События нашего городка 37 page

— Вы, не смейте лгать, это чудовищная, гадкая ложь!

— Да. Ну хорошо. Но я, наверное, первый, кто… делает тебе авансы… а если не первый… умоляю, не рассказывай… о господи.

— Как вы смеете говорить мне такие вещи!

— Прости, я не имел в виду… я просто… мне очень плохо.

— О, я бы так хотела вам показать, как это на самом деле! Если бы вы были моим учителем, я бы вас любила.

— Если бы я был твоим учителем, все было бы совершенно по-другому.

— Ну ладно, а вы не можете как-то стать моим учителем теперь?

— Нет.

— Почему мы не можем жить вместе, как вы сказали, вы ведь на самом деле говорили об этом, разве вы забыли о том, чтобы уехать в Калифорнию, купить для нас дом у океана, вы сказали, что мне понравится, сказали, что будете гораздо чаше держать меня при себе.

— Я сошел с ума, я знал, что это невозможно, этого никогда не могло быть.

— Как бы там ни было, а вы это сказали.

— Да, но то было до того, как я… разрушил барьер, перескочил через пропасть… мы не можем вернуться к прежнему.

— Почему нет? Можно же попробовать? Вы свободный человек, а не беспомощная жертва.

— Нет, я именно беспомощная жертва… меня прижали к земле, и я кричу… как ты не понимаешь, не чувствуешь, какая теперь между нами разница? Ты разговариваешь, мыслишь, используешь свой интеллект, пробуешь то и это, чтобы я перестал тебя расстраивать. А я в другом мире, мне больно, я ощущаю близость смерти.

— Смерти.

— Я не хочу сказать, что я болен или собираюсь покончить самоубийством, ничего такого, просто это смертная боль, боль расставания, боль потери близкого человека.

— Нет, нет, нет, этого можно избежать. Почему мы не можем жить все вместе в том доме? Я могла быть там так счастлива, если бы только мы там жили вместе — я, и вы, и Перл.

— И Перл. Вот именно.

— Что вы хотите сказать?

— Ты не понимаешь.

— О, если бы вы только промолчали, мы могли бы этого достичь.

— Если бы я молчал и продолжал притворяться… тогда я думал, что я тебя люблю… но теперь… теперь я чувствую намного, намного большее… когда говорю об этом, оно воплощается в жизнь… и тем самым… приходит к концу.

— Но почему?

— Ты говоришь про Перл — разве теперь, когда мы стали тем, чем стали, я смог бы спокойно смотреть даже на твою дружбу с Перл?

— Но вы же хотели, чтобы я вышла за Тома!

— То было задумано прежде, чем мы изменились, и как раз для того, чтобы избежать этого.

— Разве нельзя просто быть самими собой, мы же можем подняться надо всем этим, мы… ведь… кто нам запретит?

— Хэтти, не искушай меня, не становись под конец дьяволом, мне придется потом доживать свою жизнь с памятью о тебе.

— Попытайтесь же придумать какой-нибудь способ.

— Нет-нет, только не это, нам туда нельзя…

— Куда?

— Туда, где все переключается и начинает двигаться в другую сторону. Нет, я не собираюсь ничего придумывать. Ты не знаешь, чем была для меня — воплощением чистоты и невинности. Ты просто сама не понимаешь, что говоришь, но прошу тебя, замолчи. Сейчас ты невинна, а потом будешь как все остальные. Мне почти хочется убить тебя, только для того, чтобы ты осталась как есть.

Он яростно отпихнул кресло назад, но не встал.

Хэтти сидела очень неподвижно, положив обе ладони на стол, как и раньше, когда Джон Роберт еще не раскрыл свою тайну. Лицо девушки раскраснелось, глаза блестели, но от волнения или слез — Джон Роберт не мог понять. Оба на мгновение умолкли.

Хэтти расслабилась, потерла глаза, сгорбилась, отвергнутая. Сказала тусклым, плаксивым голосом:

— Тогда вы не захотите обо мне думать… о той, какой я стану потом.

