Пиренейский полуостров

В некоторых городах Пиренейского полуострова капитализм также представляется рано расцветшим. То, что нас известно из средних веков о Барселоне, ее торговом и морском праве (а известно очень немногое), позволяет вывести заключение, что здесь по крайней мере уже в XIV столетии имело место сильное проникновение в деловой мир капиталис­тического духа. Наше внимание обращается затем снова к событиям в Португалии и Испании, когда в XV столетии учащаются путешествия с целью открытий, приводящие в конце концов к обоим великим географи­ческим открытиям к конце XV столетия. Нет сомнения, что тогда широ­кие круги населения в приморских городах Пиренейского полуострова одушевляла ненасытная жажда золота, но также и смелый предпринима­тельский дух, и оба эти фактора в течение XVI столетия в завоевательных походах в Америку и в колонизации новой части света достигают боль­шой силы и созидательной способности. Но этими завоевательными похо­дами и колонизационными предприятиями капиталистический дух ис­панцев и португальцев отнюдь не исчерпывался: мы видим, что лиссабон­ские купцы ведут торговлю со вновь открытыми и приближенными об­ластями Запада и Востока - торговлю, которая по объему, во всяком случае, далеко превосходила итальянскую; мы видим, что севильцы на­гружают привозящие серебро корабли в обратный путь товарами. Мы встречаем, однако, в XVI столетии в различных местах широко распрост­раненную промышленность, которая позволяет сделает заключение о достаточно значительном развитии капиталистического духа. В Севилье стучало 16 000 ткацких станков, которые давали работу 130 000 людей (183); Толедо перерабатывал 430 000 фунтов шелка, причем 38 484 челове­ка находили себе занятие; значительные шелковые и шерстяные ману­фактуры мы находим в Сеговии (184) и т.д.

А потом в XVII столетии наступает полное оцепенение, о котором так часто рассказывалось. Предпринимательский дух ослабевает, деловые интересы угасают: дух нации отчуждается от всего хозяйственного и обращается к церковным и придворным или рыцарским делам. Как на земледелии, так и на торговле тяготело теперь пятно занятия, не подо­бающего человеку хорошего рода. Это было то, что казалось иностранно­му наблюдателю - итальянцу, нидерландцу, французу, англичанину - таким непонятным, что они обозначили это испанской ленью. "У всех, - говорит Гвиччиардини, - в голове дворянское самомнение. В 1523 г. кортесы принесли просьбу королю, чтобы каждый испанец мог носить шпагу; два года спустя они произносят великое слово, что гийосдальго лучшей природы, чем плательщики податей" (185). Гийосдальго рассмат­ривались как истинное зерно нации: государственные должности предо­ставлялись им; города были недовольны, если кто-нибудь, занимавшийся промыслами, делался у них коррегидором; кортесы Арагоны не потерпе­ли бы в своей среде никого, кто когда-нибудь занимался куплей-прода­жей; коротко говоря, благоволение общественного мнения было обраще­но на сословие гийосдальго. Каждый желал вести свою жизнь, как они, в

[107]

высокой чести и без тягостного труда. Бесчисленное множество людей предъявляли справедливые и вымышленные притязания на привилегии гидальквии; об этом шло столько споров, что в каждом суде всегда для них была предоставлена суббота; она использовалась целиком, и все же ее часто нехватало. Естественно, что впоследствии образовалось вообще известное отвращение против ремесла и торгового занятия, против промышленности и трудолюбия. (Ранке, у которого я заимствую эти строки (186), продолжает затем, что нас, однако, уже совершенно не касается: "Разве это уже так безусловно прекрасно и похвально - посвя­тить свои дни занятиям, которые, будучи сами по себе незначительными, все же заставляют посвящать всю жизнь на то, чтобы наживать деньги от других? Лишь бы только вообще заниматься благородным и хорошим делом!") "С материальными интересами дело обстоит так же, как и с другими людскими делами. Что не пустит живых корней в духе нации, не может достичь истинного расцвета. Испанцы жили и творили в идее католического культа и иерархического мировоззрения; использовать его как можно шире они считали своим призванием; их гордость состояла в том, чтобы удержать то положении, которое делало их к тому способны­ми; впрочем, они стремились наслаждаться жизнью в веселом времяпре­провождении, без тягот. К трудолюбию и наживе путем прилежного труда они не питали никакой склонности" (187).

Доказательства совершенно чуждого капиталистическому духу стиля их жизни я приводил уже раньше: см. выше с. 107. И в колониях, где по­селились испанцы и португальцы, стал скоро господствовать тот же дух (188).