Православие от Нови-Сада до Петрозаводска

Я ношу православный крест. Русские спрашивают меня с любопытством и недоверием, почему я это делаю и какие отношения у меня с религией.

Как так вышло, что я стал православным? Я был крещен в России. Русская подруга рассказала мне о «сложном комплексе того, кто интегрируется и переусердствует в этом деле» и кто хочет ассимилироваться таким образом в русском обществе. Она сказала: «Стать православным — выбор тяжелый. Ты уверен?» Мы не должны носить православный крест только потому, что «так исторически сложилось». Еще одна моя подруга сказала: «Истинный христианин может быть только православным».

Мои предки со стороны отца были православными, и в моей семье последний православный был окрещен в 1892 году где-то на Балканах, недалеко от Дуная. Судьба хотела, чтобы я родился 85 лет спустя на юго-западе Франции. Как и многие мои соотечественники французы, я не был крещен в детстве. Сегодняшняя Франция имеет католическую культуру, но общество является светским. Мы называем Францию старшей дочерью римско-католической церкви, но во многих французских семьях нет никакого религиозного воспитания. Современная Франция была создана светской и в сегодняшней Европе отказываются признавать христианские корни европейской конституции. Хотя Россия является светской федерацией, религия выдвигается на первый план. Русские чиновники часто утверждают, что Россия является православной страной.

Я пришел к православию сам. Для меня все началось в 1999 году в Сербии. Я был частью одной из немногих французских ассоциаций, которые собирали средства, чтобы помочь сербам после окончания бомбардировок НАТО. Во Франции Слободан Милошевич считался главой зла на Балканах, и гуманитарные ассоциации помогли не сербам, а только противникам Милошевича. Мы с другом сопровождали конвой, везущий мелкое медицинское оборудование и препараты для сербского детского дома. Средства массовой информации во Франции и во всех западных странах в течение долгих военных лет выступали против Сербии и сербов, и я хотел знать, что случилось, увидеть реальность своими глазами.

Когда машины вернулись во Францию, я остался в Нови-Саде. Тогда я три недели путешествовал по стране, разговаривал с людьми — и понял многие вещи. В результате бомбардировки, которая продолжалась 87 дней, погибло много мирных жителей, атаки не были нацелены только на сербскую армию. Они систематически били по мостам через Дунай, по электростанциям и заводам. Речь шла не только о разрушении власти Милошевича, но и о подрыве экономики последнего союзника России на Балканах.

Красивым летом 1999 года послевоенная атмосфера была невероятной. Заводы не работали, люди не работали, царила атмосфера горя и отчаяния. Тем не менее в Нови-Саде люди купались в реке, как и каждое лето, и на берегу играла музыка. Ночью на зажигательных техно-парти сербская молодежь танцевала босиком на песке, свободно и, может быть, беспечно. Прямо за ними громоздилось то, что осталось от моста Свободы, разорванного на куски бомбами, и бетонные плиты свисали в Дунай. Этот праздник рядом с руинами завораживал меня. Незадолго до этого тысячи таких же молодых людей захватили последний мост в Нови-Саде и главный мост Белграде, чтобы спасти их от натовских бомбардировок. И днем и ночью закрывали мосты собой, выступая как живые щиты. В один день они надели на себя черно-белые мишени, а ночью зажгли свечи. Однажды бомбардировки остановились.

Не могу объяснить, что случилось со мной тем жарким и прекрасным августом 1999 года. Может быть, повлияла странная послевоенная атмосфера, а может быть — спокойствие православных священников, которые занимались своими делами, несмотря ни на что. Нас, французов, сопровождавших конвой, несколько раз приглашали на обед в монастыри неподалеку от Нови-Сада. С одного такого обеда я вернулся немного позже, долго разговаривал о православии с одним из священников, и его духовность показалась мне простой и легкой. Пока мы разговаривали, пили сливовицу; старый священник по-английски рассказал мне о богословии, внутренней жизни православного монастыря, а еще он говорил о России.

Сербия в 1999 году была похожа на Россию в 1991-м, сказал он мне, разобранная и разбитая империя, чье сердце и религиозная система пытались любой ценой сохранить свою социальную модель и внутреннее спокойствие на территории.