— Нет. Не захочу. Я не буду думать о тебе вообще… потом.

— И вы называете это любовью. У вас нет никакого здравого смысла… человеческой порядочности… вообще нет!

После их возвышенной схватки эти слова показались фальшивыми и кошмарными.

Джон Роберт ощутил их мертвенную фальшь и с ужасом понял, что разговор близится к концу. Он сказал:

— Ты взволнована, взбудоражена, для тебя эти переживания в новинку, и теперь ты разочарована. Но для меня… о, Хэтти… я не могу высказать словами, в каком аду нахожусь.

Она не выказала жалости. Она думала о себе, о своих чувствах.

— Вы заставили меня полюбить вас — вот что случилось, — а теперь хотите все разом убить. Вы заставили меня почувствовать… очень многое. Вас удивит, если вы узнаете, сколько всего я теперь чувствую… что я чувствую?

— Ты рядом со мной. Я хочу сказать, мы оба дышим и потеем в этой маленькой комнатке. Я — большой зверь. Ты чувствуешь мою силу, я тебя пугаю и интересую. Это лишь мимолетное чувство.

— Этот ваш… ядерный взрыв. Теперь я чувствую… что… почти влюблена в вас.

— Хэтти, не говори глупостей. Не теряй рассудка, не теряй головы.

— Я никогда такого не испытывала.

— Меня это не интересует.

— О, вы… вы… я вас не понимаю!

— Это все из-за прошлого, Хэтти. Когда я сказал тебе то, что — подчеркиваю — не имел права говорить, это вызвало что-то вроде падения гильотины. Тогда я этого не понимал. Но связь времен была обрублена. У меня больше нет времени — в смысле, для тебя. Все равно как если бы я тебя убил. Ты теперь навсегда останешься такой же, но мертвой.

— Как вы можете говорить такие жестокие, гадкие вещи? Дайте мне хотя бы попробовать сделать вас счастливым! Не говорите, что это невозможно. Подумайте об этом. Не сейчас, а потом, на сейчас мы уже достаточно сделали, достаточно сказали и уже начинаем говорить чепуху. Только не обрубайте все, не отправляйте меня в списки мертвых.

— О, ты будешь вполне живая, только где-то в другом месте. Желаю тебе большого счастья. Правда, желаю.

— Неправда. Вы пытаетесь меня проклясть, навсегда уничтожить мое счастье. Вы не хотите разделить со мной мою жизнь и потому хотите ее омрачить.

— Пожалуйста, не надо так думать.

— Вам жалко себя, вы такой глупый. Мне не все равно, что с вами будет, я по правде люблю вас, вам повезло, что я вас люблю, зачем вы это отвергаете, почему мы должны думать о том, что это значит, давайте посмотрим, что это значит. Я согласна, это безумный, нелепый разговор, а все из-за вас. Давайте уедем прямо сейчас, на вокзал, в аэропорт, в Америку.

— Хэтти, умоляю, перестань.

— Давайте уедем вместе.

— Хэтти, постой, послушай. Я хочу, чтобы ты немедленно покинула этот дом и вернулась в Слиппер-хаус. Можешь позвать обратно Перл, если хочешь, мне уже все равно, главное, чтобы я больше никогда в жизни тебя не видел.

— Вы с ума сошли.

— Я пошлю тебе деньги, все устрою с твоей учебой в колледже в Англии, все как надо. Можешь делать что хочешь, я буду в Америке, но теперь уходи, прошу тебя, еще рано, никто тебя не увидит, иди.

— Не пойду! С какой стати? Это отвратительный разговор, он меня мучает, мы ходим по кругу и треплем друг другу нервы. Я не могу быть рядом с вами, так близко, чувствовать, что вы так близко, и не…

— Уходи, прошу тебя.

