Часть II 5 page

— Дхарджи? — Ее голос пропитали слезы.

Карам встал и протянул руки навстречу ее дрожащему силуэту. Несколько часов кряду он прижимал к себе плачущую Сарну, а она все молила: «Не покидай меня. Ты не можешь так поступить. Почему? Целый год — это слишком долго! Не уходи. Прошу тебя!»

Карам не мог объяснить причины своего отъезда, равно как не мог утешить и ободрить жену.

— Я должен. Так будет лучше, — повторял он без конца, пока Сарна не оттолкнула его.

— Тогда езжай! Только не надейся, что все будет как прежде, когда ты вернешься! Одному Вахегуру известно, что с нами станется.

Карама утомили ее причитания. В каком-то смысле он даже обрадовался, что не сообщил новости раньше: вряд ли он смог бы несколько дней выслушивать мать и жену.

Когда Карам уехал, Биджи не прекращала осыпать Сарну злобными взглядами, будто обвиняя во всем невестку.

— Биджи, я понятия не имела, честное слово! — Сарна надеялась с ней подружиться, ведь они обе чувствовали себя преданными. Биджи не искала сочувствия, ей нужен был козел отпущения.

— Хорошенькая из тебя жена, раз муж даже не сказал, что уезжает на целый год! От такой и на другой континент сбежишь!

7

12 июля 1951 года

Милый Сардхарджи!

Тебя нет всего несколько недель, а у меня такое чувство, что прошли месяцы. Почему ты не пишешь? Ты ведь обещал сообщать о себе каждую неделю. Единственная весточка, которую я получила, была от Харнаама Сингха. Баоджи встретил его в гурудваре, и тот рассказал, что его сын ездил в Лондон и видел тебя в храме.

Вчера я приготовила карри с красными бобами и твои любимые баклажаны. Я съела две порции, одну за себя, а вторую за тебя, и пока ела, все время думала о тебе. Чем ты там питаешься? У вас продают индийские овощи? Что едят англичане? У них есть карри? Ешь как следует — ты ведь только-только поправился.

Мне здесь нелегко. Сукхи приехал с охоты, и пришлось вернуться на кухню вместе с близняшками. Мы втроем спим на том же матрасике. Ты не представляешь себе, как это неудобно! Джагпьяри лежит у меня в ногах, а Пхулвати в изголовье. И еще я пишу себе письма от твоего имени — все они полны любви, и в них ты обещаешь, что скоро вернешься и все будет хорошо.

Близняшки быстро растут! Ты поразишься, когда снова их увидишь. Пхулвати, может, и старше, но намного слабее Джагпьяри. На прошлой неделе им делали прививки, и Пьяри даже не пискнула, а Пхул ревела всю дорогу до больницы и обратно. Она такая чувствительная, по-настоящему нежная, совсем как цветок, чьим именем названа. Я за нее переживаю. Малышка плачет по любому поводу, чуть подует сквозняк или кто-нибудь зашумит. Тогда и Биджи заводится. «Бестолковая мать — бестолковые дети», — говорит она. Разумеется, когда кричит дочка Персини, Биджи молчит. У меня зла на нее не хватает, честное слово. Порой так хочется заорать, здесь мне не с кем даже словечком обмолвиться.

Я все время повторяю про себя, что мои мучения продлятся только год, а потом все уладится — так ты обещал перед отъездом. Я живу этим, терпя невзгоды. Но мне стало бы гораздо легче, если бы ты хоть иногда писал. Пожалуйста.

Сарна.

1 августа 1951 года

Дорогой Сардхарджи!

От тебя по-прежнему ни слуху ни духу. Что случилось? Я переживаю. Пока тебя нет, почту проверяют твои братья, по очереди. Мне бы хотелось, чтобы они смотрели ее каждый день, но здесь, похоже, никому нет дела. Персини, воплощение зла, еще и шутит: «Не волнуйся! Он, наверно, слишком занят — осматривает достопримечательности. Новый город, Тревальгальская площадь, Бакингемский дворец». «Он туда не отдыхать поехал, — говорю я. — А учиться, чтобы потом найти достойную работу, не то что некоторые мужья». «Ну, мой-то по крайней мере приносит в дом мясо», — язвит Персини.