Я был изумлен и очарован православием. Оно привлекло меня своей простотой и светлостью, высокой чистотой своих литургий, красотой и эстетичностью контрастов. Иконы с ликами святых действительно приближают верующих к Богу. А скромность православных монастырей показалась мне милее колоссальности католических соборов.

Однажды вечером я сидел на террасе в центре Нови-Сада, наблюдая за прохожими. Я думал о тех разговорах, и одна мысль поразила меня. Сербская культура, религиозная самобытность и единство православного народа формируют своего рода фундаментальный триптих в этой стране. Это было важно, даже в послевоенной Сербии, я понял, что эта ментальная структура выжила и выживет и что Франция свой подобный триптих утратила.

Я вернулся во Францию с новым взглядом на потребительское и светское общество. Я начал чувствовать, что хочу жить в Восточной Европе, на православной земле. Возвращаться во Францию в мой личный и светский мир было трудно. Формула жизни западной страны перестала меня устраивать.

Мне понадобилось достаточно долго времени, чтобы осознать серьезность своих чувств. Я связался с Сербской церковью в Бордо, но действительно не смел все эти годы разобраться в себе и не был в состоянии объяснить, почему. Судьба, конечно, вмешалась, и мои планы переехать в Сербию не увенчались успехом, хотя я провел там много времени в течение последующих лет. Катастрофическая экономическая ситуация была первым тормозом, а потом я встретился с Евгенией, которая открыла мне другую частичку мира: Россию. Почти десять лет спустя с Евгенией в Петрозаводске, на берегу озера, и еще раз — летом я снова проникся тем настроением, которое овладело мной в Нови-Саде. Без сомнения, повлиял небольшой городок славянских православных, относительное спокойствие и, вероятно, ощущение удаленности от современного мира.

Возможно, судьба снова подыграла мне. Прогуливаясь по центру Петрозаводска, я обнаружил небольшую деревянную церковь, выкрашенную в зеленый цвет. Толкнул дверь — та открылась; я оказался лицом к лицу со статным голубоглазым священником, внимательно смотрящим на меня. Я поздоровался по-русски, спросил разрешения посетить церковь, а он ответил мне на отличном французском языке. Я подумал, что он просто знает язык, но священник сказал, что он тоже из Франции, ничего пока не поясняя. Позже я узнал, что это отец Николя Озолин, настоятель одной из самых красочных карельских церквей, Спасо-Кижского прихода. Я рассказал отцу Николя свою историю, в ответ на что он пригласил меня к себе.

Мы шли к нему в дом у озера, и по дороге священник показал мне место, где вскоре построят новый храм.

Приходской дом ремонтировали, уже почти окончив работы. Холл был увешан русскими пейзажами, а лестница украшена «кремлевскими» люстрами.

— Здесь мы учим православию, — сказал отец Николя, заводя меня в просторный компьютерный класс.

В соседней комнате стоял гигантский сканер, почти единственный в мире, перелистывающий страницы книги при сканировании их по одной.

— Это для большой православной библиотеки в Интернете, которую мы составляем. У нас также есть отдельный интранет — это на случай, если электричество отключится.

Я спросил, откуда деньги на все это, и священник ответил, озорно улыбаясь:

— Сначала от Бога, конечно, а потом от того, кто сидит в Кремле.

Выходя из приходского дома, я думал о католических священниках в Бордо, которые тщетно пытаются сохранить свои церкви с помощью только верующих; о пророчестве Фатимы, которая предвещала, что Россия примет католичество; и снова о пустынных храмах Бордо. Бедные католики!

