Часть II 3 page

Этого Карам и боялся — традиционных и пустых реплик, умаляющих исключительность его опыта.

Все-таки показ не прошел зря. Юный Харджит, сверкнув глазами из-под толстых очков, сказал: «Теперь ты в истории». В школе они изучали разные источники сведений, и теперь он хотел применить на практике свои знания. Дома ему редко удавалось это сделать. «Ты — первичный источник сведений, а фотография — вторичный».

Никто не оценил его вклада, потому что Мандип все еще желал услышать аппетитный рассказ с лакомым концом.

— В какой газете ее опубликовали?

— «Истерн таймс», кажется, — ответил Карам.

— А… — Мандип был разочарован. — Тогда мало кто ее увидит. Только в местной газетенке и напечатали. Или… — Он умолк, не желая расставаться с надеждой на громкую историю. — Может, ее все-таки опубликовали по всей Индии! А то и по всему миру! Такое вполне вероятно, Бхраджи. — Он сжал плечо Карама. — Получается, ты почти герой, а?

3

Карам не был героем. Совсем.

Любому случайному наблюдателю происходящее показалось бы парадом. Грузовики были похожи на огромные суда, в каждом — микрокосмос индийской жизни: поперечный срез классов, характеров и судеб в едином шествии. Пока машины медленно продвигались вперед, военные кричали прохожим, чтобы те забирались внутрь, если им нужно убежище. В этих спешных призывах слышалось несколько ключевых слов, подчеркивающих трагичность мгновения. Солдаты говорили о войне и советовали индусам и сикхам забираться в грузовики, прихватив с собой как можно больше воды и еды. Люди высыпали на улицы. Они покидали наполовину сгоревшие дома, разграбленные магазины, выглядывали из-за тлеющих мусорных куч. Многие были измождены горем, другие бледны и похожи на привидения — казалось, они выходили из могил.

Карама и Амрита засосало в толпу беженцев, и скоро они очутились в грузовике. Карам вдруг понял, что они даже не знают, куда едут, и закричал ближайшему солдату: «Брат, нам нужно в Гуджранвалу! Куда вы направляетесь?» Тот покачал головой: «Оставайся здесь или вообще никуда не доберешься!» Зловещая неизбежность этих слов напугала Карама. Они уже целый день ждали автобуса. «Амрит, давай будем высматривать поезда или остановки отсюда. Спрыгнуть мы всегда успеем».

Наивный! Его чаяния были рождены неведением. В начале июня 1947-го в Лахоре и за его пределами беспорядки не прекращались: все ждали вестей о разделе Индии. Индусы, сикхи и мусульмане пытались отстоять свои права на землю и провозглашали их с помощью насилия. Всего за день до приезда Карама и Амрита город, где они должны были пересесть на автобус до Гуджранвалы, был атакован. Повсюду царила разруха. Грабители и мародеры уничтожили транспортные связи По всему штату. Им еще повезло, что автобус не пришел — живыми с него они бы точно не сошли.

Грузовики ехали, не останавливаясь, точно любое промедление нарушило бы ритм истории, в которую они вовлекали пассажиров. Люди продолжали набиваться в кузов. Словно железо к магниту, они крепко цеплялись за все, что подходило для этой цели. Чем больше их становилось, тем сложнее было семьям держаться вместе: расставались мужья и жены, дети теряли родителей. Те, кто не помещался, буквально сходили с ума. На дорогу летели мешки: лучше потерять вещи, чем жизнь. С последнего грузовика кто-то выбросил младенца. Он взлетел в воздух под мольбы родителей и призывы к Господу и упал в объятия женщины, ребенка которой убили в недавней резне. Так замысловато складывались судьбы в тот странный и жуткий год: время вышло из колеи, страну разрывало на части, люди объединялись каким-то непостижимым образом.