Это правда, Сукхи почти каждую неделю привозит оленину или дичь, а рога продает. Так что деньги пока есть. Однако это не мешает Биджи жаловаться, что ты нам ничего не посылаешь. Как твоя работа? Пожалуйста, пришли хоть немного, чтобы твоя семья прекратила считать меня обузой.

Я пытаюсь им помогать, стряпаю много и вкусно. Две недели назад приготовила чудесное карри из цесарки, которую принес Сукхи. Биджи сказала, что она такая вкусная только потому, что это он ее подстрелил. С какой стати? У его пуль особый аромат? Меня так и подмывало задать ей этот вопрос.

Кажется, всем уже надоела моя стряпня. Биджи заявила, что я даже обычный ужин не в состоянии приготовить. У нее, видите ли, во рту пустыня от моей еды. Что тут скажешь? Может, все из-за пустыни в моем сердце? Где ты? Почему не пишешь?

Без попреков Биджи не проходит ни дня. Я все делаю неправильно, и близняшки тоже плохие, потому что мои. Биджи их совсем не любит, только жалуется. Зато перед Рупией так и рассыпается похвалами.

Ей нравится меня унижать. Впервые за несколько лет я увидела ее улыбку — Баквиндер и Гуру шутили над моими девочками. Мандип тоже там был, хоть и молчал. «Надо было назвать их молочным шоколадом, — сказал Балвиндер. — Потому что у одной кожа цвета сливок, а у другой — какао». Конечно же, большой баба Гуру попытался его обставить и предложил звать малышек Каладжамун и Расгулла, черная и белая клецка. Вот чем занимаются твои братья: выдумывают обидные прозвища моим детям. Персини тогда вволю посмеялась. Я бы на ее месте вообще помалкивала, ее Рупия далеко не королева красоты.

Что еще написать? Нам очень плохо. Ты должен вернуться, прошу тебя. Забудь о своих курсах, на свете есть много хороших профессий. Мы найдем тебе достойную работу. Возвращайся. Ты нам нужен. Ты нужен мне.

Сарна.

26 сентября 1951 года

Дорогой Сардхарджи!

Я впадаю в отчаяние. Почему ты не пишешь?! Тебе на нас наплевать? Мы больше ничего для тебя не значим? Эти вопросы мучают меня каждую ночь. Я совсем не сплю. Мы живем в этом доме, но до нас никому нет дела. Даже воображаемые письма перестали меня отвлекать, ведь я не знаю, что и думать. Прошло уже столько времени… Ты теперь чужой для меня. Когда ты уезжал на курсы по холодильному оборудованию, я и не подозревала, что ты решил заморозить нашу любовь.

Даже не знаю, зачем пишу. Тебе ведь все равно. У Биджи появилось новое хобби — придираться к моей внешности. Я боюсь пальцем пошевелить, любое мое действие ей не по душе. Почти каждый день она заставляет меня переодеваться в другую одежду. То цвет слишком яркий, то шалвар камез больно узкий или ткань чересчур громко шуршит. Как бы я ни повязала чуни, Биджи все время повторяет: «Накрой голову». Если платок случайно спадает, пока я работаю, она ворчит: «Бесстыжая!» Не представляю, как я должна готовить, убираться, присматривать за близняшками и за чуни одновременно? Скоро я не выдержу. Говорю тебе, больше так продолжаться не может! Твоя мать сводит меня с ума.

Наверно, когда ты вернешься, я уже окончательно свихнусь, и меня поместят в сумасшедший дом.

Сарна.

4 октября 1951 года

Сардхарджи!