Эта встреча с отцом Николя была для меня решающей. До того как уехать в Россию, я побывал на свадьбе своих французских друзей. Жених был католиком, но не особенно верующим, а невеста — франкоязычной вьетнамкой, тоже вроде как католичкой и тоже не практикующей. Свадьба состоялась в Кодэране, достаточно престижном пригороде Бордо, в мэрии, а не в церкви. Гости собрались перед административным зданием, все прошло очень быстро, примерно за двадцать минут. Вице-мэр дал моим друзьям подписать необходимые документы, и молодая пара вышла наружу под аплодисменты примерно двадцати друзей и членов их семей. Они пошли в ближайший парк фотографироваться, а после был банкет. Я желаю удачи молодоженам, но если честно, эта свадьба оставила у меня небольшое чувство незавершенности. В ней просто не хватало чего-то священного. Эта свадьба типична для атеистического общества современной Франции. В ней нет чего-то сакрального, придающего глубокий смысл и так важному событию.

Как дитя западного тоталитарного атеизма, я хотел самой превосходной свадьбы. Отец Николя, француз, был полностью согласен со мной.

Когда меня окрестили в Петрозаводске, мне было тридцать два, и я чувствовал, что эта церемония стала особенным достижением, моим личным и тайным. После отец Николя предложил провести нашу с Евгенией свадьбу на острове Кижи.

Венчал он нас в церкви Покрова Пресвятой Богородицы.

Кижи являются невралгическим центром русского православия. Дорога из Петрозаводска на остров Кижи на «Комете» уже сама по себе знаменательна как для верующих, так и для простых туристов. Огромные озера, свежий чистый воздух и явление зеленых Кижей среди воды вправду поражают того, кто видит это впервые. «Комета» причаливает, а затем нужно немного пройти, чтобы попасть в церковь.

Отец Николя ждал нас. Литургия длилась примерно полтора часа и была невероятно глубокой. Как только мы с гостями вошли в церковь, всех нас охватило одно чувство: близости настоящего и прошлого, единства традиций. Во время церемонии впечатление отрезанности от современного мира еще усилилось; в этом месте все казалось невероятным. Мои друзья-агностики крестились так же часто, как и практикующие православные. Когда к нам поднесли венцы, я почувствовал себя в центре мира.

Думаю, что нашу свадьбу гости никогда не забудут. Церемония шла на французском и русском языках, место было волшебным, как и невероятная личность отца Николя.

Потом мы вернулись в город, и праздничный вечер закончился в традиционном карельском ресторане. Еда была прекрасной, как и традиционные песни, но больше всего я запомнил восхитительные Кижи с их огромными деревянными церквами между небом и землей и слова отца Николя.

Один день в Казани. «Bez Buldэrabэz! (We can!)»

Размышляя о православии, я не мог не задуматься о религиях других людей. Сербия полностью изменила мое понимание ислама, или, вернее, исламов. Бывшая Югославия выходила из десятилетия религиозной (православные против католиков и против мусульман) и этнической войны (сербов против хорватов, против боснийских сербов и против албанцев). Тогда во Франции как раз стали обсуждать вопрос взаимоотношения ислама и государства. Я прочел Коран (на французском) и, конечно, нашел там ответы на некоторые вопросы, но многое оставалось неясным.

Потом я переехал в Россию. Во Франции СМИ и большинство наших интеллектуалов, как правило, негативно относящихся к новой России, изображают войну в Чечне как противостояние исламу и мусульманам Кавказа (так же, как и войну в Косово рисуют противостоянием исламу, мусульманам и албанцам). Но в Сербии, как и в России, войны с территориальным сепаратизмом (с мусульманскими регионами) не направлены против религии ислама. Я встречал в Белграде и в Нови-Саде и сербских, и албанских мусульман, которые жили в полной гармонии со своими православными соседями, и были частью общества, и чувствовали себя в первую очередь сербами или югославами.

Во Франции вопрос сосуществования ислама с другими религиями создал проблему, неразрешимую на данный момент. До массовой иммиграции, которая началась в 1970-е годы, во Франции практически не было мусульман. Сегодня они составляют 10–15 % населения, при этом некоторые религиозны, некоторые нет. Во Франции были католические церкви, протестантские храмы и синагоги на протяжении веков, но недавнее появление мечетей неожиданно удивило общество. Мечетей мало, но они переполнены; в это же время множество католических церквей почти пустуют по воскресеньям. Государство — светское, большинство французов — тоже, но они не хотят минаретов на своих пейзажах. Вот почему на данный момент у большинства мечетей Франции нет минаретов. Так они менее заметны, чем магазины «халяль», которые открылись во всех городах Франции.

