Сакаци. Эпинэ

Заявись он в родимый замок ночью, решил бы, что его приняли за выходца. Во всяком случае, физиономия у старика Роже была именно такая.

– Роже, – Робер постарался не обращать внимания на побледневшее лицо, – не узнаешь?

– Сударь! – выдохнул бедняга. – Живой!

– Пока, – уточнил Иноходец. – Возьми Дракко.

– Хорош, – старик расплылся в восхищенной улыбке.

– Не то слово. Я успел?

– Сударь? – Роже выпучил и без того рачьи глаза еще больше.

– Как дед?

– Ой, – брови Роже подскочили до середины лба, – да ведь его почитай два месяца, как схоронили.

Два месяца? Сколько же шло письмо?! И когда б он добрался, если б не Золотая Ночь?

– Мать здорова?

– Маркиза-то? Как всегда… Сердце у нее слабое, а так ничего… С покойным герцогом они, уж вы простите, не ладили.

Раньше мать с дедом не ссорилась, она вообще ни с кем не ссорилась.

– Сударь, – Роже выглядел смущенным, – просим прощения, вас видали? Ну, когда вы в замок заезжали…

– Я сквозь стены ходить не обучен.

– Да я про Маранов этих, чтоб им лопнуть! Лучше б ехали вы, а? Я Демона заседлаю, ваш-то с ног валится. Этьен вас в надежное место проводит, а то как бы беды не было.

– Надоело мне бегать, – махнул рукой Робер.

Роже хотел возразить, но Робер быстро спросил о Демоне. Просто так, чтоб перебить разговор. Конь Мишеля, если жив, седьмой год таскает какого-нибудь «навозника», но в Эпинэ всегда были жеребец по кличке Демон и кобыла, которую звали Молния.

– Где, говорите? – переспросил старый плут. – Да вон он!

Робер ожидал увидеть какого-нибудь двухлетку, но Демон оказался тем самым! У Робера подкосились ноги, когда к нему потянулся игреневый красавец, вбирая ноздрями позабытый запах.

– Он молодец, – Роже с гордостью потрепал жеребца по холке. – А уж сынок у него – закачаешься!

Демон коротко заржал, изогнул шею колесом, и время повернуло назад. Сейчас скрипнет дверь, вбежит Мишель, засмеется, сунет коню лакомство…

– Как его нашли? – выдавил из себя Робер.

– Сынок барышни Арлетты привел. Тот, который генералом опосля стал. Он и коней привел, и шпаги привез… Ворон приказал. Он, хоть и тварь закатная, обычай понимает, не то что эти!

«Этими» могли быть только дядюшка Альбин с тетушкой Амалией, ну и пошли они к кошкам! Значит, Ворон вернул оружие погибших не только Окделлам. Хогберд углядел бы в этом издевательство, но Роберу так не казалось. Иноходец вспомнил адуанскую палатку, синие прищуренные глаза, серебряную фляжку в длинных пальцах. «Если кто-то воображает себя барсом, а других – скотиной, рано или поздно он нарвется на охотника…» Дед вообразил и нарвался, погубив и сыновей, и внуков. Восстание было несусветной глупостью, теперь это ясно даже Клементу, верней, было бы ясно, не останься его крысейшество в Алатских горах…

– Робер, какая радость! – тетушка Амалия в ядовито-розовом плаще стояла у денника Дракко и улыбалась во всю пасть, но радости в глазах у нее было не больше, чем у Матильды при виде Хогберда. – Мы так давно, так давно не виделись.

– Вы рано встали, тетя, – Робер отступил за спину Роже, дабы избежать родственного поцелуя. Надо же, а он забыл, как ненавидит Амалию. Стерва. Стерва, тля и зуда. Заела Альбина до полного отупения.

– Ты похудел, – сообщила тетка, – и очень, очень повзрослел. Создатель, у тебя седина. Откуда?

Седая прядка надо лбом осталась Роберу в память о суде Бакры, но говорить Амалии правду Иноходец не собирался. Та, впрочем, уже вовсю разглядывала Дракко.

– Какая чудесная лошадь. Это линарец?

– Мориск.

Полумориск, но Колиньяры в лошадях понимают как бакраны в арфах.

– Понимаю…

И про «понимаю» он тоже забыл. Рыцарский кодекс запрещает убивать женщин. Неужели, когда его принимали, в мире не было амалий? Жаль, Клемент далеко, самое бы время его выпустить.