Значит, ты писал! Как же я не понимала раньше? Мне было так плохо, что я не замечала самого очевидного. Что камини Персини прятала от меня письма! Все выяснилось, когда Мандип сегодня спросил, как ты поживаешь. Персини не дала мне ответить и чересчур громко заявила: «Карам не писал уже несколько месяцев! Откуда ей знать, как он поживает?» Я, конечно, всполошилась: «О чем это ты?!» Мандип посмотрел сначала на камини, потом на меня и пробормотал: «Утром я принес с почты письмо и отдал Персини, потому что ты была с близняшками. Я просил передать его тебе». Камини всплеснула руками и разыграла саму невинность: «Хаи! Как я могла забыть! Сейчас принесу». Я пошла за ней в комнату, где она достала из комода письмо. «Ты и остальные там прячешь, верно?» — сказала я. Естественно, она ни в чем не призналась и в глаза мне не посмотрела. Наверняка эта сволочь сговорилась с Гуру и Сукхи. Я так разозлилась, что стала орать на нее: «Камини! Камини!» Открыть другие ящики комода она мне не позволила. Мандип попытался нас разнять. Потом прибежала Биджи. Я сказала ей, что Персини прятала твои письма. Биджи спросила, правда ли это, а та, конечно же, ответила, что нет. Тогда Биджи посмотрела мне в глаза и заявила: «Это ложь». Я просто ушла на кухню и там плакала. Сволочь Персини еще получит по заслугам — попомни мои слова.

Ты ничего не говоришь о том, когда вернешься. Неужели ты не читал моих писем? Я подумала, что Мандип их не посылал, когда же спросила, он обиделся и сказал: «Бханджи, мы тут не все такие». Откуда мне знать? Кому верить? Я должна полагаться на людей, которым на меня плевать. Хаи, зачем ты прислал такое письмо? В нем сотни слов, которые ничего не значат. Я только поняла, что у вас там похолодало. Очень мило, Джи. Знал бы ты, как холодно здесь мне! Мое сердце превращается в лед. Оно такое замерзшее, что ты продрогнешь до костей, когда вернешься.

Не знаю, почему я все время говорю «когда ты вернешься». Ты ведь не приедешь, так? Дура я, дура, зачем прошу тебя об этом? Кого же тогда звать? У меня никого нет. Ты привез меня сюда, разлучил с семьей и бросил. Я больше не хочу и не могу страдать от одиночества в доме, где полно людей. Близняшки — моя единственная отрада. Ради них и живу.

Прошу тебя в последний раз. Возвращайся. Пожалуйста, давай вместе найдем другой выход. Я сделаю все, что ты хочешь. Пожалуйста, услышь меня.

Сарна.

18 октября 1951 года

Беда с нашей девочкой тчк Срочно приезжай тчк Сарна.

8

Он сбежал в другую страну, чтобы изменить свою жизнь. Это и произошло. Но движущая сила перемен оказалась намного мощнее, чем Карам рассчитывал, а сами они были страшны. Такого ужаса он не мог и вообразить.

Когда Карам приехал, похороны уже закончились, в доме стоял ощутимый дух смерти.

Караму было страшно возвращаться. Получив телеграмму Биджи, он не медлил ни минуты, хотя с каждой милей, приближающей его к дому, ему все меньше хотелось видеть родных. Он был напуган. В Найроби его ждала не просто разбитая семья, но и последствия невыполненного обещания.

Входя в дом, Карам ожидал услышать крики и упреки. Может быть, Баоджи даже замахнется на него тростью. Что ж, он повел себя безответственно и готов принять самое тяжелое наказание. Дом заполнили скорбящие. Карам был благодарен им за визиты и отвлекающие светские разговоры. «Прими наши соболезнования», — сочувственно говорили родственники, друзья и знакомые. Карам нашел убежище в их обществе и не спешил разговаривать с семьей. Обстоятельства помогли ему избежать первого столкновения, однако время шло, и Караму становилось все труднее вести себя естественно.

Сарна не разговаривала с ним три дня. Большую часть времени она подавала чай и угощение бесконечным гостям, которые заглядывали выразить свои соболезнования. Карам пришел в ужас, когда увидел, как она похудела. Ее камез, прежде обнимающий тело, точно ветер — море, повис бесформенным мешком. Больше всего Карама поразило лицо жены. Ее челюсть пульсировала от напряжения, зубы скрипели. Горе сдвинуло ее брови, покрыв лоб беспорядочными складками. Сарна очень постарела. Она все время моргала, чтобы сдержать слезы, ее веки трепетали. Каждый взгляд на жену заставлял Карама задуматься. Она была воплощением горя, которое он навлек на семью.

