Святая хозяйственность

2.

"Святой" называет Альберти хозяйственность или хорошее ведение хозяйства, или, как еще можно перевести, - "masserizia": "Sancta casa la masserizia" (с. 151). Что он понимает под этой masserizia? Он приводит в разных местах объяснения, которые, однако, не все согласуются между собой. Если мы возьмем это понятие в наиболее широком значении, так что оно обнимает собой все хозяйственные правила, возвещаемые Аль­берти своим домочадцам, мы получим примерно следующий смысл. Для хорошего хозяйства требуется: 1. Рационализация ведения хозяйства. Хороший хозяин обдумывает ведение хозяйства: "la sollecitudine e curа delle case, cioe la masseriza." (с. 135)., Это означает в отдельности прежде всего то, что он заставляет события хозяйственной жизни переступать порог своего сознания; что он заботится о хозяйственных проблемах, обращает к ним свой интерес; что он не стыдится говорить о них как о чем-то грязном; что он даже хваста­ется своими хозяйственными делами. Это было нечто неслыханно новое. И именно потому, что это богатые, великие мира сего думали как теперь. Что какой-нибудь мелюзга-носильщик всегда мучился за свои гроши и что мелкий лавочник большую долю своей жизни промаялся за обдумы­ванием, как свести приход с расходом, - это понятно само собой. Но богатый, большой человек! Человек, который может столько же и еще больше потреблять, чем les seudneurs⁵³ прошлого времени, - и он, этот

[85]

человек, делал проблемы ведения хозяйства предметом своего размыш­ления!

Я осмотрительно говорю: проблемы ведения хозяйства. Другие проблемы, вдающиеся в область хозяйствования, были рационализиро­ваны уже и прежде: мы уже видели, что в каждом предприятии более крупного размаха хорошо продуманный план находит себе полное осу­ществление, что невозможно без основательного продумывания, без дальнозоркой постановки соотношений целей и средств, коротко говоря - без основательной рационализации. Но теперь речь шла главным обра­зом о том, чтобы рационализировать ведение хозяйства, под которым я в основе разумею установление разумного соотношения между доходами и расходами, следовательно, особого рода искусство экономии.

Поставить проблему означало, однако, в то же время разрешить ее в совершенно определенном смысле; этот смысл, это новое понимание хо­рошего ведения хозяйства не могло прежде всего означать ничего иного, как принципиальный отказ от всех правил сеньорального устроения жиз­ни. Хозяйство сеньора было, как мы видели, расходным хозяйством: столько-то было ему нужно для ведения подобающего общественному положению образа жизни, а столько-то он проматывал и растрачивал; следовательно, он должен был иметь столько же доходов. Это расходное хозяйство превращается теперь в приходное хозяйство. Верховное пра­вило, которым Альберти, разюмируя, заключает третью, содержащую хозяйственную философию книгу своего трактата, последние слова вооб­ще в сочинении Пандольфини, альфа и омега всякого хорошего искусства экономии, credo каждого доброго "мещанина", девиз нового, занимавше­гося тогда времени, квинтэссенция мировоззрения всех отдельных лю­дей: все это заключено в наставлении (142):

"Удержите это в памяти, сыновья мои: никогда не давайте вашим рас­ходам превысить вйши доходы".

Этим наставлением был заложен фундамент мещанско-капиталисти­ческого ведения хозяйства. Ибо, следуя этому наставлению, рационали­зация превратилась в:

2. Экономизацию ведения хозяйства. Не принудительно, а доброволь­но; ибо эта экономизация относилась не к частным хозяйствам малень­ких людей, где "голод - повар" божьей милостью, но опять-таки к бога­тым. Это и было неслыхано, ново, чтобы кто-нибудь имел средства и все-таки их рассчитывал. Ибо немедленно к тому принципу: не расходовать больше, чем имеешь дохода, присоединился высший: расходовать мень­ше, чем имеешь дохода: копить. Идея сбережения явилась в мир! И опять-таки не вынужденного, а добровольного сбережения, сбережения не как нужды, а как добродетели. Бережливый хозяин становится теперь идеа­лом даже богатых, поскольку они сделались мещанами. И такой Джио-ванни Руччелаи, человек, имевший состояние в сотни тысяч, присваивает себе изречение своего земляка, сказавшего, что "грош, сбереженный им, принес ему больше чести, чем сто израсходованных" (143). Не обстановка сеньора делает честь деловому человеку, но то, что он содержит в поряд­ке свое хозяйство (144). Бережливость пользуется теперь таким уважени-

[86]

ем, она в такой степени возводится в единственную хозяйственную доб­родетель, что понятие "masserizia", т.е. хозяйственности, часто прямо отождествляется с понятием бережливости. Два-три места из книг Аль­берти о семье покажут, какое центральное значение приписывали тогда бережливости.