Грузовики везли пассажиров в лахорскую англо-ведическую школу Дай ананды, где в здании, рассчитанном на три тысячи человек, уже ютилось семнадцать тысяч, а к концу недели стало тридцать. Положение было отчаянное. Людей без разбора засовывали в любое более-менее пригодное для жизни место, размещали на лужайках и балконах. Даже на лестнице кто-то отчаянно боролся со смертью. Санитарные условия были кошмарные, все испражнялись где хотели — снаружи или внутри, это не имело значения. Стоял невыносимый запах Муската, мрачный и зловещий. Карам с Амритом быстро втянулись в общий ритм: они ели, мылись, спрашивали у соседей последние новости и, ничего толком не узнав, засыпали.

Среди всей этой сумятицы можно было легко опознать секторы индусов — возле ярких небольших божеств те без конца устраивали пуджи для избавления от страданий. Однако больше всего в школе было цветных тюрбанов. Сикхи, встревоженные и напряженные, собирались в группы, чтобы обсудить происходящее и подумать о грядущем.

Вовсю начинали работать мелкие лавочники: часовые мастера, чистильщики обуви и ушей, парикмахеры… Всякий, кто носил инструмент с собой и чья работа не требовала особых навыков, открывал примитивный магазинчик. Настоящие деньги зарабатывали мастера магических ремесел: гадалки, гомеопаты и священники упражнялись в изящной словесности на толпах людей, забывших логику и жаждущих найти утешение в мифах и колдовстве. Грантхи и пандиты неустанно читали молитвы: утренние, дневные, вечерние и предобеденные; при рождении и смерти; о спасении любимых, выздоровлении больных и благополучии обездоленных, для последних даже составили отдельное расписание. Лагерь был наполнен жужжанием самых разных напевов. Сикхи торжественно заявляли о величии Господа:

Вахегуруджи ка Кхалса, Вахегуруджи ки фате…

Индусы молили всеобщего Бога о спасении:

Ом джаи Ягдиш харе

Свами джаи Ягдиш харе…

Эти чтения в стенах школы время от времени прерывались мощным «Алллааааах Хууу Ааааакбааарррр!» снаружи — раскатистые звуки служили пугающим напоминанием о непостоянстве внешнего мира. В лагере копился гнев на приверженцев ислама, однако многие из индусов и сикхов попали сюда только благодаря их доброте. Из уст в уста переходили истории о том, как кого-то спасли соседи или друзья-мусульмане, а всю остальную деревню безжалостно вырезали. Карам слышал слова признательности и в то же время видел сомнение в глазах людей. Кому же доверять, кого винить? Кто заслужил яростные проклятия? Разве может религия быть виновата в том, что творится?

Предсказатели изучали астрологические карты и с нарочитой важностью складывал и ладони. Они качали головами и неодобрительно бормотали, потом садились на пол, несколько часов смотрели вдаль, а поднявшись, терли виски с измученным видом людей, которым приходится изобретать будущее. У большинства представителей этой породы суровость была в крови, но не у Ахарии. Гладкая лысина этого забавного человечка сияла, точно хрустальный шар, венчающий пухлое тело, а его шея словно покорилась округлостям и исчезла с глаз долой. Он смешно разговаривал, рифмуя все подряд:

Ответы всюду, всюду есть,

Но самый верный — только здесь.

И он указывал на сердце того, к кому обращался. Поговаривали, будто Ахария стал таким круглым, чтобы воспринимать «верные ответы» как можно большей поверхностью тела. Его формы якобы содействовали преломлению лучей судьбы, исходивших от других людей. Лучи направлялись прямо ему в сердце, после чего Ахария предсказывал будущее тем, кто не мог или не желал искать ответы самостоятельно. Если бы вы увидели Ахарию за работой, то, возможно, сочли бы эти байки правдоподобными. Несмотря на изрядную полноту, он с редким проворством двигался в толпе, ничего не упуская и без конца пророчествуя.

Другие уверяли, будто в своем нутре Ахария носит мир, поэтому он такой толстый. Иногда предсказатель, обдумывая какую-нибудь мысль, поглаживай руками брюхо — точь-в-точь крутил глобус (ну, или успокаивал разболевшийся живот). И управлял он не только континентами, но и океанами возможного и невозможного, морями недугов и здоровья, островами терзаний и покоя, реками тревоги, айсбергами сомнений, ветрами перемен, небесами ясности… Когда же его руки замирали и ласково обнимали живот, словно мать еще не родившееся дитя, то это значило, что с губ Ахарии вот-вот сорвется либо отрыжка, либо очередное предсказание.