Карам спал вместе с братьями в гостиной, а Сарна и Пьяри остались на кухне. В первую же ночь он пробрался к ним, сжимая кулаки, точно хотел удержать равновесие среди бушующего моря совести. Малышка спала в изножье матраса, а Сарна свернулась в изголовье. Карам тихонько позвал жену, она не ответила. «Не хочет со мной разговаривать, — подумал он. — Что ж, я ее понимаю». Он не знал, какими словами описать свою ошибку. С того дня, как пришла телеграмма, Карам повязывал тюрбан и поправлял бороду без зеркала, потому что не мог на себя смотреть. Но тогда на кухне он почувствовал виноватое облегчение. Раз Сарна не хочет с ним говорить, то не придется отвечать на ее вопросы. Он не смог бы сейчас объяснить, где был и почему не слышал ее просьб, а со временем ему станет немного легче. Однако легче не стало. С каждым отведенным взором и каждой несостоявшейся беседой молчание между ними делалось все непроницаемее. Даже через несколько месяцев, помирившись, они никогда не обсуждали смерть Пхулвати: тема непременно вызвала бы жестокие обвинения в адрес друг друга.

О том, как умерла Пхулвати, Караму поведал Мандип. Только из этого обрывочного рассказа у него и сложилось представление о произошедшем.

— Ребенок просто уснул и не проснулся — больше я ничего не знаю. Доктор Икбал тоже не смог ничего объяснить. Он осмотрел тело и сказал, что девочка была совершенно здорова. А потом… — Мандип стал теребить свой толстый серебряный браслет. Ему было трудно выразить словами то, что было дальше. — Сарна… Утром мы услышали ее вопли. — Он не мог описать эти крики. Несколько часов подряд они начинались и утихали, изменяя свою глубину и темп, то похожие на истерический смех, то на стон, словно сам дьявол играл на нервах Сарны адскую мелодию. — Она нипочем не хотела отпускать Пхул. Ребенка пришлось выдирать из ее рук. И еще… — Сарна кричала, пока не упала в обморок. Мандип живо помнил, как она рухнула на пол прямо на кухне и чуть не ударилась головой о раскаленную печь. — Она не прикасалась к Пьяри. Как будто… не знаю, боялась причинить ей вред. Ты, наверно, заметил, что она и сейчас немного странно ведет себя с ребенком. Раньше она все время была с малышками — нянчила, обнимала, баловала. Биджи это не нравилось. И все же… ох…

Карам избегал смотреть Мандипу в глаза. Его неясные подавляемые чувства казались сущим пустяком по сравнению с тем, что пережила Сарна.

— Мина Маси говорит, это сараап. Проклятие. «Мангал да сараап» — так она его называет, потому что девочки родились во вторник — дурная примета. Как знать? — сказал Мандип.

Караму очень хотелось принять это объяснение, за ним можно было спрятаться, как за щитом. Обычно он не верил в предрассудки, но если вся семья признает сараап, то никто не станет винить его в смерти ребенка. Однако он не допустил к себе такой снисходительности и недвусмысленно заявил:

— Чушь! Проклятий не бывает.

Мандип втянул щеки и немного помолчал. Потом, не глядя на Карама, он произнес вслух то, что вертелось на языке у всех, хотя никто не смел сказать: «Ты не должен был уезжать. Здесь ты был нужнее».

Когда Мина Маси прокричала «Сараап!», Сарна подумала, что та указывает на нее. Ведь это ее прокляли, разве нет? Иначе почему ее постепенно лишали всего, что она любила? Повитуха свалила вину на день недели, и Сарне пришлось искать другое объяснение. Она всегда любила Пхулвати больше — на мельчайшую крупицу, чем Джагпьяри. Укладывая Пьяри в изножье кровати, она оправдывалась перед собой тем, что матрас слишком узкий. На самом же деле она хотела быть ближе к старшей дочке, Пхул, такой бледной, хрупкой и странно похожей на мечту, от которой Сарна была вынуждена отказаться. Теперь она не могла смотреть на вторую малышку. Всякий раз, взяв ее на руки, она отводила глаза, точно переполнявшая их любовь была смертельной. Совсем как та, что в ее легких: ведь Пхул погибла в тепле материнского выдоха. Значит, это ее вина, верно? Другой причины нет. И даже доктор Икбал не смог ничего объяснить.