Я говорил об исламе с русскими — они относятся к этому вопросу гораздо спокойнее, чем французы, с которыми вообще невозможно разговаривать о мусульманах.

От Тимура я многое узнал о Кавказе, не покидая Москвы. Тимур сразу сказал, что он мусульманин и черкес, и я чувствовал, что близость к предкам для него так же сильна и важна, как и принадлежность к исламу. Тимур — прежде всего москвич. Как и многие мусульмане на постсоветском пространстве, он пьет алкоголь и ведет образ жизни сравнительно «современный» в том смысле, который это может иметь место сегодня в Москве. Он такой же адекватный, как и те мусульмане, которых я встретил в Боснии и Сербии.

Беседуя с Тимуром, я удивился тому, что он был в курсе проблем иммиграции во Франции.

— Ха, во Франции скоро арабы будут управлять страной, — говорил он безо всякой агрессии, но с иронией.

Тимур находил меня нетипичным французом — на его взгляд, я был больше похож на араба. Не знаю, отчего ему так казалось и было ли это комплиментом. Как христианский француз (и как иностранец в России) из уважения к Тимуру я никогда не говорил плохо о французских мусульманах, думая, что могу в той или иной степени задеть его критикой. Но Тимур довольно открытый человек, и мы общаемся совершенно свободно, так что, думаю, если бы я однажды сказал что-то вроде: «Меня достали арабы во Франции, мы должны отправить их обратно в Магриб», — его это не шокировало бы. Россия — это страна, где «политкорректности» не существует. Есть свобода мысли и слова, и я думаю, что именно в этом — фундаментальная разница между французами и русскими.

Но недавняя история русского Кавказа показала напряженность и нестабильность ситуации.

Я был очарован исламом других больших русских мусульманских регионов — Татарстана и Башкортостана. Приехав в Россию, я действительно хотел увидеть Казань. Именно во время этого визита окончательно оформилось мое восприятие отношений России и ислама.

Казань — это город, который все французские гиды советуют посетить после Санкт-Петербурга и Москвы. Для этого есть свои резоны. Москва является самым крупным городом России, Санкт-Петербург — самым европейским. Что касается Казани, экскурсоводы говорят, что там можно увидеть умеренный ислам (почти светский, по их мнению), и таким образом город представляет собой модель гармоничного сосуществования религий и этнических групп.

Татарстан — мусульманская республика в составе светской федерации бывшего Советского Союза. Поездка в Казань сама по себе — не сюрприз: город красивый, в центре — немного обшарпанный, как и другие города России. Главная пешеходная улица потрясает архитектурой официальных зданий. Также великолепна мечеть Кул Шариф, самая крупная в Европе. Она стоит рядом с православной церковью в середине удивительного Кремля, такого же объекта Списка всемирного наследия ЮНЕСКО, как и остров Кижи в Карелии. Эта древняя мечеть была восстановлена недавно, она — удивительный символ сосуществования православия и ислама на территории, которая исторически была местом конфликтов и войн. Я не знаю другого города, где мечеть стояла бы рядом с православной церковью в кремле столицы республики светского государства с православным большинством. Это формула сбивает с толку простого француза, это абсолютно потрясающе. Эта мечеть и эта церковь в лучах заката в августе 2010 года совершенно потрясли меня.

В Казани мы с Евгенией познакомились с французом, который жил в этом городе с девушкой-татаркой.

Однажды вечером мы пошли поужинать в ресторан в центре города. На входе нас встречали две молодые женщины, блондинка и брюнетка, сказавшие одновременно:

— Здравствуйте!

— Салам Алейкум!

Затем Фредерик и Зина рассказали нам о своей первой совместной поездке во Францию — это было за несколько недель до нашей встречи, и отправились они в Лион. Древняя столица Галлии и второй по величине город Франции, Лион лежит на юго-востоке. Зине город очень понравился, но она рассказала нам, как удивилась, услышав призыв муэдзина прямо с вокзала. Также ее поразило количество арабов и африканцев.