Хэтти вскочила. Она раскраснелась, лицо было чумазое, как у ребенка, с размазанными следами слез. Она не заплела волосы и даже не расчесала, и теперь все они перепутались оттого, что она лихорадочно вцеплялась в них и дергала. Платье было застегнуто криво. Губы и подбородок дрожали, руки тряслись, она судорожно вздрагивала при вдохе. Бледные молочно-голубые глаза блестели от слез и гнева. Джон Роберт, почти утонувший в шатком кресле, где он стал похож на огромную жабу, наполовину зарывшуюся в ил, попытался подняться. Он скреб ногами по изодранному ковру, упирался в подлокотники кресла так, что они трещали, но тщетно.

— Не подходи… — пробормотал он.

Секунду казалось, что сейчас Хэтти бросится на него, прыгнет ему на колени, как котенок. Но она упала на колени у кресла, схватила философа за руку и стала покрывать ее слезами и поцелуями.

— Простите меня, не покидайте меня, вы мой милый дедушка, я вас люблю, у меня никого нет, кроме вас, заботьтесь обо мне, любите меня, не оставляйте меня одну.

— Хватит! — произнес Джон Роберт.

Тут внезапно раздался громкий шум. Хэтти села на пятки. Шум повторился, яростный, отдающийся эхом. Кто-то стучал, колотил в парадную дверь. Они переглянулись.

— Наверно, полиция, — сказал Джон Роберт. Это было первое, что пришло ему в голову.

— Не открывайте, — сказала Хэтти, которая уже встала на ноги. — Никто не знает, что мы здесь.

Раздался длинный звонок, а потом опять послышался стук, еще более громкий — по двери молотили кулаками.

Джон Роберт встал на одно колено, затем поднялся на ноги.

— Надо открыть, надо, — пробормотал он.

Он неуклюже протопал в прихожую, Хэтти — следом, и, повозившись в полутьме с замком, открыл. Ворвался ослепляющий, яркий, холодный уличный свет.

За дверью стоял Том Маккефри. Он уставился на них мутными от усталости, дикими глазами. Волосы его были всклокочены, рубашка расстегнута, ноги босы. Он сказал тихо и отчетливо:

— Я пришел за Хэтти.

Джон Роберт не колебался ни секунды. Он повернулся, ухватил Хэтти, как-то умудрился протиснуть ее мимо себя, между своей огромной тушей и стеной, и выпихнул на улицу. Том позже вспоминал руки Джона Роберта, вцепившиеся в ткань платья Хэтти, когда она, спотыкаясь, вылетела наружу.

— Нет! — закричала Хэтти.

Том поймал ее, когда она упала прямо на него, и умилился ей, ее теплой шее и прохладным волосам. Еще секунда — и он твердо взял ее мокрые пальцы в свои.

— Идем! — сказал он и потянул ее за руку.

Дверь дома номер шестнадцать по Заячьему переулку захлопнулась.

Том побежал, таща Хэтти за собой. Сначала она сопротивлялась, потом побежала рядом, держа его за руку.

Кто, откинув занавеску ранним утром, видел в этом ясном солнечном свете, как бежал по пустым улицам Том Маккефри с Хэтти Мейнелл? Я.

Через некоторое время, где-то на Траванкор-авеню, они, задыхаясь, перешли на шаг. Том отпустил руку Хэтти. Она тихо плакала, время от времени вытирая глаза костяшками пальцев. Том кидал на нее робкие взгляды.

— Хэтти, не плачь, милая, что такое? Это всего лишь я.

Она покачала головой и не ответила. Лицо у нее было красное, в глазах кровавые прожилки, губы мокры. Она уже не так сильно плакала, но задыхалась, судорожно втягивая воздух, словно тихо вскрикивала. Она закрыла лицо спутанными волосами, как покрывалом.

Они прошли дом Грега и Джу. Занавески были задернуты. Стояла тишина, Эннистон спал. У Тома болели ступни и ныли колени. Он где-то сбросил ботинки и снял носки во время приключений прошлой ночи, которая теперь казалась очень далекой.