«Вдруг мне нельзя любить и быть любимой?» — думала про себя Сарна. Хотя ее руки сами тянулись к Пьяри, она сопротивлялась. Когда заболела грудь и из нее стало сочиться молоко, Сарна не смогла кормить дочь. Она даже обрадовалась страданию, притупляющему другое, более сильное — душевное.

Бесконечный поток скорбящих, в котором Карам нашел для себя спасение, помог и Сарне. Всегда нужно было заварить чай или помыть посуду, отвлечься. Сарна настаивала на выполнении своих домашних обязанностей и даже вымолила у Персини ее неделю готовки. Погрузившись в глубокие размышления, она резала овощи, варила, жарила и не замечала, как слезы с тихим всплеском капают в кастрюлю. Только потом, пробуя блюдо, она с тревогой замечала пересол и влажные следы на своих щеках. Тогда она бросала в далы и карри целые картофелины или большие куски теста, чтобы они впитали соль ее горя. Если это не помогало, разбавляла кушанья водой. День за днем семья питалась пресным варевом, таким же унылым, как взгляд Сарны. Или горьким, отдающим смертью Пхул. Наконец Биджи не выдержала. «Хаи, хаи! — Она скривила лицо, прожевав едкую пищу. — Я понимаю, что у тебя беда, но вовсе не обязательно травить нас своей печалью! Возьми себя в руки. Ты не первая, у кого умер ребенок». Эти слова Сарна восприняла как очередной упрек, заталкивающий ее обратно в угол, давящий на нее с убийственной, свирепой силой. Она не могла понять Биджи — та пережила несколько выкидышей, однако нисколько не сочувствовала чужой беде. Может, она стала невосприимчива к боли? Вот что происходит, когда слишком много страдаешь. Сарна так не думала. Ее собственный опыт подсказывал, что боль душевная никогда не прекращается. Это тебе не ветрянка — раз переболел и забыл. Нет. Она повторяется снова и снова, бередя прежние раны.

Сарна заметила, что Карам держится от нее на расстоянии и не смотрит в глаза. Ему было невыносимо находиться в доме, и она завидовала, что муж в любое время может выдумать предлог и сбежать. «Я еду в город искать работу», — говорил он и пропадал на несколько часов. «Вернись! — хотелось закричать ей. — Возьми меня с собой! Забери меня отсюда!» Она мечтала найти в его близости утешение и в то же время желала наброситься на него с проклятиями. Если бы Карам не уехал, ей бы не пришлось спать с Пхул и Пьяри в одной кровати. Она не проснулась бы среди ночи, чтобы найти рядом бездыханное и холодное тело малышки. Если бы… если бы…

Сарна слышала, как в ту ночь Карам зашел на кухню, но ей хотелось его наказать, увидеть его страдания. И все же про себя она молила: «Прошу, прикоснись ко мне. Пожалуйста. Скажи, что все будет хорошо. Обними меня. Обними!» А когда он вышел из комнаты, начала мучиться она.

Страшные мысли крутились в ее голове, точно банда головорезов, смыкающих вокруг ее сознания плотное кольцо. Когда они уже почти до смерти забивали Сарну, она восставала. Нет! Чем она заслужила такое наказание? Разве только своей любовью. Неужели это преступление? Неужели ей всю оставшуюся жизнь придется расплачиваться за одну-единственную ошибку? Нет! Дух Сарны пробивался сквозь плотные слои стыда и совести, чтобы вновь заявить о себе. В остальное время он укрывался в единственном месте, где можно было найти уединение — в отрицании собственной вины. Виноват Карам: он обещал вернуться. Виновата Биджи: она должна была выделить им спальню. Виноват Сукхи: нельзя было увешивать стены этого проклятого дома останками убитых животных. Только благодаря адреналину, который вырабатывался под действием этих яростных обвинений, Сарна смогла найти в себе силы, чтобы готовить, убираться и снова кормить грудью Пьяри. Порой ей даже казалось, что жизнь налаживается.