Прежде всего теперь постоянно высказывается в тысяче вариантов та мысль, что богатыми делаются не только тем, что много наживают, но также и тем, что мало расходуют; бедными, наоборот, - тем, что живут расточительно (145) (все время кидая взгляд на расточительных сеньо­ров): "как смертельного врага остерегайтесь излишних расходов"; "вся­кий расход, который небезусловно необходим (molto necessaria), может быть сделан только в порядке сумасшествия (da pazzia)"; "насколько плохая вещь расточительность, настолько хороша, полезна и достойна похвалы бережливость"; "бережливость не вредит никому, она приносит пользу семье"; "бережливость - свята". "Знаешь ты, какие люди мне больше всего нравятся? Те, которые расходуют свои деньги только на самое необходимое, и не больше; излишек они откладывают; таких я называю бережливыми, добрыми хозяевами (massai)" (146).

Другой раз учитель отзывается о "massai" так: "Massai, т.е., скажем мы, "добрые хозяева", - это те, которые соблюдают меру между "слишком много" и "слишком мало". Вопрос: Но как узнать, что слишком много, а что слишком мало? Ответ: Легко, с мерилом (misura; Пандольфини, 54, вставил здесь слово "ragione") в руке. Вопрос: Я хотел бы знать, что это за мера? Ответ: Это легко сказать: никакой расход не должен быть боль­ше, чем это абсолютно необходимо (che dimandi la necessita) и не должен быть меньше, чем это предписывает благоприличие (onesta)» (147).

Альберти набрасывает также схему порядка относительной важности отдельных расходов:

1. Расходы на пищу и одежду: они необходимы;

2. Другие расходы; из них:

а) некоторые также необходимы; это те, которые, если не будут сдела­ны, могут повредить значению в обществе, реноме семьи: это расходы на поддержание дома, сельской виллы и делового помещения в городе (botegga);

б) другие, которых, правда, можно и не делать, но которые все же по существу не являются предосудительными: если их делают, то наслаж­даются, если их не делают, то не терпят никакого ущерба; сюда относятся расходы^а упряжку, на книги, на роспись лоджии и т.д.;

в) наконец, существуют расходы, которые вполне заслуживают осуж­дения, которые являются сумасшедшими (pazze): это расходы на людей, на пропитание клиентелы (опять скрытая злоба на все сеньориальное: такая свита хуже диких зверей!) (148).

Необходимые расходы следует делать как можно скорее; ненеобходи­мые следует откладывать как можно дольше. "Отчего? - спрашивают ученики учителя. - Мы хотели бы услышать твои основания, так как мы знаем, что ты не делаешь ничего без самого зрелого размышления (nulla fate senza optima ragione)". "Оттого, - отвечает Джианоццо, - что желание

[87]

сделать расход, если я его отложу, у меня, возможно, пройдет и я тогда сберегу эту сумму; если же это желание у меня не пройдет, я все же буду иметь время поразмыслить, как бы мне достать желаемое самым деше­вым путем" (149).

Но в законченную экономизацию хозяйства (и жизни) входит не толь­ко сбережение (его можно было бы назвать экономией материи), но также и полезное распределение деятельности и целесообразное использование времени, входит то, что бы можно было обозначить как экономию сил. Ее и проповедует наш учитель с убедительностью и настойчивостью. На­стоящая masserizia должна распространяться на хозяйственное обращение с тремя вещами, которые нам принадлежат:

1. На нашу душу.

2. Наше тело.

3. Прежде всего! - на наше время.

Хозяйственное обращение означает полезное и приличное использова­ние: "Всю мою жизнь я тружусь, чтобы делать полезные и честные дела" (149а), но прежде всего означает использование вообще: "Я использую мое тело, мою душу и мое время не иначе, как разумным образом. Я стремлюсь как можно больше от них сохранить и по возможности ничего не потерять" (150). Но самое главное - избегайте праздности. Два смер­тельных врага - это расточительность и праздность. Праздность губит тело и дух (151). От праздности происходят бесчестие и позор (disonore et infamia). Душа праздных людей всегда была местом зарождения всех пороков. Нет ничего столь вредного, столь губительного (pestifero) для общественной и для частной жизни, как праздные граждане. Из празднос­ти возникает пышность (lascivia), а их нее - презрение к законам и т.д. (152).

Когда ученики однажды жалуются, что они ведь не смогут запомнить все мудрые поучения учителя и следовать им, он замечает: напротив, если только они правильно распределят свое время: "Кто умеет не терять время, тот сможет делать почти всякое дело; а кто умеет хорошо употреб­лять свое время, тот скоро овладеет любой деятельностью".