Когда погас свет, Том во мгновение ока решил все равно привести свой план в исполнение. Тело помнило, что нужно делать, — не зря он так долго изучал путь к спасению. Правая нога коснулась торчащего ножа, на миг оперлась на него, Том взлетел вверх, вцепился руками в вертикальные перекладины верхней лестницы, левым коленом нащупывая в темноте очередную опору. Нож подался и с лязгом упал на цементный пол далеко внизу. Том шарил коленом по перекладинам, обнаруживая, что проемы, куда хотел всунуть ногу для опоры, слишком узки. На секунду его руки приняли на себя весь вес тела, и оно повисло, прижав к перекладинам колено, больно опирающееся на пару дюймов торчащей наружу ступеньки, и держа правую ногу на весу. Нагрузка на руки усилилась, когда ладони медленно заскользили вниз по мокрым, скользким перекладинам. Потом он каким-то чудом смог поднять правое колено, нашарить им такой же выступ чуть повыше и повиснуть, раскорячившись, как паук, на боку лестницы. Он инстинктивно передвинул левое колено вверх, пошарил сбоку, просунул правую ступню меж перекладин на ступеньке пониже и устроился понадежней. Рукам стало полегче, и Том некоторое время отдыхал в таком положении. Потом осторожно перехватил левой рукой перекладину пониже, ближе к левой ступне, потянул изо всех сил, выпрямился, правая рука дотянулась до поручня поверх перекладины, и правая ступня тоже нашла себе место на ступеньках. Еще немного отдохнув, Том смог перебросить одну ногу через поручень, соскользнуть на ту сторону и мешком рухнуть на ступени. Он посидел, растирая саднящие колени и беспокоясь, не повредил ли их. Видимо, именно тогда он снял носки и ботинки и потерял их в темноте. Нож ему тоже было жалко. Далее Том некоторое время бегал вверх и вниз по лестничным пролетам, в темноте, глотая насыщенный паром воздух, обжигая босые ноги, не находя пути наверх. Лестницы, по которым он пытался подняться, либо кончались запертыми дверями, либо неожиданно опять шли вниз. Он время от времени звал на помощь, но пугался, услышав, как жалок его голос, отдающийся напрасным эхом в темноте. Том поднялся по лестнице, потом спустился, потом поднялся опять, в итоге потерял всякое ощущение направления и уже не мог отличить подъем от спуска. Наконец он сел, а вокруг него бурлила и кипела жаркая тьма. Он старательно дышал, сидя неподвижно и борясь со страхом задохнуться. Позже, очнувшись от забытья, он попробовал еще раз позвать на помощь и издал один чрезвычайно громкий крик, от которого задрожало все огромное замкнутое пространство и вся невидимая металлическая сеть затряслась и зазвенела. После этого зажегся свет и кто-то очень сердитый открыл дверь и сбежал по лестницам.

Человек перестал сердиться, когда узнал нарушителя. Тома простили, как, несомненно, простит его Господь, если таковой существует. Работник Института, чуть заметно улыбаясь, уже более мягко выговаривал Тому, а тот сказал ему, что потерял ботинки, носки, плащ, пиджак и нож где-то внизу. Он попытался описать свое чудо левитации, но осознал, что сам толком не понял случившегося. Спаситель велел Тому валить отсюда и оставил его в коридоре Эннистонских палат. Том пошел к вращающимся дверям в конце коридора, но, не дойдя, увидел в открытую дверь пустой палаты божественное зрелище — кровать с пухлыми подушками и белоснежными простынями. Он вошел, откинул одеяла и залез в постель. Его тут же одолел самый живительный сон, который он когда-либо испытывал в своей жизни; пока он спал, на него снизошли мудрость и ясность видения. Он проснулся, точно зная, что должен делать, и незамедлительно отправился в Заячий переулок.

Том толкнул заднюю калитку сада в Белмонте и пропустил туда Хэтти. Прошел за ней сам. Она сказала:

— У меня нет ключей.

— Не беспокойся, — ответил он, — Я знаю, как попасть в дом.

