравшись наконец до Нью‑Хейвена, он телеграфировал о своем прибытии и попросил, чтобы ему заказали номер в гостинице «Сэндвич». В половине пятого утра 20 мая Росс и Тернер приехали на пристань дьеппского порта и увидели высокую фигуру Уайльда, возвышавшуюся на носу корабля.

Теперь его звали Себастьян Мельмот.

Date: 2015-09-05; view: 300; Нарушение авторских прав