Джианоццо дает потом сам указания, как лучше всего можно распре­делить и использовать свое время: "Чтобы не потерять ничего от столь драгоценного блага, как время, я ставлю себе такое правило: никогда я не празден, я избегаю сна и ложусь только тогда, когда я падаю от утом­ления... Я поступаю, следовательно, так: я избегаю сна и праздности тем, что я предпринимаю что-либо. Чтобы в добром порядке совершить все то, что должно быть совершено, я составляю себе утром, когда я встаю, план распределения времени: что должен я сегодня сделать? Много дел; я перечислю их, думаю я, и каждому потом назначу его время: это я сде­лаю сегодня утром, это - после обеда, то - сегодня вечером; и, таким образом, совершаю я свои дела в добром порядке, почти без труда... Ве­чером, перед тем как лечь отдыхать, я передумываю все, что я сделал... Я предпочитаю потерять сон, чем время" (154).

И так далее в бесконечных повторениях (которые еще не свидетельст­вуют о настоящей экономизации речи!).

[88]

Что, однако, опять-таки является главным для делового человека? Прилежание и старательность - источник богатства: "Доходы растут, так как с расширением дел увеличивается и наше прилежание, и наш труд" (155).

Для завершения еще, быть может, страдающей пробелами картины, которую эти выдержки из нашего лучшего источника дают о духе флорен­тийского "мещанина" в XV столетии, я хочу привести здесь еще живое изображение, которое набрасывает нам один остроумный писатель о род­ственниках Леонардо да Винчи и которое, как по мерке, вставляет их в рамку, оставленную нам письменными памятниками (156).

"Особенное сокрушение по поводу распространявшихся в то время слухов об его безбожии высказал брат Лоренцо, почти мальчик по летам, но уже деловитый - ученик Савонаролы, "плакса", добродетельный и скопидомный лавочный сиделец флорентийских шерстяников. Нередко заговаривал он с художником при отце о христианской вере, о необхо­димости покаяния, смиренномудрия, о еретических мнениях некоторых нынешних философов и на прощание подарил ему душеспасительную книжку собственного сочинения".

"Теперь, сидя у камина в старинной комнате, вынул Леонардо эту книжку, исписанную мелким, старательным лавочным почерком:

"Книга Исповедальная, сочиненная мною, Лоренцо ди Сэр-Пьеро да Винчи, флорентийцем, посланная Наине, невестке моей, наиполезнейшая всем исповедаться в грехах своих желающим. Возьми книгу и читай, когда увидишь в перечне свой грех, записывай, а в чем неповинен, про­пускай, оное будет для другого пользительно, ибо о таковой материи, будь уверен, даже тысячи языков всего не могли бы пересказать".

Следовал подробный составленный юным шерстяником с истинною торговою щепетильностью перечень грехов и восемь благочестивых раз­мышлений, "кои должен иметь в душе своей каждый христианин, присту­пая к таинству исповеди".

С богословскою важностью рассуждал Лоренцо, грех или не грех но­сить сукна и другие шерстяные товары, за которые не уплачены пошли­ны. "Что касается души, - решал он, - то таковое ношение чужеземных тканей никакого вреда причинить не может, ежели пошлина неправедна. А посему да не смущается совесть ваша, возлюбленные братья и сестры мои, но будьте благонадежны. А если кто скажет: Лоренцо, на чем ты утверждаешься, полагая так о заграничных сукнах? - я отвечу: в прош­лом, 1499 г., находясь по торговым делам в городе Пизе, слышал в церкви Сан-Микеле проповедь монаха ордена св. Доминика, некоего брата Зано-би, с удивительным и почти невероятным обилием ученых доказательств утверждавшего то самое о заграничных сукнах, что и я ныне".

В заключение все с тем же унылым, тягучим многословием рассказы­вал он, как дьявол долго удерживал его от написания душеполезной книги, между прочим, под предлогом, будто бы он, Лоренцо, не обладает потребною к сему ученостью и красноречием и что более приличествует ему, как доброму шерстянику, заботиться о делах своей лавки, нежели о писании духовных книг. Но, победив искушения дьявола и придя к за-

[89]

ключению, что в этом деле не столь научные познания и красноречие, сколь христианское любомудрие и богомыслие потребны, - с помощью Господа и Приснодевы Марии окончил он "книгу сию, посвящаемую не­вестке Наине, так же как всем братьям и сестрам во Христе".

Леонардо обратил внимание на изображение четырех добродетелей христианских, которые Лоренцо, быть может, не без тайной мысли о брате своем, знаменитом художнике, советовал живописцам изображать со следующими аллегориями: Благоразумие - с тремя лицами в знак того, что оно созерцает настоящее, прошлое и будущее; Справедливость - с мечом и весами; Силу - облокотившеюся на колонну; Умеренность - с циркулем в одной руке, с ножницами в другой, "коими обрезает и пресе­кает она всякое излишество".

От книги этой веяло на Леонардо знакомым духом того мещанского благочестия, которое окружало детские годы его и царило в семье, пере­даваемое из поколения в поколение.