Сад был воздушно-зелен, укрыт легким туманом, дымкой, и бесчисленные птицы сплетали голоса в одну сладкую мелодию. Том и Хэтти шли под деревьями, по тропе, покрытой мхом, прошлогодними листьями и мелким острым древесным мусором, на который Тому было больно ступать. Потом они пошли по траве. Том велел Хэтти подождать у парадной двери, а сам обежал дом кругом, зашел в угольный сарай и пролез через окно в задний коридор, как когда-то Джордж. Том побежал к парадной двери и впустил Хэтти. Она воспользовалась ожиданием, чтобы пригладить волосы и расчесать их пальцами. К этому времени она заметно успокоилась.

Она вошла, обойдя Тома, и направилась вверх по лестнице. Сейчас, впервые после того вдохновляющего сна, Том не знал, какова его роль; не то чтобы он сознательно продумал какую-то роль — в каждый момент он действовал инстинктивно, по наитию. Но теперь предначертанные действия, разворачивающиеся словно во сне, подошли к концу, магия иссякла, и он вернулся в нелепую, опасную неразбериху обыденной жизни.

Хэтти вошла к себе в спальню и бросилась на кровать лицом вверх. Она задергала ногами, пытаясь сбросить туфли. Том разул ее и поставил туфли под кровать. И продолжал стоять, глядя на Хэтти.

Хэтти лежала на собственных волосах, раскинувшихся по кровати, отчаяние у нее на лице сменилось спокойствием и тихой усталостью. Том смотрел на Хэтти — робко, вопросительно, извиняясь. Она улыбнулась ему и протянула руку. Он взял предложенную руку и сел на край кровати. Он увидел, что платье девушки было мокро от пота и прилипло к телу. Он поцеловал пальцы девушки. Они были соленые.

— Хэтти, можно, я лягу рядом?

— Да. Но больше ничего.

Он лег на бок, вытянувшись, словно мерился с ней ростом, не пытаясь привлечь ее к себе, но касаясь ее плеча одной рукой. Он почувствовал, что она едва заметно сжалась, отстраняясь.

— Хэтти.

— Да, Том?

— Ты выйдешь за меня замуж?

Она молчала.

— Хэтти…

Еще секунда — и Том понял, что она крепко уснула. Он лежал неподвижно, охраняя ее сон. Чистейшее, незамутненное счастье наполняло его тело, проникало в его кровь, становилось им самим.

Позже, когда Хэтти еще спала, он спустился на первый этаж. В коридоре у парадной двери, которую они оставили открытой, лежал аккуратный сверток. В свертке Том обнаружил свои ботинки, носки, плащ, пиджак и подаренный Эммой нож.

Джордж Маккефри толкнул вращающиеся двери Эннистонских палат. Портье в стеклянной будке был поглощен чтением «Эннистон газетт» и не заметил Джорджа. А если бы заметил, был бы поражен блаженством, написанным у того на лице. Как описать это выражение? Лицо не расплывалось в улыбке, но от глубокого удовлетворения, а может быть, от внутреннего спокойствия выглядело гладким, довольным. Такое лицо могло быть у человека, который унаследовал миллион или после длительных упражнений в аскетизме достиг просветления. Это самое выражение так встревожило Тома во время «военно-полевого суда» и в тот вечер, когда он был в квартире Дианы, а Джордж так спокойно, почти рассеянно спустил его с лестницы.

Джордж шел по коридору несколько манерным шагом, как если бы за ним следили (хотя никто не следил). Он осторожно поднимал над ковром ноги, словно породистый скакун, который вышагивает, высоко поднимая копыта. Джордж глубоко дышал. Нарочито-беспечно взглянув на на доску объявлений, он почерпнул оттуда, что профессор Джон Роберт Розанов находится у себя. На двери комнаты Джона Роберта висела стандартная табличка: «Не беспокоить». При виде ее Джордж улыбнулся. Он встал у двери и, все так же улыбаясь, прислушался. Из комнаты донесся ожидаемый им звук — тихий храп спящего мудреца. Время было послеобеденное, и Джон Роберт, как обычно, спал. Был понедельник. Накануне Джордж приходил в Палаты в это же время, но оказалось, что Джон Роберт вышел. (Он был все еще в Заячьем переулке — разбирал бумаги и писал письма.) Джордж толкнул дверь. Она открылась, наполнив коридор ревом текущей воды. Джордж быстро вошел, закрыв за собой дверь. Обстановка комнаты не изменилась с его прошлого визита. Сквозь матовые оконные стекла в комнату проникал ясный жемчужный свет. На улице сияло солнце. Джон Роберт лежал на кровати, но теперь — одетый в необъятных размеров, синюю, похожую на парус казенную ночную рубашку Эннистонских палат, которая скрывала почти всю его мерно колыхавшуюся тушу. Он спал на спине, положив одну руку поперек груди, свесив другую вниз. Стол был завален книгами и тетрадями, но тетради теперь лежали аккуратной стопкой.