— Где же французы? А почему у вас так много иностранцев? Я даже видела, как арабы молятся на улице средь бела дня!

Она задала те же вопросы, что и многие туристы, впервые приезжающие в Париж. В рекламной брошюре мы видим отели и прекрасные памятники, но разница между некоторыми районами столицы сильнее, чем между Северной и Центральной Африкой.

Я сказал, что был во многих городах Франции и что в Москве тоже много мигрантов, на что Зина ответила:

— Да, в Москве сейчас тоже мечети переполнены. Но большинство мусульман в Москве всегда были россиянами или выходцами из бывшего СССР, и они не совсем чужие в России.

Фредерик смотрел на меня широко раскрытыми глазами и, когда Зина вышла, сказал:

— Знаешь, поскольку она тоже мусульманка, я не смел заговаривать на эту тему, чтобы ее не обидеть — хотя в Лионе подумал о том же. Оказывается, она сначала россиянка, а только потом мусульманка. Это безумие, не так ли?

Удивительное дело. Зина не понимала, что Фредерик мыслит несколько иначе и боится говорить с ней откровенно, даже не в состоянии объяснить, почему так сложилось. А Фредерик еще не полностью понимал Зину, считая ее солидарной с французскими мусульманами.

Когда Зина вернулась, я прокомментировал ситуацию:

— Видишь, здесь, в Казани, мы находимся одновременно и в России и в Татарстане. Есть историческое прошлое, но здесь татары могут жить как татары, а русские — как русские. У меня сложилось впечатление, что русские, мусульмане или нет, все чувствуют здесь себя как дома.

Зина спросила:

— Ну а ты-то сам как относишься к вашим мигрантам?

Французу трудно ответить на этот вопрос. Во Франции чрезвычайно сложные отношения между исламом, христианством и государством.

— Прежде всего, Зина, нужно понять, что ислам — новая религия для Франции, — наконец сказал я. — И появился недавно, в семидесятых, когда увеличилась потребность в рабочей силе. Политические власти, которые в основном придерживаются светской мысли в течение длительного времени, считали, что иммигранты-мусульмане станут светскими республиканцами, как и другие французы. Это была их ошибка, а на самом деле недоверие между религиозными общинами только усилилось и увеличилось число религиозных школ, католических, иудейских и мусульманских. Французское государство слишком пассивно защищает фундаментальные аспекты светского мироустройства и оставляет новой религии (включая ислам) возможность выйти за рамки общечеловеческой адекватности. Иногда у нас принимают нелепые законы — например, недавно проголосовали за то, чтобы запретить женщинам носить исламский платок. Поэтому мусульмане чувствуют угрозу со стороны государства, думая, что оно ограничивает их свободу вероисповедания, и требуют новых прав и новых гарантий. Большинство французов изначально католики, даже если они — как это по-русски — не воцерковлены. Они спокойно едят мясо по средам и пятницам, но не хотят халяльных магазинов. Подавляющее большинство французов не хотят, чтобы мусульман во Франции становилось больше. Сегодня в мусульманских районах французы больше не чувствуют себя как дома. Они чувствуют вторжение и считают, что отношения между государством и религиозными общинами ухудшились. Иммигранты-мусульмане тоже не чувствуют себя как дома, они ощущают себя недавними переселенцами, видят, что государство пристально следит за ними, мешая им исповедовать ислам. Так что, я думаю, современный французский политический мир не в состоянии управиться с этой социальной проблемой. Ислам во Франции стал источником политических дебатов. Можно ли его совместить с республиканским правом и светским государством? Допустим ли он вообще в республике? Наконец, на чьи деньги строить мечети? Из государственного бюджета, чтобы предотвратить иностранное финансирование, которое считается экстремистским? А как же закон 1905 года, который запрещает государственному фонду восстанавливать и содержать католические храмы, оставляя затраты на плечах верующих?

Я говорил об этом горячо и долго. Зина в ответ рассказала, что ислам в Татарстане — довольно тихий, немусульманином быть нормально, так как это все-таки Россия. Но на самом деле русские здесь научились жить с исламом и татарами. А татары давно научились быть русскими, так что таких проблем тут нет.