Уже за сто лет до его рождения родоначальники дома Винчи были та­кими же честными, скопидомными и богобоязненными чиновниками на службе флорентийской общины, как отец его Сэр-Пьеро. В 1339 г. в Дело­вых записях впервые упоминался прапращур художника, нотарий Синьо­рии, некий Сэр-Гвидоди-Сэр-Микеле да Винчи. Как живой встал перед нами дед Антонио. Житейская мудрость деда была точь-в-точь такая же, как мудрость внука, Лоренцо. Он учил детей не стремиться ни к чему высокому — ни к славе, ни к почестям, ни к должностям государствен­ным и военным, ни к чрезмерному богатству, ни к чрезмерной учености.

"Держаться середины во всем, - говаривал он, - есть наиболее верный путь".

Леонардо помнил спокойный и важный старческий голос, которым преподавал он это краеугольное правило жизни - середину во всем.

- О, дети мои, берите пример с муравьев, которые заботятся сегодня о нуждах завтрашнего дня. Будьте бережливы, будьте умеренны. С кем сравню я доброго хозяина, отца семейства? С пауком сравню его в сосре­доточии широко раскинутой паутины, который, чувствуя колебание тон­чайшей нити, спешит к ней на помощь.

Он требовал, чтобы каждый день к вечернему колоколу Ave Maria все члены семьи были в сборе. Сам обходил дом, запирал ворота, относил ключи в спальню и прятал под подушку. Никакая мелочь в хозяйстве не ускользала от недремлющего глаза его: сена ли мало задано волам, све­тильня ли в лампаде чересчур припущена служанкою, так что лишнее масло сгорает, - все замечал, обо всем заботился. "Но скаредности не было в нем. Он сам употреблял и детям советовал выбирать для платья лучшее сукно, не желая денег, ибо оно прочнее, - реже приходится ме­нять, а потому одежда из доброго сукна не только почетнее, но и дешевле.

Семья, по мнению дела, должна жить, не разделяясь, под одною кров­лею. "Ибо, - говорил он, - когда все едят за одним столом - одной ска­терти, одной свечи хватает, а за двумя - нужно две скатерти и два огня; когда греет один очаг, довольно одной вязанки дров, а для двух - нуж­ны две, - и так во всем".

[90]

На женщин смотрел свысока: "Им следует заботиться о кухне и детях, не вмешиваясь в мужчины дела; глупец - кто верит в женский ум". Мудрость Сэр-Антонио не лишена была хитрости. "Дети мои, - повторял он, - будьте милосердны, как того требует святая мать наша церковь; но все же друзей счастливых предпочитайте несчастным, богатых - бедным. В том и заключается высшее искусство жизни, чтобы, оставаясь добродетельным, перехитрить хитреца".

Он учил их сажать плодовые деревья на пограничной меже своего и чужого поля так, чтобы они кидали тень на ниву соседа; учил просящему взаймы отказывать с любезностью.

- Тут корысть двойная, - прибавлял он, - и деньги сохраните, и полу­чите удовольствие посмеяться над тем, кто желал вас обмануть. И ежели проситель умный человек, он поймет вас и станет еще больше уважать за то, что вы сумели отказать ему с благопристойностью. Плут - кто берет, глуп - кто дает. Родным же и домашним помогаете не только деньгами, но и потом, кровью, честью - всем, что имеете, не жалея самой жизни для благополучия рода, ибо помните, возлюбленные мои: гораздо большая слава и прибыль человеку - делать благо своим, нежели чужим.

После тридцатилетнего отсутствия, сидя под кровлею отчего дома, слушая завывание ветра и следя, как потухают угли в очаге, художник думал о том, что вся его жизнь была великим нарушением этой скопи­домной, древней, как мир, паучьей и муравьиной, дедовской мудрости - была тем буйным избытком, беззаконным излишеством, которое, по мне­нию брата Лоренцо, "богиня Умеренности должна обрезать своими желез­ными ножницами"⁵⁷.

Если мы теперь проследим развитие мещанских добродетелей в тече­ние веков, то наше внимание должно быть обращено как на интенсивное, так и на экстенсивное их дальнейшее проявление. Первое касается само­го содержания учения о добродетелях, второе - распространения этих добродетелей среди нас. Наши познания в отношении обеих проблем совершенно различной природы. То, что я назвал интенсивным дальней­шим проявлением, мы можем проследить точно вплоть до отдельных подробностей по различным поучительным книгам и воспитательным сочинениям, в которых эти добродетели проповедуются: напротив, экс­тенсивное развитие мы можем установить только приблизительно по его симптомам.