Другие прорицатели считали его легкомысленным, кое-кто из простых людей относился к нему с подозрением, в целом же рифмованные пророчества Ахарии пользовались в лагере популярностью. Иногда он выбрызгивал целую череду быстрых непроизвольных виршей — точно его так и распирало от важных предсказаний. Как-то раз он подслушал размышления тучной астматички о лакомствах, которыми ее угощали в Дели. Ахария наклонился к ней и произнес следующее:

О леди-джи, мечты о пани-пури вы забудьте!

Прошу, не обессудьте

И постарайтесь сбросить килограмма три, а то и пять —

Увидите, как легче станет вам дышать.

Когда же она уставилась на него негодующим взглядом, прорицатель подошел ближе и прошептал:

Не то вам света белого уж не видать!

Встревоженному Джурнаилу Сингху,^[4] который не знал, что стало с его женой и детьми, Ахария предложил другой выход. Черпая вдохновение у западных философов, он посоветовал:

Не зря Гораций наказал нам всем:

О настоящем думай, лови момент.

Спастись ты должен, что бы ни случилось с ними,

Иначе их мольбы останутся пустыми.

Карам устал от подобных фраз. Он никогда не доверял прорицателям, равно как не прибегал к помощи религии. Поэтому для него в лагере не нашлось утешения, и ту радость, которую он испытал, добравшись сюда живым и невредимым, сменил гнев. Амрит, напротив, был спокоен. И не только благодаря своему возрасту или тому, что он лучше Карама понимал загадочную Индию, нет. Просто Амрит сразу уяснил, как мало от него зависит. Он путешествовал вместе с Карамом со дня его приезда, вначале из чувства долга, а потом между ними возникла привязанность, и даже когда брат разобрался в автобусах и поездах, Амрит остался его верным спутником.

Карам впал в уныние. Он тревожился, что не выполнил свое обещание перед семьей невесты — сейчас он уже должен был приехать к ним в Кашмир. Ломал голову, как дать о себе знать в Кению. Больше всего его беспокоила грязь и вонь вокруг. Ничто не могло скрыть ядовитый Мускат, исходивший от тысяч людей, ютившихся под одной крышей. Остальные вроде бы привыкли к запаху, но для Карама каждый вдох был мучительнее предыдущего. Ему опротивели люди, жившие рядом, однако он знал, что и сам скоро превратится в такого же беспомощного и неряшливого человека, как они. И ежедневная чистка обуви тут не поможет.

Спустя неделю после их прибытия в лагере отключили воду. Ходили слухи, что в этом виноваты мусульмане. Четыре дня в школу не поступало ни капли, и условия стремительно ухудшались. Становилось все грязнее, люди заболевали. В здание, жители которого и так ослабли от тесноты и голода, ворвался тиф. Снаружи стояло пекло, внутри несчастных бросало в жар. Пока власти города тщетно пытались обеспечить лагерь водой, тысячи обезвоженных тел теряли столь ценную влагу. «Чертова страна! — злился Карам. — Здесь просто нельзя жить!»

С Карамом болезнь обошлась особенно коварно и жестоко. Возможно, это была кара. Он вкусил плоды Индии без должной благодарности, а теперь презирал ее народ. И Родина решила преподать ему весьма убедительный урок послушания. Она покажет Караму, что если хочешь выжить, нельзя пренебрегать животными инстинктами. Как бы ты ни старался забыть о своей Родине, она все равно останется в тебе. Индия обратилась против Карама, но как истинная мать, милосердная даже в гневе, подарила сыну надежду на спасение — Амрита. Каким-то чудом он не заразился и, пока Карам трясся в лихорадке, отчаянно боролся за его и свою жизнь. Забота о брате заставила Амрита забыть о себе. Казалось, самоотречение дает ему новые силы. Когда Карама била дрожь, Амрит утешал его и обмахивал старой газетой. Какую бы еду или питье ни удавалось раздобыть, он сначала бережно кормил с ложечки брата. Он не отлучался ни на минуту, а если все-таки уходил, то лишь для того, чтобы достать что-нибудь Караму. Однако тот неумолимо слабел и через несколько дней потерял сознание. Он никогда не узнает, как лежал меж трупов, среди засохших испражнений и окоченевших надежд. Не узнает, как в минуты смерти и горя люди могут смеяться и танцевать. Не узнает худшего или лучшего из того, что происходило в лагере, да и повсюду во времена разделения Индии.