Джордж по-прежнему улыбался. От этого блаженное сияние его лица, казалось, усиливалось, так что теперь он выглядел как человек, охваченный вдохновением в решающий момент жизни — в такие минуты люди хватают флаг и с громким ликующим криком бросаются на противника, в божественном безумии, в священном порыве исполняя высший долг. Но в то же время Джордж был спокоен, его движения точны; да и как иначе, если он выполнял задачу, тысячу раз отрепетированную в собственном воображении. И действительно, он передвигался по комнате так, словно находился в царстве своего воображения, где все знакомо и возможно. Он будто ступал по воздуху. Двойные двери ванной, за которыми ревела вода, были приоткрыты, и за ними висел столб пара, тающий в холодном воздухе. Джордж оглянулся на безмолвное тело на кровати и медленно распахнул створки дверей. Вода низвергалась из больших латунных кранов в белую бездну ванны, скрывая ее облаком пара. Джордж шагнул в ванную и наклонился, чтобы посмотреть, закрыт ли сток. Он был открыт, и вода стояла примерно на уровне одного фута. Джордж перегнулся через край и повернул латунную ручку, чтобы закрыть сливное отверстие. Распрямляясь, он понял, что взмок от пара. Джордж повернулся, чтобы видеть Джона Роберта, и начал снимать пиджак. Улыбка к этому времени превратилась в ухмылку, которая с тем же успехом могла быть выражением страшной боли. Он закатал рукава рубашки.

Философ захрапел тише, слабо побулькивая. На этот раз он не вынул вставные зубы, поэтому рот его и подбородок не провалились. Его спящее лицо показалось Джорджу огромным и бессмысленным. Оно словно все состояло из нагромождения дряблых складок мягкой кожи, изрытой и пористой, старой, словно какие-то объедки или слежавшаяся куча белесых мертвых растений, не знавших света. Глаза исчезли в прикрытых морщинистыми веками провалах. Это было не лицо, но хаотическая мешанина плоти, занявшая место лица. Кожа была грубая, местами пятнистая, словно грязная от серой щетины. Джордж перевел взгляд на расстегнутый ворот накрахмаленной рубашки и открытый вздымающийся треугольник безволосой розовой груди. Рубашка закрывала гениталии, но видны были шишковатые колени, красные, гладкие, нетронутые старением, будто мальчишеские. Ноги ниже колен, мертвенно-белые, с проступающими синими венами, были покрыты редкими, очень длинными черными волосами. Ступни философа были прикрыты полотенцем. Джордж вернулся в ванную комнату. Ванна уже наполнилась, и вода ровно уходила в трубу для стока излишков.