Интенсивное дальнейшее развитие мещанского учения о добродете­лях, как его выдвинули люди кватроченто, точно говоря, вообще не име­ло места. Чему во всех грядущих столетиях поучают начинающих дело­вых людей, это не что иное, как то, в важности чего еще убеждал своих учеников Альберти. Между образом жизни деда Леонардо и Бенджамина Франклина нет, как уже сказано, ни малейшего различия. Принципы остаются в самом тесном смысле те же самые. Они повторяются в каждом столетии почти дословно, и все нравоучительные сочинения XVI, XVII, XVIII столетий кажутся нам переводами Альберти на другие языки. Кинем взгляд на пару характерных сочинений из разных столетий.

[91]

Так, в XVI столетии мы натыкаемся на характерный для того времени род сочинений: на сочинения о земледелии, которые мы находим равно­мерно распространенными во всех странах.

Испанец Геррера питает мало склонности к торговле. Но то, что он восхваляет в качестве добродетелей для сельского хозяина, есть не что иное, как то, что Альберты желал дельному торговцу шерстью: хорошо обдуманный образ действий, отвращение к праздности, точное знание своей профессиональной деятельности (157).

Француз Этьен дает следующие правила поведения: хороший хозяин должен проводить свое свободное время в размышлениях и в исполне­нии своих дел, не давая отвлекать себя развлечениями, охотой, пирами, многочисленными друзьями и гостями и т.д. Точное распределение вре­мени - самое главное. Никогда расходы не должны превышать доходов. Прилежанием хороший хозяин должен сделать и плохие земли плодород­ными. Старая поговорка гласит: хороший домохозяин должен быть боль­ше озабочен прибыльностью и долговечностью вещей, чем минутным удовлетворением и временной пользой (158).

Итальянец Ганара (159) выставляет в качестве верховного руководя-щего'правила полезность; и в салу тоже не следует разводить цветы, на которых ничего нельзя заработать, но только рыночный и находящий сбыт товар: красота садов Эдема повергла бедного Адама, а с ним всех нас в несчастье. Богатство наживают не путем придворной службы, воен­ной службы или алхимии, по путем бережливого ведения хозяйства.

В XVII столетии нам попадаются многочисленные "купеческие книги" и "купеческие лексиконы", в которых увещания, обращенные к молодо­му и старому деловому человеку, - строить свою жизнь и свое хозяйство разумно и добродетельно - занимают широкое место. Снова это все те же поучения: хорошо обдумывай все, соблюдай добрый порядок, будь трезв, прилежен и бережлив, тогда ни в чем тебе не может быть недостатка и ты сделаешься уважаемым гражданином и состоятельным человеком.

Тут мы имеем известное произведение Савари "Le parfait negociant", посвященное Кольберу. Оно трактует, правда, главным образом о купе­ческом искусстве, но и купеческая мораль не оставляется без внимания: счастье и богатство купцов зависят: 1) от точного знания дела; 2) от доб­рого порядка в деле; 3) от прилежания; 4) от бережливости и экономного хозяйства в доме (de l'epargne et de l'economie de-laeir maison); 5) от дело­вой солидности (160).

Гораздо более широкое место занимает поучение купеческим доброде­телям в английском pendant⁵⁸ к "Le parfait negociant": в "Совершенном коммерсанте", произведении, приписываемом, как известно, Д. Дефо (161).

Прилежным должен быть купец. "Прилежный купец есть всегда знаю­щий и совершенный купец" (стр. 45). Он должен всячески избегать удо­вольствий и развлечений, даже и тогда, когда они называются невинны­ми; глава, в которой говорится об этом (девятая в четвертом издании), носит заголовок: "Of innocent Diversions as they are called. Of fatal to the Tradesman, especially to the younger sort": ("О невинных развлечениях, как

[92]

их называют. Какими роковыми они являются для коммерсанта, в осо­бенности для молодого"). Опаснее всего спортивные и сеньориальные увеселения. "Когда я вижу, что молодой владелец лавки держит лоша­дей, ездит охотиться, учится собачьему языку и говорит на спортсменс­ком жаргоне, я прихожу всегда в ужас".

Ну, а потом прежде всего: не вдаваться в расходы! "Дорого обходя­щийся образ жизни (expensive living) - как ползучая лихорадка"; "это скрытый враг, который пожирает живых"; "он пожирает жизнь и кровь коммерсанта" и т.д. в многочисленных подобных вариантах. Хороший хозяин не вдается в чрезмерные расходы ни на свой дом, ни на свою одежду, ни на жизнь в обществе, ни на экипажи и т.п. "Деловая жизнь - не бал, на который идут разукрашенные и маскированные"; "она поддер­живается в ходу только благоразумием и умеренностью (prudence and fru­gality)". "Благоразумным ведением дел и умеренным образом жизни можно умножить свое богатство до любых размеров (с. 2, 308). "Когда расходы отстают от доходов, человек будет всегда идти вперед; когда это не так, то мне незачем говорить, что случится".