Амрит был тому свидетелем. Он стоял в очередях за водой, когда ее наконец-то привезли. Жара была невыносимая, очереди огромные. Какой-то человек, добравшись до бака, наполнил ведро и, не в силах больше ждать, отпил. И тут же обезумел от радости. Он издал ликующий вопль и вылил на себя все ведро. Единственный крик выпустил на волю людские желания. Мужчины, женщины и дети кидались к воде, раздевались и выплескивали на себя драгоценную жидкость. Они смеялись, кричали и визжали от восторга, их тела извивались в потоках. Это внезапное безрассудство и расточительность после долгих дней обезвоженного существования были похожи на массовое обращение в новую веру.

Среди криков пирующих Амрит уловил щелканье фотокамеры. Журналист запечатлел странное действо у входа и направился внутрь, фотокамера непрерывно издавала щелчки, делая снимок за снимком: лестница у ворот, залитая сточными водами; лежащие трупы и сотни изнывающих от боли умирающих людей; потоки рвоты и мочи; солнечный свет, льющийся из окна на груду засаленных лохмотьев; иссохшая голова в сбившемся набок тюрбане; озаренное надеждой лицо; рука, протянувшаяся куда-то за спину фотографа, где несчастный увидел лучи и принял их за воду. Случайно попал на первую полосу «Истерн тайме» и Карам, мучающийся в бреду.

Амрит пошел за журналистом узнать новости и выяснил, что тот пишет статью. Он пересказал все происходящее в лагере и попросил у репортера газету. На передней полосе был изображен ад, в котором он и еще бесчисленное множество людей жили день за днем; на заднем плане человеческие трупы застыли в мучительных позах. В камеру смотрел Карам, протягивающий руку в безгласной мольбе о пощаде.

Амрит вырвал страницу и сохранил. Когда он засовывал ее в карман, сзади раздался голос:

Человек не бессмертен, увы!

Случайностям подвластны мы.

Найди любое средство, чтобы

Уйти подальше от хворобы.

Послушай моего совета:

Покинь сей стан ты до рассвета.

Амрит обернулся и увидел пристальный взгляд Ахарии, горящий новым пророчеством. Пока Амрит пытался выговорить «Что? Почему?», предсказатель продолжал:

Имя твое означает нектар,

Так отправляйся в Амритсар,

И по велению судьбы

Родную кровь ты защити.

Ахария замолчал, словно желал убедиться, что его услышали и поняли. Потом добавил:

— Пожалуйста, оставь мне эту газету.

Когда Амрит вернулся, Караму стало совсем плохо. Действовать надо было немедля, как и советовал прорицатель. В ту же ночь два человека покинули лагерь, один нес на руках второго. Они нашли заброшенную коляску рикши и уехали прочь.

4

Персини вся была сложена как из острых углов, которые не смягчала даже женственность. Когда она надевала платье с короткими рукавами или широким вырезом, кости стыдливо выступали на ее запястьях и шее. Маленькие груди торчали из-под камеза, словно виноградины. Однако головка Персини была миловидна: нежные ушки, резко очерченные скулы, потрясающе выразительные брови — перевернутые «V» над зыбкой глубиной больших карих глаз.