Конечно, я сказал ей:

— Когда первые алжирцы и марокканцы приехали во Францию, у нас тоже не было никаких проблем. Арабы были рабочими, которые работали, а компании обращались с ними довольно грубо. Но большинство новых мусульманских иммигрантов привезли не только свою веру, но и другую культуру, и другой язык. За следющие десять лет приехали семьи этих рабочих, их знакомые, родственники и просто люди, ищущие лучшей доли. Общество их приняло, но для всех этих новых мигрантов не было работы. Постепенно сложились гетто, где больше не жили французы, такие районы начали появляться во всех городах Франции. Молодежь живет преступлениями — это проще, чем учиться. Кроме того, большинство иммигрантов прибыли из наших бывших колоний, против которых мы проиграли войны, что не способствует простым и дружеским отношениям. Государство стало платить пособия, чтобы мигранты не умерли с голоду — им стало незачем вообще даже пытаться искать работу. Дело не в том, что мигранты — мусульмане, а в том, как они живут. Они не ассимилируются, не становятся частью Франции, ничего не делают для страны.

Зина ответила:

— Думаю, проблема европейских стран в том, что они небольшие, закрытые, и в том, что у них однородная культурная среда. Татарстан, например, всегда был землей различных миграций, но татарская самобытность здесь сохранилась и всегда пребудет. Посмотри, в Казани есть исламский центр, десятки мечетей, множество православных храмов, католических, протестантских церквей, синагоги, центр кришнаитов и даже храм бахаи! У нас человек в первую очередь татарин и россиянин, а только потом — мусульманин. Это означает, что татарин поддерживает спортивную команду России и российский флаг, а не французских арабов. Вы, французы, говорите о мультикультурности, но не согласны смотреть на девушек в хиджабах, и у вас возникли проблемы с иммигрантами. Тем не менее в вашей футбольной команде — только иммигранты, а единственный коренной француз принял ислам. Это странно, не так ли?

— Знаешь, Зина, не думаю, что французы против ислама как такового. Посмотри, твой бойфренд — француз, католик, и это не мешает ему любить тебя. Проблема в том, что субкультура насилия и преступности, которая сложилась в гетто иммигрантов во Франции, использует арабо-африканский и мусульманский контекст. Банды жуликов нападают и грабят мирных граждан, жгут их машины с криками «за Мекку» или «за Коран». Но это банды американизированные, не мусульмане. Благочестивый мусульманин уважает закон и правила. К сожалению, многие французы не различают этих тонкостей, для них иммигрант — часто мусульманин, а преступник — часто иммигрант, следовательно, ислам — не культура, а источник беспорядка. Но посмотри, ты мусульманка и без проблем живешь с французом-католиком. Многим арабским девушкам запрещено сближаться с французами; их общины и старшие родственники выступают против этого. А француз, который во Франции хочет жениться на арабской девушке, должен стать мусульманином. Видишь, это совсем разные ситуации.

Зина рассмеялась и сказала, что в Татарстане в смешанных семьях девочек крестят в православие, а мальчиков посвящают в ислам. Я сразу вспомнил мечеть, стоящую рядом с православной церковью, и подумал, что наши европейские политические лидеры должны проводить летние каникулы в Казани, чтобы узнать значение слова «сожительство».

Казань для французов — нечто озадачивающее, непонятное и даже мешающее. Они видят, как другим удалось создать то, что во Франции пока не получилось.

Фредерик связывал свое будущее с Казанью. Я уверен, что до Татарстана он и не думал переехать в мусульманскую страну и уж тем более не представлял себе, что возможно, живя там, не чувствовать религиозного прессинга.

Странно, как сильно русских удивляет новое лицо Франции. Странно, какой ненужной оказывается политкорректность и какой ценной — искренность. Зина и Тимур рассуждают так, как должны думать все во Франции. Как это возможно, чтобы черкес и татарка высказали о Франции наиболее объективные и разумные мнения изо всех мной услышанных? Удивительно то, что Россия абсолютно не страдает политкорректностью, этим французским злом, которое уничтожило свободу слова и даже мысли.