Новые издания произведений Савари и Дефо появляются в XVIII сто­летии. Нить, которую они пряли, прядут теперь дальше такие люди, как Бенджамин Франклин. К любимым писателям Франклина принадлежал Дефо.

В Бенджамине Франклине, человеке, который (по словам Бальзака) является изобретателем громоотвода, газетной утки и распублики, "ме­щанское" миропонимание достигает своего апогея. От разумности и бла-горазмеренности этого американца прямо-таки дух захватывает. У него все стало правилом, все измеряется правильным мерилом, всякий посту­пок сияет экономической мудростью.

Он любил экономию! О нем рассказывают следующий анекдот, кото­рый ставит перед нашими глазами этого человека во всей его монумен­тальной величине. Однажды вечером в одном большом обществе восхи­щались новой лампой с замечательно ярким светом. Однако спросили мимоходом, не будет ли эта лампа стоить больше прежних? Ведь являет­ся чрезвычайно желательным, чтобы освещение комнат обходилось как можно дешевле в нынешние времена, когда все расходы так возросли. "Меня обрадовало, - высказался по этому поводу Бенджамин Франклин, - это общераспространенное стремление к экономии, которуя я чрезвы­чайно люблю" (162). Это вершина: дальше идти некуда!

Известна его энергичная защита экономии времени; известно также, что им отчеканены слова "время-деньги" (163).

"Если жизнь тебе люба, то не расточай времени, ибо оно есть сущность жизни... Как много времени тратим мы без нужды на сон и не думаем, что спящая лиса не ловит дичи и что в могиле мы будем спать достаточно долго..."

"Если же время для меня драгоценнейшая из всех вещей, то расточи­тельность во времени должна быть самой большой из всех видов расточи­тельности... потерянное время никогда нельзя вновь найти, и то, что мы называем "довольно времени", всегда слишком кратко» (164).

[93]

Законченной экономии времени должна соответствовать законченная экономия материи: копить, копить, копить, копить! - звучит нам навстречу со всех страниц сочинений Франклина,

"Если вы хотите разбогатеть, то думайте столь же о бережливости, сколько о наживе. Обе Индии не обогатили Испании, потому что ее рас­ходы еще больше, чем ее доходы. Долой, следовательно, ваши дорогие-безумства".

Альфа и омега франклиновской житейской мудрости заключена в двух словах: undustry and frugality - прилежание и умеренность. Это пути, чтобы достичь богатства: "Не растрачивай никогда времени и денег, но делай всегда из обоих возможно лучшее употребление" (166).

Чтобы снова показать, как строится вся картина жизни человека, ко­торый так молится на "святую хозяйственность", я помещаю здесь отры­вок из мемуаров Бенджамина Франклина, в котором он нам сообщает, какие вообще добродетели он считал наиболее ценными, и как он сам воспитал в себе добродетельного человека. В "схеме добродетелей", набрасываемой здесь этим великим человеком, "мещанское" жизнепо­нимание находит свое последнее и высшее выражение. Это место гласит (167):

«Приблизительно в это время я принял смелое в серьезное решение стремиться к нравственному совершенствованию. Я желал иметь возмож­ность жить, не делая какой бы то ни было ошибки в какое бы то ни было время; я желал превозмочь все, к чему меня могли побудить либо при­родная склонность, привычка, либо общество. Так как я знал или пола­гал, что знаю, чтб хорошо и что дурно, то я не усматривал, почему бы я не мог делать всегда первое и не делать второго. Вскоре, однако, я нашел, что я поставил себе гораздо более трудную задачу, чем я воображал. В то время как я прилагал все заботы, чтобы уберечься от одной ошибки, другая часто заставала меня врасплох; привычка брала верх над невни­мательностью, и склонность была иногда сильнее разума. Я пришел, в конце концов, к заключению, что одно теоретическое убеждение в том, что в нашем интересе быть совершенно добродетельными, недостаточно, чтобы предохранить нас от проступков, и что противоположные привыч­ки должны быть сломлены, хорошие приобретены на их место и укрепле­ны, раньше чем мы сможем иметь какую-нибудь уверенность в постоян­ной и однообразной честности нашего поведения. Для этой цели я изоб­рел себе поэтому нижеследующий способ.

В различных перечислениях добродетелей и нравственных достоинств, встречавшихся мне при чтении, я находил перечень их более или менее полным, смотря по тому, больше или меньше понятий объединяли соот­ветствующие писатели под одним и тем же названием. Умеренность, на­пример, один ограничивал только в отношении еды и питья, в то время как другие расширяли ее так далеко, что она означала умерение всякого другого удовольствия, желания, похоти, всякой склонности или страсти, телесной и духовной, и распространялась даже на наш дух и честолюбие. Тогда я вознамерился в целях большей ясности лучше употреблять боль­ше названий и связывать с каждым меньше идей, чем мало названий с

[94]

многими идеями. Таким образом я объединил под тринадцатью названия­ми добродетелей все то, что мне в то время пришло в голову как необхо­димое или желательное, и связал с каждым краткое положение, выра­жавшее полный объем, который я давал его значению. Названию добродетелей вместе с их предписаниями были следующие:

1. Умеренность. - Не ешь до отупения, не пей до опьянения.