Ее взоры то и дело обращались украдкой в сторону Карама и Сарны. Персини с завистью подмечала, как им хорошо вместе. Она сравнивала их отношения с неловким и затянутым знакомством, которое все еще происходило между ней и Сукхи. Если вычесть визиты, которые он наносил ей перед свадьбой, то Персини могла по пальцам пересчитать те дни, когда муж был дома. Большую часть своей супружеской жизни Сукхи проводил в иных удовольствиях. Он неделями пропадал на диких сафари и возвращался, сияя победной улыбкой и нагруженный мясом: олениной, куропатками и цесарками. Только тогда Персини и видела мужа достойным своего имени — сукхи, счастливым. Ну почему он не чувствует той же страсти к ней, почему не она — его трофейная добыча? Проходили дни, и Сухки становился дукхи, несчастным. В тревоге и печали он вновь покидал родной дом.

В его отсутствие Персини собирала темные бобы, чтобы вести счет своему одиночеству. Каждый прожитый без мужа день она складывала в нержавеющую банку, припрятанную в шкафу. В бобах она находила утешение, надежду, что Сукхи скоро вернется, ведь с тех пор как он уехал, прошло уже столько дней! Со временем банка начала переполняться, и каждое зернышко в ней было молчаливым упреком Сукхи и жестокой судьбе. Много лет спустя, когда семья стала собирать вещи, чтобы навсегда покинуть этот дом, бобы были всюду. Блестящие красно-коричневые овалы выпадали из ящиков и складок одежды, из носков и карманов. Домашние недоумевали, а Персини молча смотрела, как они собирают и выбрасывают вместе с хламом свидетельства тысяч дней, прожитых в одиночестве и бесконечных слезах. Даже птицы, почуяв затаенную в зернах обиду, не клевали их, а земля так и не смогла их взрастить. Подобно женщине, собравшей эти бобы, они высохли изнутри и умерли.

В те дни, когда Сукхи возвращался с охоты, они все равно не были вместе, разве что за обедом. А наедине друг с другом оставались только перед сном. Кто-то считает, что в отношениях между людьми важно не количество времени, а его качество. Что ж, в этом смысле оно не было потрачено даром: Персини скоро забеременела. «Какой счастливый брак, просто благословение свыше! А ты времени не терял, а, Сукхи? Молодец! Яблоко от яблони недалеко падает».

Мужская сила Баоджи у всех вызывала восхищение. Он стал отцом десятерых сыновей! Правда, высокая смертность немного подпортила его рекорд, и в живых осталось только шестеро. Люди шутили: «Помашешь над головой бельем Фауджи Сингха и через девять месяцев родишь мальчика!»

Итак, Сукхи, прекрасный охотник, доказал, что и муж из него хоть куда. Подумаешь, Персини не знает, какое у него любимое блюдо, а разговор между супругами длится не больше двух минут — все это сущие пустяки! Главное, у них будет ребенок, а значит, и брак удался.

Персини замечала, как Карам искал любой повод, чтобы прикоснуться к Сарне. Несколько раз в день он с непонятной целью брал у жены ключи, которые та прятала в лифчике, и крепко сжимал их в руке, а однажды Персини увидела, как Карам благоговейно вдыхает их Мускат.

Прежде она никогда не видела такой пылкой любви. Для нее всякие человеческие отношения основывались на уважении и соблюдении внешних приличий. Любовь Сарны и Карама открыла ей глаза и причинила боль, потому что теперь Персини осознала, сколь далека от счастья ее супружеская жизнь. Зависть всегда неразумна. Да, Персини завидовала гармонии между молодыми, однако скрежетать зубами от злости ее заставляла иная мысль: это счастье могло достаться ей. Она могла выйти замуж за Карама. Они были знакомы с детства. Увы, ее родители не обратились вовремя к его семье, и Карам уехал в Индию…

На самом деле отношения между Карамом и Сарной вовсе не были столь безоблачными, как думала Персини — никому не ведомо, какие недомолвки и ссоры связывают двух людей. Но, без сомнения, они любили друг друга. Иначе Сарна не держалась бы так за Карама, а он не потворствовал бы ей против собственной воли. Последнее обстоятельство подчас делало его жизнь в Найроби невыносимой.

Почти каждую ночь, перед тем как заняться любовью на узеньком матрасе, они ссорились.

Сарна регулярно корила мужа за то, что он согласился жить на кухне:

— Как ты мог? Почему не отказался?