Что бы ни происходило в нашей жизни на протяжении довольно долгого времени, мы к этому привыкаем. Шли недели, а Карам и Сарна по-прежнему почти не разговаривали друг с другом и спали в разных комнатах. И хотя гнет этого отчуждения тяготил их сердца, вес его постепенно уменьшался. Жизнь продолжалась, щелкала, точно проектор, показывающий все новые слайды: вот Карам возвращается на работу в министерство финансов; вот Балвиндер и Харджит с шумом и гамом врываются на кухню, чтобы выпросить у Сарны какое-нибудь лакомство; вот Баоджи ищет повсюду свою трость; вот Персини и Сарна по очереди вдыхают ароматы своих блюд; вот Биджи качает головой в привычном ритме недовольства. Все, как и раньше, выполняли свои обязанности, и потихоньку в дом возвращалась нормальная жизнь. Но порой неожиданно проектор высвечивал пустоту. Как белый экран внезапно обжигает глаза, так пронзительные воспоминания вдруг вспыхивали перед семьей. Достаточно было кому-то произнести «Пху… Пьяри!», как все возвращались в то время, когда обе близняшки были живы и домашние то и дело путали их имена. От таких оговорок наступало неловкое молчание, а у Карама и Сарны на миг замирало сердце.

Пришел новый год. Затяжные дожди точно хотели смыть всю скорбь мира. Карам постепенно начинал менять отношение семьи к себе: он делал маленькие, на первый взгляд незначительные шаги, отказываясь то везти Биджи на рынок, то ехать с Баоджи на похороны его давнего приятеля.

Сарна по-прежнему относилась к случившемуся так, словно во всем были виноваты другие. Это отношение помогло ей пережить гибель Пхулвати. Если змея может легко сбросить старую кожу, то избавиться от мук совести не так просто — Сарна теряла разве что чувство реальности.

В начале февраля Сукхи в очередной раз вернулся с охоты, нагруженный трофеями, и под надзором Биджи повесил на стену новые рога куду. Длинные, закрученные в лиру, просто прекрасные — Сукхи ими очень гордился. Ради них он убил самца антилопы, мясом которого семья питалась целых два дня. Сарне было не по себе от прибавления в коллекции. Нездоровая и зловещая атмосфера комнаты, служившей Сукхи мавзолеем, стала сильной, как никогда. Сарна уверила себя в мысли, что именно охотничьи трофеи повинны в ее бедах. Разве Карам не объявил о своем отъезде в тот самый день, когда на стену водрузили рог носорога? Разве Пхул не умерла сразу после того, как все полюбовались ужасной фотографией Сукхи в обнимку со слоновьим бивнем? Да, это обиженные духи животных мстили семье.

Персини вышла на улицу и под влажными ветвями палисандра месила тесто для чапати. Как только прекратились дожди, она стала работать на свежем воздухе. Ей не нравилось сидеть дома: их жилище превратилось в обитель скорби с тех пор, как его стены сотрясли ужасные крики Сарны. Персини всюду натыкалась на следы ее горя. На прошлой неделе, к примеру, из ящика комода вырвался всхлип. Сегодня она залезла в мешок с мукой, и вместе с белым облачком наружу вылетел протяжный стон. Лучше работать снаружи, где эта женщина еще ничего не успела отравить, подумала Персини и поглядела на мрачное серое небо. Даже если вот-вот начнется дождь.

Замешивая тесто, она оживленно болтала со своей новой лучшей подругой, Джагиндер, знаменитой городской сплетницей. После рождения близняшек Персини приложила немало усилий, чтобы завязать это знакомство, и вот теперь пожинала плоды.

Джагиндер смотрела, как Персини раскатывает и бросает на сковородку лепешки.