2. Молчание. - Говори только то, что может принести пользу другим или тебе самому; избегай пустых разговоров.

3. Порядок. - Дай всякой вещи свое место и всякой части твоего тела свое время.

4. Решимость. — Возьми себе за намерение осуществить то, что ты дол­жен; соверши непременно то, что ты вознамеришься.

5. Невзыскательность. - Не делай никакого расхода, как только для того, чтобы сделать добро другим или самому себе: это значит - не расто­чай ничего.

6. Прилежание. - Не теряй времени; будь всегда занят чем-нибудь полезным; отрекись от всякой бесполезной деятельности.

7. Откровенность. — Не пользуйся никаким вредным обманом; мысли невинно и справедливо и, когда говоришь, говори так же.

8. Справедливость. — Не вреди никому, поступая с ним несправедливо или не совершая благодеяний, которые составляют твой долг.

9. Обуздание. — Избегай крайностей; остерегайся так глубоко чувство­вать или так дурно принимать оскорбления, как они этого, по твоему мнению, заслуживают.

10. Чистоплотность. — Не терпи никакой нечистоплотности на теле, на платье или в жилище.

II. Спокойствие духа. — Не беспокойся по поводу мелочей или по поводу обычных и неизбежных несчастных случаев.

12. Целомудрие. — Имей половые сношения редко, только для здо­ровья или для потомства, никогда не доводи их до отупления и расслаб­ления или до повреждения твоему собственному или чужому душевному миру или доброму имени. 13. Кротость. - Подражай Иисусу и Сократу. Так как моим намерением было привить себе привычку ко всем этим добродетелям, то я полагал правильным не дробить своего внимания, пытаясь усвоить все сразу, но иметь в виду в определенное время всегда только одну из них, и только тогда, когда я бы овладел ею, переходить к другой, и так далее, пока я бы не прошел все тринадцать. Так как, одна­ко, приобретение некоторых из этих добродетелей могло бы также облег­чить приобретение известных других, то я расположил их с этой целью в той последовательности, как они выше приведены. Умеренность во гла­ве, так как она служит для того, чтобы доставить голове ту свежесть и ясность, которая совершенно необходима там, где нужно соблюдать по­стоянную бдительность и быть настороже против неустанной притягатель­ной силы старых привычек и власти постоянных искушений. Если уме­ренность приобретена и укреплена, то молчание будет легче. Мое жела­ние, однако, было направлено на то, чтобы вместе с приростом доброде-

[95]

тели одновременно приобрести и познания, и так как я уяснил себе, что эти познания в разговоре легче приобретаются путем употребления ушей, чем языка, и хотел поэтому порвать с одной приобретенной мной привыч­кой: именно с привычкой болтать, острить и шутить, что делало меня приемлемым лишь для пустого общества, то я отвел Молчанию второе место. Я ожидал, что эта добродетель и следующая, Порядок, предоставят мне больше времени, чтобы я мог преследовать мои цели и мои занятия. Решимость, раз сделавшись привычкой, удержала бы меня твердым в моих стараниях завоевать все далее следующие добродетели: Невзыска­тельность и Прилежание должны были бы освободить меня от остатка моих долгов, обеспечить мне благосостояние и независимость и сделать для меня тем более легким осуществление Правдивости и Справедливос­ти и т.д. В предположении, что, согласно совету Пифагора в его "Золотых Стихах", оказалась бы необходимой ежедневная проверка, я изобрел нижеследующий способ осуществить эту проверку.

Я сделал себе маленькую книжку, в которой я каждой из добродете­лей отвел одну страницу, разлиновал каждую страницу красными черни­лами так, что одна имела семь полей по одному на каждый день недели, и обозначил каждое поле начальными буквами дня. Эти поля я перере­зал накрест тридцатью красными поперечными линиями и поместил у начала каждой линии начальные буквы одной из добродетелей, чтобы на этой линии и в соответствующем поле отмечать черным крестиком каж­дую погрешность, в которой я, по точной проверке с моей стороны, в тот день провинился против соответствующей добродетели.