На следующий день мы весь день гуляли по улицам Казани, и я видел нечто показавшееся мне совершенно невероятным. В исламский центр зашла девушка в очень легкой одежде! В этот день было почти плюс сорок по Цельсию, и ее короткая юбка была уместна на улице, но в мечеть в таком виде! Я очень удивился и захотел посмотреть, что будет дальше. Муфтий поздоровался с девушкой, выдал ей передник, она закуталась и прошла в глубь мечети, чтобы помолиться. Думаю, что никогда не забуду эту сцену. Она очень точно показывает, что в атмосфере Казани удивляет иностранца.

Подобное я видел в Ростове Великом, в одной из церквей Спасо-Яковлевского монастыря, где одна молодая блондинка в фартуке и платке крестилась с редкостным исступлением. Выйдя из храма, она сняла платок и фартук, явив миру черные микрошорты и туфли с каблуком пятнадцать сантиметров. Россия, я думаю, единственная страна в мире, где религия не только строгая, но и где мечеть или церковь могут не отнимать у женщины эротизм и женственность.

Во Франции, на улицах некоторых городских районов, женщины, мусульманки или не мусульманки, не смеют носить юбки или шорты, опасаясь угроз и оскорблений от молодых радикальных мусульман.

Я рассказал Зине, что меня удивила дискуссия, услышанная в Москве: дескать, русские женщины слишком обнажены, это может создать напряжение между верующими традиционалистами и слишком раздетой московской молодежью. Во Франции невозможно носить мини-юбки; в России мужчины ждут, когда девушки откажутся от микрошорт и вернутся к юбкам!

Правда, в России есть и такие города, которые современный стиль жизни еще не затронул и где люди живут будто в девятнадцатом веке. А Москва и ее жители уже бегут по двадцать первому…

Евгения зашла в мечеть, и муфтий неодобрительно покосился на ее декольте (ни одна религия не любит вырезы и мини-юбки), но потом поднял глаза на меня и улыбнулся, видимо, поняв, что я иностранец. А на рынке в Казани со мной разговаривали на местном языке, на татарском, будто со своим!

Я почувствовал мудрую толерантность этого старого муфтия. Позже, когда в Москве дело Pussy Riot разгорелось, я часто вспоминал этот взгляд и думал, что было бы, если бы эти девушки вбежали в его мечеть.

Будучи из Франции, где религию не уважают вовсе, я не понимаю необходимости атаковать церковь. Если я правильно понимаю, девушки из Pussy Riot критикуют то, что политическая власть находится слишком близко к религиозной власти. Во Франции церковь тоже участвует в общественной жизни. Например, бывший президент Франции Николя Саркози создал Совет мусульманской веры. Ректоры мечетей во Франции призывали к поддержке кандидата от левых Франсуа Олланда против Николя Саркози на президентских выборах в 2012 году, считая его наиболее благоприятным для интересов мусульманской общины во Франции. Но никто не нашел ничего плохого в этом взаимодействии между властями и религией и никто не организовал панк-концертов в мечети.

Сидя на террасе кафе в центре Казани, трудно различить азиатские, восточные и славяно-христианские, а также и постсоветские влияния в толпе. Все кажется взаимосвязанным и объединенным. Лето в Казани приносит что-то беспечное, и я понимал о России что-то новое, чувствуя себя на полпути между Азией и Европой или, возможно, между Европой и Востоком.

В Сербии мне рассказывали о старом Сараеве и его невероятном смешении культур. Но евразийский вариант Казани — это что-то особое, наверное, такого нет больше нигде в России. Я увидел двух женщин, идущих вместе, одна в мусульманском платке, а вторая в мини-шортах. Каким образом можно описать этот город? Как гиперструктурированное единство, но не мультикультурное, а полиэтническое, как народ России, где разные люди живут по разным обычаям, но вместе? Я попытался представить себе Россию как длинный славянско-православный позвоночник, иногда с мусульманскими ребрышками, иногда с буддийскими и иногда с чем-то другим. Но это было летом, было солнечно и очень жарко, и я, возможно, замечтался.

Date: 2015-09-19; view: 249; Нарушение авторских прав