— Какие у тебя замечательные чапати, Персини-джи! — пропищала она с преувеличенным восхищением. — И какие большие! — Обычно она отмеряла диаметр лепешки ладонью. Немного великоваты, подумала она про себя, а при ближайшем рассмотрении увидела, что не такие уж они и замечательные. Поверхность чапати была бугристая, точно шоссе между Найроби и Момбасой. Джагиндер не прекращала ахать и охать, прекрасно зная, что лесть всегда дает желаемые результаты.

— Да, я делаю большие роти, — согласилась Персини. — Мужчинам надо есть как следует. Не верю я этим малюсеньким-тонюсеньким лепешечкам. — Она огляделась. — А некоторые даже специально пекут такие, чтобы потом говорить: «О, сегодня он съел целых шесть!» Так они доказывают, что вкусно готовят. На самом деле люди просто не наедаются, вот и просят добавки. Я всегда считала, что в еде главное — количество, а не вкус!

У входа в дом зашуршала красная занавеска.

— Хм, — сказала Джагиндер. — Прекрасно тебя понимаю, хотя если блюдо по-настоящему вкусное, то съедаешь больше. Например, Сарнина гаджарела — пальчики оближешь! — Она сладко зажмурилась и облизала губы. Отлично, теперь удастся посплетничать о Сарне. — Даже если я плотно поужинала дома, всегда съедаю по две порции ее десерта. Давно хочу взять рецепт. Порой мне кажется, это какое-то волшебство — ну не может сладкая морковь быть таким лакомством!

Как Джагиндер и ожидала, Персини разозлилась. Ее скалка яростно металась по тесту, формуя лопоухие овальные чапати.

— Спроси, раз хочешь, только не надейся, что она с тобой поделится. Обязательно что-нибудь утаит, говорю тебе. Чтобы ты не смогла приготовить так же вкусно.

— Бедняжка Сарна, вряд ли ей сейчас до десертов…

— И поделом! — Персини бросила перекошенную чапати на чугунную сковороду, черную со всех сторон. — Да-да, все получают по заслугам, верно говорю. — Тут вдруг ей пришло в голову, что сама она — исключение из этого правила и достойна куда лучшей участи, Ничего, рано или поздно удача ей улыбнется.

— Конечно, — отвечала Джагиндер. В пылу беседы они даже не заметили, как сзади к ним подошел Карам.

— Ничего удивительного, — продолжала Персини. — Эта чертовка сделает все, чтобы добиться своего! Я раньше никому не говорила, но мне кажется… — Персини нагнулась к подруге, пучок на ее голове торчал, как рожок мороженого. — …мне кажется, она нарочно задушила ребенка, чтобы Карам вернулся из Лондона.

Джагиндер вытаращила глаза.

— Да, она уже с ума сходила, а ему было плевать. — Персини оторвала кусочек теста от большого комка и принялась мять его в ладонях. — Странно, что умерла не Пьяри — это было бы так похоже на Сарну. Ну, понимаешь, избавилась от дурнушки. Хотя всякое возможно.

Даже Джагиндер, королева сплетен и любительница смачных подробностей, была поражена.

— Хаи, хаи, Персини-джи, перестань. Мать не способна сотворить такое с собственным ребенком!

Что-то треснуло внутри у Карама. Подобно тому, как ветвь отрывается от ствола под весом плодов и летит вниз, сдирая кору, оборвались и его чувства. Сумки с продуктами выпали у него из рук. Персини тут же оглянулась на шум и охнула. Карам вбежал в дом. Еще никогда ему не было так противно. Во что превратилась его семья! Они тайно лелеют омерзительные мысли, чтобы потом разболтать чужим людям! Где то время, когда они защищали друг друга, когда унижение одного передавалось всей родне? Почему так случилось? Он знал ответ: из-за Сарны. С тех пор как она приехала, все пошло наперекосяк, и пока она здесь, так и будет. Родные перенесли недовольство Сарной на него — ведь это он выбрал ее в жены.