Я вознамерился следить за каждой из этих добродетелей по порядку в течение недели. Так, в течение первой недели я главным образом имел в виду избежать всякого, хотя бы самого незначительного, прегрешения против Умеренности, предоставляя остальные добродетели их обычной судьбе и только каждый вечер отмечая ошибочные поступки дня. Если я поэтому в первую неделю мог, таким образом, оставить мою первую, обозначавшую "умеренность", линию свободной от черных точек, то я принимал, что привычное упражнение этой добродетели так усилилось, а ее противоположность так ослаблена, что я мог отважиться распростра­нить свое внимание на одновременное наблюдение за следующей линией и на следующей неделе удержать обе линии свободными от крестиков. Если я таким образом доходил до последней, то я мог в тринадцать не­дель проделать полный курс и в год четыре курса. И как тот, кто должен в саду удалить сорные травы, не делает попытки вырвать все дурные растения сразу, что превысило бы его силы и возможности, но всегда работает одновременно только над одной грядой и только, когда он по­кончил с ней, берется за другую, так и я надеялся иметь ободряющее удовольствие выяснять успехи, которые я делал на пути добродетели, на моих страницах тем, что мало-помалу освобождал бы мои линии от чер­ных точек, пока бы я в конце концов, после курсов не оказался столь счастливым, чтобы при ежедневной проверке себя в течение тринадцати недель просматривать чистую книжку».

[96]

Мы видим: дед Леонардо и отец американской республики - они похо­жи как две капли воды. За четыреста лет едва ли одна черта изменилась в общей картине. "Мещане" - оба.

Но жили ли многие согласно мудрым учениям своих учителей? Устраи­вал ли каждый деловой человек свою жизнь по схеме добродетелей Бенджамина Франклина?

По многочисленным жалобам, испускаемым возвестителями этой муд­рости, - у Савари, у Дефо мы часто читаем жалобы на испорченность их поколения, которому грозит гибель от жизни в роскоши и довольстве, — можно было бы прийти к предположению, что слова проповедников от­звучали в пустыне.

Но я полагаю, что это было бы все же слишком пессимистической точ­кой зрения, против которой говорят многие основания. Я полагаю, что этот дух прилежного и бережливого, умеренного и осмотрительного, одним словом, добродетельного "мещанина" постепенно овладел хозяй­ствующими субъектами Нового времени, капиталистическими предпри­нимателями, по крайней мере купцами и ремесленниками (наши типы 4, 5 и 6-й). Может быть, в разных странах в различно высокой степени: быть может, французы в XVII и XVIII столетиях были худшими "хозяевами", чем голландцы или американцы; на это заключение наводят случайные замечания, которые мы находим в сочинениях авторов, способных пони­мать людей, вроде хотя бы "Патриотического купца": так, например, сына французского коммерсанта посылают в учение в Голландию, "где он научится доброй экономии, которая обогащает дома" (168).

Но, помимо этих нюансов, мещанство все же, пожалуй, со временем становится составной частью капиталистического духа. Потому что если

[97]

бы оно не соответствовало этому духу, то как бы первые самые ранние его сторонники постоянно приходили к тому, чтобы проповедовать его теми же самыми словами? Не должны ли мы вывести отсюда заключение, что его основания лежали в природе вещей? Но этим вопросом я, правда, захватываю уже вторую большую проблему, которая будет нас занимать в этой книге: проблему причин возникновения капиталистического духа. Я лучше поэтому откажусь здесь от аргумента "естественности этого" и в качестве доказательства того факта, что широкие круги были охвачены духом мещанства, что девиз - бережливость, прилежание и умеренность - красовался над пюпитрами во многих конторах, приведу только то обстоятельство, что сочинения, в которых возвещались эти учения, при­надлежали к наиболее читаемым в свое время.

Альберти, как мы уже видели, сделался классическим писателем для его времени; Дефо был одинаково известен в Старом и Новом Свете; Бенджамин Франклин в особенности получил такое распространение, как немногие писатели до него и после него. Если не желать признавать этого верным для предыдущих веков, то для XVIII столетия совершенно оче­видно, что дух деда Леонардо проник в широкие круги. Убедительное доказательство этого представляет судьба франклиновских сочинений.

Квинтэссенция франклиновских учений мудрости заключена в "Poor Richards Almanac", который он выпускал ежегодно в течение десятиле­тий. Резюме опять-таки излагавшихся здесь воззрений содержит "Обра­щение отца Авраама к американскому народу на одном аукционе" в выпуске этого календаря на 1758 г. Это обращение было издано в виде отдельного произведения под названием "Путь к богатству" ("The Way to Wealth"), и в качестве такового оно стало известным миру. Оно было перепечатано во всех газетах и распространено по всему земному шару. 70 изданий его вышло на английском языке, 56 - на французском, II—на немецком, 9 - на итальянском. Это сочинение было сверх того переведе­но на испанский, датский, шведский, уэльский, польский, гэльский, русский, чешский, голландский, каталонский, китайский, новогреческий языки и на фонетический способ письма (Phonetic writing). Оно печаталось по крайней мере 400 раз (169). В таком случае нужно все-таки признать, что, очевидно, имелась на- лицо общая склонность дать себя поучать этому человеку.