— Это бы ничего не изменило. — Карам пробежал пальцами по ее волосам и вдохнул запах еды, которую она готовила весь день. — Если Биджи что-то задумала, ее не переубедишь.

— Твой брат большую часть времени охотится и не бывает дома, — продолжала Сарна. — Мы живем здесь несколько месяцев и почти его не видели! Персини досталась целая спальня, а мы теснимся на кухне, как бедные родственники. — Она подняла голову — ей почудился какой-то шорох у двери, но все было тихо. — Ты бы видел глаза Персини, когда я захожу в ее комнату, чтобы положить что-нибудь в сундуки. Это кинжалы, говорю тебе, кинжалы!

— Просто у нее такой взгляд. Она вовсе не желает тебе зла. — Карам попытался отвлечь жену, расцеловав созвездия маленьких порезов, ожогов и царапин на ее руках — побочные эффекты кулинарных опытов. К каждой ранке он прикладывался сильнее, чем к предыдущей, и угадывал их происхождение. Вот эта, на указательном пальце, прошептала ему, что Сарна резала курицу. Крошечный ожог зашипел на языке воспоминанием о раскаленном горчичном масле.

Если Караму удавалось отвлечь Сарну, в следующую ночь она вновь принималась за свое.

— Сколько еще мы будем здесь жить? Сил моих больше нет. Я не привыкла к таким условиям, мой отец был старший офицер округа! — жаловалась она. — Разве это жизнь? И днем, и ночью — кухня-кухня-кухня.

Карам молча слушал ее и покрывал поцелуями до тех пор, пока она не сдавалась.

Через несколько месяцев Сарна изменила тактику. Вместо того чтобы подчеркивать, как ей плохо, она стала жалеть Карама.

— Хаи, Джи, разве так можно? — приговаривала она, массируя его голову, чтобы облегчить мигрень. — Ты самый старший сын, ты оплачиваешь счета — и спишь на полу в кухне! Это несправедливо. Они над тобой издеваются.

Карама поразили эти слова, и он не нашелся с ответом. Ему никогда не приходило на ум так повернуть дело. А Сарна тем временем продолжала сетовать на несправедливость.

— Кто ты такой, в конце концов? — осмелела она. — Человек или мышь? Нас скоро выселят на задний двор. А когда Мандип женится? Ему уже подыскивают невесту. Только подумай, Джи! Что будет, когда у нас родится ребенок? Нельзя сидеть сложа руки, надо что-то предпринять.

Карам забеспокоился. Он всегда старался поступать правильно, помнить об ответственности, а за это с ним обращаются как с последним простофилей!

— Сделай что-нибудь. Пообещай, что скажешь Биджи. — Сарна свернулась калачиком и уперлась в Карама. — Обещай, Джи-и-и! — Она нарочно растянула свое ласковое обращение.

Карам пообещал и решил в этот вечер не передавать жене слова Биджи о том, что у Сарны слишком глубокий вырез на шалвар камезе. «Какой срам! — заявила мать. — Вели ей одеваться попристойнее. В доме полно мужчин, нужно соблюдать приличия».

Караму камез показался вполне безобидным, но он промолчал и извинился за Сарну, пообещав ее отругать. А сейчас понял, что не вынесет очередной ссоры и слез, которые вызовет его упрек. Подобные дилеммы возникали перед Карамом все чаще и чаще. Биджи и Сарна увидели в нем боксерскую грушу: они вбивали в него свои заботы и обиды, а он принимал удары с двух сторон, трясся в ответ, а потом снова замирал в нерешительности, ничего не сказав ни жене, ни матери.

Карам обещал Сарне новую жизнь, не имея ни малейшего представления о том, как все изменить. Он и помыслить не мог о ссоре с родителями. Уехать с Сарной нельзя — так не делается. Перебраться всей семьей в дом побольше тоже не получалось — где взять деньги? Карам и так отдавал родителям почти весь заработок. Вернувшись из Индии, он сразу же устроился мелким чиновником в министерство финансов, потому что Биджи и Баоджи недвусмысленно дали понять, как туго им пришлось без него. Мандип получал мало, а Гуру еще не работал. Подстегиваемый чувством вины, Карам ухватился за первую попавшуюся должность. Он принял на себя бремя кормильца без вопросов и возражений, потому что нес его с пятнадцати лет.