– Какое странное клеймо, – палец с рубиновым кольцом ткнулся в плечо Дракко. Конь, хоть и был измотан до предела, мотнул головой и клацнул зубами. Умница! Но на золотистой шерсти и впрямь выделялся какой-то знак. Еще вчера его не было. Робер пригляделся и едва не грохнулся на пол. Во имя Астрапа, молния! Такая же, как на оставшемся у истинников браслете.

– Ничего особенного, – Эпинэ старательно пожал плечами, – личное клеймо торговца.

– Понимаю… Но тебе надо отдохнуть, переодеться… Я прикажу приготовить твои комнаты.

Вообще-то герцогу Эпинэ надлежит жить в Южной Башне, но забираться в апартаменты деда…

– Благодарю.

Противное словечко, но говорить с Амалией по-человечески он не может. Бедная мать, семь лет смотреть на эту рожу! Робер потрепал Дракко по клейменному плечу. Тавро выглядело старым, еще одна небывальщина.

– Я пойду к матери.

– Понимаю…

Понимаешь? Да что ты, увези тебя пегая кобыла, можешь понимать?! Семь лет назад у матери были муж и четверо сыновей. Вернулся один… Вернулся и не знает, что говорить. Лэйе Астрапэ, он вообще ничего не знает!

Замок дрых. Еще бы, столько вылакали! Другое дело, что начали за здравие, кончили за упокой. Матильда с тоской глянула в сереющее окошко. Голова была тяжелая, но спать не хотелось. Принцесса с грехом пополам поднялась и воровато глянула в сторону зеркала. Нет уж, в ее годы да после эдакой ночки на себя лучше не смотреть! Матильда медленно оделась, на ощупь пригладила волосы, хватила предусмотрительно припасенной касеры, спустилась во двор.

Вицу с Балажем давно унесли, у башни Матяша догорал последний костер, валялись пустые бочонки, перевернутые котлы, разбитые кружки, а на помосте для музыкантов вертела головой сорока, за которой наблюдала кухонная кошка. Сорок Матильда терпеть не могла – сплетницы, воровки и вообще бабы! Принцесса оглянулась по сторонам в поисках палки или камня, приметила откатившуюся в сторону кружку-шутиху, бросила в огонь, отошла. Кружка лопнула, выплюнув сноп оранжевых искр, сорока, издав возмущенный стрекот, убралась, кошка с укоризной глянула на испортившую охоту дуру и шмыгнула в подвал. Двор залила вязкая тошнотворная тишина. Вот и повеселились, твою кавалерию!

Делать было совершенно нечего, самым умным казалось вернуться в спальню, хватить пару бокалов и уснуть, но Матильда побрела к хозяйственным дворам, где шевелились наиболее ретивые слуги. На душе было тошно. То ли от вчерашнего, то ли от того, что Робер уехал и один Леворукий знает, вернется ли. Что он там говорил про Альдо и про своих приятелей? Чтоб они его ждали? Внучек приедет, она из него вытрясет, куда это он наладился…

– Ах ты, старое брехло! Скот безрогий, в гробу я тебя видела, зенки твои бесстыжие…

Визгливый голос, без сомнения, принадлежал ключнице Шаре, а отчитывала она, разумеется, мужа. Надо полагать, за вчерашнее!

Матильда прислушалась. Ссоры между прислугой ее никогда не занимали, просто хотелось перебить пакостные мысли.

– Ну, чего уставился? – неистовствовала Шара. – Так я тебе и поверила!

– Говорю же, уехала она! – огрызнулся хриплый бас. Точно, Калман. – С гици уехала! Своими глазами видел!

– Сдурел, старый пень? Как она могла уехать!

– А я говорю, уехала, – настаивал Калман. – Я еще из ума не выжил, не то что некоторые.

– А кто ж тогда в церкви лежит? Аполка?!

– Не, Аполка в церкви лежать не может…

Матильда наподдала ногой подвернувшееся ведро и шагнула вперед. Супруги прервали перебранку и уставились на хозяйку.

– Так кто уехал с гици? – в упор спросила Матильда.

– Вица, – пробормотал Калман. – Вот лопнуть мне на этом самом месте, Вица! Видел прям как вот ее, – конюх ткнул пальцем в Шару. – Живая, здоровая, только зареванная. С Балажем своим погавкалась.

– И Робер ее взял?

– Упросила она его. Барич спервоначалу не хотел, потом взял…

– А как же она назад вернулась?

– Дак я и говорю, не возвращалась она, – выпалил Калман. – Солнце село, мост и подняли. Сами знаете, Золотая Ночь…

Да, в Золотую Ночь все за текучую воду, живой огонь да заговоренные травы прячутся. Не вернулся до заката, сиди за воротами до полуночи.