В гостиной Карам расслабил галстук и грубо расстегнул воротник рубашки. В ладонь ему упала оторванная пуговица. Он стал озираться по сторонам, не зная, что делать дальше. Ему надо было как-то показать свой гнев. Биджи в Сукхи вешали рога на стену и не заметили Карама. Тут он увидел охотничье ружье Сукхи, схватил его и бросился вон как раз в ту минуту, когда из спальни выходила Сарна. Он взял ее за руку и потащил за собой во двор, где Персини и Джагиндер стыдливо теребили свои чуни. Биджи и Сукхи переглянулись и тоже выскочили на улицу.

Голова Карама трещала внутри тюрбана. Она бы взорвалась, если б не жесткая накрахмаленная ткань. Все смотрели только на Карама, и это укрепило его решимость. Он поднял ружье и пальнул в воздух. Прозвучал злобный выстрел, сорвавший печать с сердца Карама. После долгих недель молчания он наконец-то заговорил.

— Довольно! С меня хватит! — проорал Карам. С него довольно тишины и неуважения. Больше он терпеть не намерен. — Что вам надо?! — закричал он на Биджи и Сукхи, умолявших опустить ружье. В окнах появились лица соседей.

— Этого вы хотите?! — Он направил ружье на Сарну и посмотрел прямо в глаза Биджи. Та тряслась от ужаса, в ее взгляде, который прыгал с Джагиндер на Карама, ясно читалось одно: что скажут люди?

Карам расшифровал эту мольбу, и его замутило. Господи, ничего не изменится! Для этих людей важны только внешние приличия.

— Да, вам это и надо, — горько произнес он. — Лишь это вас осчастливит. Я убью Сарну, ребенка, а потом себя. И тогда вы успокоитесь. — Карам навел ствол на жену и нащупал пальцем курок.

Вдруг мысли Сарны обрели ясность. Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами — а с ней было наоборот. Все отмерло. Она будто отринула самое себя: чувства притупились, сердцебиение замедлилось. Сарна теперь была в мире с собой, легкая и пустая. Прежде она не испытывала ничего подобного и не испытает уже никогда. Чудо прервала Биджи: она с воплем бросилась в ноги Караму. Сукхи тоже рванулся вперед и попытался отнять у брата ружье. Персини всхлипывала, однако не потому, что ей было стыдно за свои слова. Нет, она плакала от зависти. Ради Сарны Карам был готов на все — неопровержимое доказательство любви. Джагиндер смотрела на него с нескрываемым восхищением — при всей тяге к скандалам, такого ей видеть еще не доводилось.

Только Сарна и Джагпьяри были спокойны. Они словно знали, что скоро все изменится. Карам посмотрел на них и понял, как надо поступить. Он подошел ближе к Сарне и заговорил с особым чувством.

— Что бы я ни делал, тебе все было мало, — сказал он матери. — Я обеспечивал семью, меня забрали из школы и заставили зарабатывать вам на хлеб, взамен я не получил ничего. Ничего! — Голос Карама не выдал, что у него трясутся колени и колотится сердце. Только красный треугольник, выглядывавший из-под белоснежного тюрбана, потемнел от пота.

Биджи не проронила ни слова. Она смиренно подошла к Караму и склонилась перед ним, как делают дети, чтобы получить благословение родителей. Этим жестом она надеялась задобрить сына, тот не поддался на уловку.

— Я не ждал от вас благодарности, просто исполнял свой долг. Но, — Карам глубоко вдохнул, — вы не захотели проявить ко мне уважение. Извините, что не приносил в дом трофеев, которые можно повесить на стенку. Единственными моими наградами были отличные отметки в школе и, вероятно, стала бы фотография с выпускного. Вы лишили меня этой возможности, Да, простите, что делал так мало: всего лишь кормил, одевал и помогал быть вместе.

Все по-прежнему молчали.

— Биджи, — сказал Карам, — Я не хотел причинять тебе боль, но случилось слишком много плохого. С меня хватит. — Его голос задрожал. — Больше мы здесь не останемся. Мы уедем. Так будет лучше для всех.

Date: 2015-09-05; view: 289; Нарушение авторских прав