Баоджи забрал Карама из школы прямо перед выпускными экзаменами. Конечно, он долго обдумывал этот шаг, хотя и не мог оценить образование по достоинству, ведь сам никогда и нигде не учился. Его заботило только одно: как свести концы с концами. И все-таки он понимал, что его сыну надо закончить школу. Преподаватели как один нахваливали Карама, да Баоджи и сам замечал, что тот постоянно сидит с книгой. Поэтому, когда растущей семье понадобилось больше денег, отец не сразу попросил о помощи старшего сына. Несколько недель он боролся с собой и принял решение только благодаря разумным доводам Биджи. «Работать должен Карам, — настаивала она. — Какой прок с Сукхи? Он уже достаточно взрослый, но ты прекрасно знаешь, что Карам намного надежней. А Мандип еще совсем ребенок. Не переживай так, садхарджи. Будь что будет».

Итак, Карам бросил школу и начал помогать Баоджи на стройках по всей стране: в Кисуму, Энтеббе, Тувете, Мачакосе. Они ехали туда, где была работа. Карам ее ненавидел, тяжелый труд казался ему унизительным, ведь он всегда мечтал стать инженером. И хотя родители лишили его этой надежды, он ни в чем их не винил — не то воспитание. Шрамы юношеских обид проявятся, только когда у Карама родятся свои дети. С неиссякаемым упорством он будет стараться, чтобы они отлично учились и получили высшее образование.

Школьный двор пустовал. Дети уже разошлись по домам, намеки на их присутствие сохранились только в следах на песке, где их резвые ножки оставили разводы и полосы. Прежде школа навевала на Карама грусть, ведь он мечтал и не мог здесь учиться. Теперь в его душе не было места сожалениям. Карам обошел здание и постучал в закрытую дверь, на которой была грубая надпись белой краской: «Лахвиндер Сингх».

Длинная вереница муравьев проводила Карама в комнату. Они вылезли из щели в полу рядом с входом, обошли ворох бумаги под письменным столом, перебрались через черный отмерший ноготь на ноге Лахвиндера Сингха и с жадностью накинулись на конфетную обертку, валявшуюся поблизости.

Лахвиндеру Сингху не было дела до муравьев. Всосавшись в лимонный леденец, он проверял школьные сочинения и чесал веснушчатый нос. На нем был синий тюрбан огромных размеров. Когда дети играли во дворе и начинался дождь, то все они толпились вокруг учителя и прятались под этим тюрбаном, как под зонтиком. Красно-коричневая вязаная кофта обтягивала внушительный живот Лахвиндера в любое время и в любую погоду. В больших мешковатых карманах было полным-полно конфет. «Счастливые карманы» — так называли их дети, потому что всякий раз, залезая в них, доставали любимое лакомство.

— Учитель-джи? — Карам засунул голову в щель между дверью и косяком.

Лахвиндер Сингх поднял глаза.

— О, Карам! Как я рад тебя видеть! Заходи, садись. — Он принялся убирать бумаги с единственного стула в крошечной комнатушке, заваленной книгами и изображениями сикхских гуру. Уже долгие годы учитель писал трактат о сикхизме. Он встал и похлопал гостя по плечу, искренне радуясь его визиту. Карам был одним из лучших учеников школы, и Лахвиндер очень переживал, когда отец забрал мальчика.

— Давненько тебя не видел! — Он снова сел и сунул леденец за левую щеку. — Когда ты заходил в последний раз? Два или три года назад? Прямо перед отъездом в Индию.

Карам неловко кивнул — ему стало стыдно, что он так давно не навещал учителя.

— У тебя все хорошо? За книгами пришел? — Лахвиндер нащупал языком конфету.