– Да врет он все, – сплюнула Шара. – Никуда она не ездила и ни с кем не ссорилась. Видела я ее, с подружками шушукалась, веселая… И то сказать, замуж брали!

И не кто-нибудь, а первый красавец Сакаци. Выходит, повариха права, а Калман просто хватил лишку?

– Калман, ты один их видел?

– Еще чего! – возмутился конюх. – Их и приворотник видал, и Янчи с Пиштой…

Хлопнула дверь, раздались шаги. Ласло Надь! Решение пришло само собой.

– Ласло!

– Хозяйка! – Глаза доезжачего запали, щеки покрывала щетина. О том, на что походила она, Матильда почла за благо не думать.

– Калман видел, как Вица уезжала с Робером, – Матильда говорила, а Ласло слушал так, словно не они вчера чуть было не перешли грань между госпожой и слугой. – И другие видели.

– Святой Матяш! – широкие плечи вздрогнули. – Быть такого не может!

– Не может, а было, – взъелся Калман. – Я еще из ума не выжил.

Ласло молчал, только на скулах перекатывались желваки.

– Ох, не к добру это, – завыла Шара, – как есть не к добру.

Надо думать… К добру люди не умирают и собаки не воют.

– Седлай коней, – рявкнула Матильда, – поднимай парней и свору возьми. Проедемся до Яблонь.

– Слушаю, хозяйка.

Почему она вспомнила агарисское кладбище?! Не вспоминала, не вспоминала и вдруг вспомнила?

Мать молчала, только смотрела широко раскрытыми черными глазами. Надо было о чем-то говорить, но Робера хватило только на то, чтоб опуститься на колени.

– Зачем ты вернулся? – Голос маркизы Эр-При звучал спокойно, но по щекам катились слезы. Как же она изменилась… Это не старость, это что-то более страшное. В Агарисе, в резиденции Эсперадора, висит святая Валерия [75]работы Диамни Коро. У нее такой же взгляд.

– Я получил ваше письмо.

Он не может называть ее «матушка», как положено по этикету. В детстве, подражая отцу, они все называли ее Жозиной, а она поддерживала эту игру. Потом Жозину сменила «эрэа Жозефина», как же давно это было.

– Мое письмо? – в провалившихся глазах застыло робкое удивление, словно она опасалась, что не расслышала. – Я давно не писала… Не знала куда…

Как же так? Это был ее почерк, ее печать, ее манера писать…

Робер вытащил смятый листок. Надо было взять футляр, но он не подумал. Мать замерла, вглядываясь в темные строки. Бледное лицо, потухшие глаза, совершенно белые волосы. Когда они уезжали, у нее были черные косы.

– Это подделка, – она утерла слезы. Алый платок с черно-белой каймой… Родовые цвета, он их почти забыл. – Тебе не следовало приезжать.

– Но я тут.

– Конечно, – маркиза Эр-При улыбнулась, но слезы продолжали течь. – Все Эпинэ – Иноходцы, как я могла забыть… Ты стал так похож на Мишеля.

Больше всех она любила Мишеля… И отец тоже, и слуги. Они с Арсеном и Сержем не ревновали – Мишеля нельзя было не любить, уж таким он уродился, но выжил Робер. Что поделать, лучшие выживают редко.

– Сын Эгмонта меня принял за Мишеля…

– Так похож, – то ли она не расслышала, то ли ей не было дела до наследника Окделлов. – Даже страшно… Мне показалось, но… Из Рассвета не возвращаются.

И из Заката тоже. Смерть – это навсегда. Остальное, к счастью, проходит.

– Я… Я не смогла вас остановить, – прохладные пальцы коснулись его подбородка, заставляя поднять голову. Робер узнал это прикосновение и вздрогнул, лишь сейчас осознав, что он дома. – Должна была, но не смогла. Я слишком… слишком стала тенью Мориса. А Морис был тенью отца.

Грешно винить мертвых, но как я могу простить, Ро? Эр Гийом убил моих детей. И своих тоже. Эр Гийом, и никто другой… Мы жили под одной крышей, я и убийца. Ро, он так ничего и не понял, он ненавидел Олларов, Дорака, Алву, а я ненавидела его!..

Мать наконец заплакала, закрыв лицо руками. Так же безнадежно рыдала на залитом грязью берегу бирисская старуха. Ее детей тоже убили… Как легко проклинать нажавших на курок, как трудно признать, что виноват ты сам. Ты и твои близкие.