— Я бы очень хотел взять у вас что-нибудь, но, боюсь, мне некогда читать, — отвечал Карам, В последние дни у него не было времени даже подумать. Ему стало тесно среди людей и их постоянных недовольств. — Я пришел за советом. — Он часто навещал Лахвиндера после того, как бросил школу. С помощью учителя Карам продолжал образование, а вечерами они вместе обсуждали его успехи — что это было за время! Даже когда Карам вырос из школьных учебников, он все равно приходил поговорить о религии или политике, а Лахвиндер непременно давал ему какую-нибудь книгу. На этот раз Карам заглянул по личному делу и поэтому не знал, с чего начать.

Учитель, почувствовав это, предложил ему леденец, Когда Карам отказался, стало понятно, что дело серьезное.

— Я женился. — Карам провел пальцем по блестящей пряжке на ремне. Вчера он десять минут ее чистил. — Почти год назад. Моя жена беременна и скоро родит.

— Да-да, я слышал. Поздравляю! — Лахвиндер разжевал конфету. Карам говорил быстро и отрывисто — видимо, очень тревожился. — На тебе теперь столько забот, столько ответственности… Семья, брак, дети — все это может заполнить твою жизнь доверху. Надо бороться, чтобы освободить в голове хоть немного пространства для самого себя. Теперь ты понимаешь, почему я провожу здесь так много времени. — Учитель обвел рукой комнату. — Как же мне повезло с этим местом! Жена с ума сходит, зато я доволен и спокоен. Уже давно я решил, что мой здравый ум важнее ее — в конце концов, кто из нас пишет историю сикхизма?

— Я познакомился с ней в Индии. С женой. — Карам скрестил ноги.

— Да, мы с твоим Баоджи беседовали в гурудваре. Они очень беспокоились — несколько месяцев от тебя ни слуху ни духу. Молились неустанно. Я понимаю, ты попал в беспорядки, связанные с разделением Индии. Недавно Фауджа рассказывал мне что-то о фотографии… Любопытно, — Лахвиндер улыбнулся.

Карам дернул себя за мочку уха и нахмурился. Да они всем в округе разболтали об этом снимке! Нашли, чем гордиться!

— Ее сделали в Лахоре. Я тогда был в лагере для беженцев, лицом к лицу столкнулся с болью и унижением. Мне пришлось смотреть, как страдают люди. Потом я заболел и несколько месяцев лежал без сознания, многое пропустил. Мне задают вопросы, а я и ответить толком не могу. Хотят, чтобы я описал происходящее, а мне нечего сказать. Всеобщее насилие? Даже не спрашивайте. 15 августа 1947-го? Понятия не имею. Да, я побывал там, но не обладаю и крупицей знания о событиях. Такое чувство, будто мне было предначертано страдать, а судьба сжалилась и позволила забыть о самом худшем. Терзает меня только одно: как связать между собой обрывки воспоминаний?

Учитель молчал. Он сунул палец в рот и соскреб остатки сахара с зубов.

— Полагаю, ты не один терзаешься. Многие теперь пытаются найти смысл в том, что случилось, — наконец промолвил он. — И я не исключение — давно хочу понять, чем все это обернется для Индии и сикхизма. Напрасная трата времени! Еще слишком рано, чтобы делать какие-то прогнозы. В Индии до сих пор беспорядки, насколько мне известно. И, честно говоря, мысли меня посещают безрадостные. — Лахвиндер сжал в кулаке бороду. — Думаю, мы, сикхи, в этой войне проиграли. У мусульман теперь есть Пакистан, у индусов — Индостан, а как же мы? Где наш Халистан? Очередной неудачный поворот в истории унижений. Славные дни махараджи Раджита Сингха давно минули. Знаешь, он ведь это предвидел. Умирая, он сказал: «Скоро всю карту Пенджаба зальет красным». Он, конечно, имел в виду англичан. Все завоеванные земли они помечали красным цветом. Однако пророчество Раджита Сингха сбылось дважды: сначала нас захватила Британия, а теперь Пенджаб обагрился кровью. — Учитель вздохнул и покачал головой. — Со времен великого махараджи мы, сикхи, опустились до междоусобиц и внутренних распрей. Мы сами стали себе заклятыми врагами.

Date: 2015-09-05; view: 282; Нарушение авторских прав