– Жозина, – Робер сам не понял, как с языка слетело детское прозвище. – Не надо, Жозина… Не надо!..

– Уезжай, – мать схватила его за руки, – немедленно уезжай! Я не дам убить еще и тебя.

Смерть не спрашивает разрешения. Варастийцы были готовы разодрать его на куски и разодрали бы, если б не Ворон и бакраны. Как часто ему казалось, что так было бы проще… Подонок, он совсем забыл о матери.

– Я уеду, – Робер вскочил и рывком обнял мать. Впервые в жизни. Раньше ее защищали отец, Арсен, Мишель, теперь остался только он. – Уеду…

– Ночью, – Жозина уже справилась с собой. – Эти не должны знать, куда ты поедешь. Тебе надо в Ургот.

Робер был согласен на что угодно, но что он забыл в Урготе? Фома дохлых лошадей не скупает.

– Сядь, – мать указала на скамеечку у своих ног. Раньше это было место Мишеля, а они с Сержем сидели на подоконнике. – Ты знаешь, в юности я дружила с Арлеттой. Нас было три подруги, три фрейлины ее величества Алисы… Мы всегда были вместе…

Это Робер помнил. Три фрейлины в одно лето вышли замуж за троих друзей по Лаик. Арлетта Рафиано стала графиней Савиньяк, Каролина Борн – графиней Ариго, Жозефина Ариго – герцогиней Эпинэ. Переворот Диомида превратил друзей во врагов. Эпинэ остались верны Алисе, Савиньяки пошли за победителями, Ариго повисли между молотом и наковальней… Дети друзей выросли врагами. Глупо, вернее, было бы глупо, если б одни не топили других в крови. У Ренквахи Савиньяки были с Алвой, а Эпинэ – с Окделлом. Робер заставил себя улыбнуться.

– Я помню Арлетту Савиньяк.

– Лионель теперь маршал, – с каким-то удивлением произнесла мать. – Арлетта говорит, он лицом в Арно, а головой в Рафиано. Его брат, тот Савиньяк во всем.

Близнецы Савиньяк… Робер знал Эмиля, оба служили в одном полку, оба понимали в лошадях, на чем и сошлись, обоим не было дела до политики. Зато политике было дело до них. Из Эпинэ пришло письмо – вызов к больному деду. Дед был здоров, но в полк теньент Эпинэ больше не вернулся.

– Я служил с Эмилем, а Лионель был в столице.

Но несколько раз приезжал к брату. Один раз они отправились на разведку, хотя их никто не просил, и поймали дриксенского капитана. Второй раз забрались на постоялый двор и устроили потрясающую пьянку. Теперь они враги, как глупо…

– Арлетта сейчас не в Савиньяке, а в Сэ… Думаю, по просьбе Лионеля. Он к ней приезжал, а потом Арлетта была у меня, – мать подняла ставшие сухими глаза. – Робер! Постарайся меня понять. Дело не во мне, я… Я думала, ты тоже погиб. Вместе… вместе с отцом и братьями. И я не умерла, не понимаю почему. Я живу без Мориса, без детей, в моем доме хозяйничают ызарги… Прости, я опять не о том. Неужели ты не видишь, что это бессмысленно?

Он видел, но все-таки спросил. Чтобы ей было легче.

– Что, Жозина?

– Эти ваши войны… Вам не победить.

Не победить. Это он понял окончательно и бесповоротно. Более того, он не хочет победы, только другой дороги у него нет. Эгмонт, отец, братья выбрали за него, а Матильда и Альдо протянули руку изгою. И еще неизвестно, кто держит крепче, мертвые или живые.

– На все воля Создателя.

Почему мы говорим о высшей воле, когда надо оправдать собственное безволие?

– Создатель не может хотеть, чтобы его дети убивали друг друга! – Мать никогда так не кричала, она вообще никогда не кричала.

– Прости…

Прости, что не обещаю уцелеть. Я постараюсь. Ради тебя, но я ничего не могу обещать. У меня есть сюзерен, и я теперь – Повелитель Молний.

– Робер, – она все понимает, но не может принять, – послушай. Дорак не хотел отдавать Эпинэ Альбину, этого никто не хочет. Кроме Колиньяров. Поезжай к Эмилю, он в Урготе с Вороном. Напишите оттуда Фердинанду, тебе позволят вернуться… Мертвых надо хоронить, иначе начнется чума. Морис… Твой отец был для меня всем, он и дети. Семеро, Робер… Остался только ты… У меня должны быть внуки, Ро, и они должны жить здесь.