Джордж крепко прижал руку к груди, успокаивая дыхание. Он расстегнул ворот рубашки. Створка двери ванной наполовину закрылась. Он подпер ее стулом. Он еще раз обратился к задаче, которую сам определил для себя, и к решению, которое столько раз мысленно репетировал. Кровать, одна из оригинальных сохранившихся кроватей прежних Палат, была из стальных трубок и, по мысли конструктора, должна была легко передвигаться на колесиках по гладкому ковру. Она стояла у приделанного к стене изголовья из светлого дуба. Джордж положил руку на изножье кровати и слегка потянул. Кровать двинулась бесшумно, словно по собственному желанию. Джордж втянул воздух и замер, словно подавив вздох или рыдание. Теперь, когда он так близко подошел к этому, ему нужно было сделать паузу. Он огляделся, странно, как механическая игрушка, двигая глазами, как будто это действие было для него новым и непривычным занятием. Он посмотрел на резьбу дубовой панели — она изображала фавна среди стреловидных листьев. Он посмотрел на оранжево-белую тарелку, одну из давних, шведских, лежавшую на стуле возле двери. Посмотрел на книги, лежавшие на столе, и заметил, что некоторые покрылись пылью. Должно быть, Джон Роберт запретил горничным трогать его бумаги. Джордж посмотрел на защелки окон, тоже стальные, первозданные, красноречиво повествующие о своем возрасте. Ему захотелось подойти и потрогать их или провести пальцем по ближайшей книге. Он снова посмотрел на Джона Роберта, и сердце обожгло словно добела раскаленным железом. При взгляде с этой точки лицо на секунду стало осмысленным, губы выпятились — сколько раз Джордж видел эту гримасу учителя, слушающего философские рассуждения. Выражение было на редкость живым, к тому же Джон Роберт еще и храпеть перестал, так что Джорджу пришлось присмотреться повнимательнее, чтобы убедиться, что глаза учителя не открыты и не смотрят на него.

Джордж принялся разворачивать изножье кровати. Для этого он просто навалился на кровать бедром, и она послушно, бесшумно двинулась. Теперь изголовье было направлено к ванной комнате. Джорджа охватила слабость, порожденная лихорадочной поспешностью, его дыхание было прерывистым, словно он, выдыхая, произносил отрывистое «о, о, о». Джорджу, кажется, было уже все равно, проснется Джон Роберт или нет. Механизм операции, ее сложность, срочность полностью поглотили Джорджа. Ноги у него ослабели, колени превратились в желе, ослабли, как от похоти. Он покатил кровать изголовьем вперед к дверям ванной комнаты.

Отрабатывая эту сцену в воображении, Джордж толкал кровать тихо, осторожно и останавливался, чтобы убедиться, что изголовье стоит точно над наполненной до краев ванной. Но теперь его охватила тошнотворная, боязливая спешка, и как только конец кровати миновал двери, Джордж толкнул ее так яростно, что передние ножки быстро проскочили кафель и съехали бы прямо в воду, если бы их не остановил приподнятый бордюр вокруг ванной. Джордж, который теперь оказался в дверях, перестал толкать, сделал глубокий вдох, наклонился, схватил кровать за задние ножки у самого пола и начал поднимать. Тяжесть тела Джона Роберта была сосредоточена у изголовья кровати, и поднять другой конец ее оказалось нетрудно. На глазах у Джорджа поднялись стальные трубчатые ножки кровати, зажатые в руках с побелевшими от натуги костяшками. Расставив ноги, напрягая силы, он уставился прямо перед собой. Вдруг раздался оглушающий, плюхающий, грохающий шум, кровать освободилась от тяжести, вырвалась из рук Джорджа, вильнула вбок и врезалась в одну из решетчатых дверей. Джордж слабо взвизгнул и засуетился, отчаянно торопясь пролезть мимо кровати, загородившей ему путь. Он уже понял, что все провалил. Джон Роберт не упал в воду головой вперед. Он лежал огромной китовой тушей на самом краю ванной. Он оглушен, подумал Джордж, что-нибудь повредил себе при падении, не может встать. Стеная, Джордж подбежал и ногой спихнул философа через край ванны в огромный, исходящий паром котел очень горячей, пузырящейся воды.

Джордж постоял, оглушенный внезапным исчезновением тела. Вода выплеснулась ему под ноги, пар слепил глаза. Потом он увидел под собой, в длинной, широкой яме ванны, что-то темное, синее, оно плавало и трепыхалось на поверхности. Это была синяя ночная рубашка. Надо было ее снять, подумал Джордж. Но, конечно, раньше нельзя было этого сделать. Он встал на колени рядом с ванной и надавил на синюю рубашку, ощущая толстые, сутулые плечи жертвы. Он давил и давил, обеими руками, запихивая глубоко в воду все, что поднималось над поверхностью. Он делал это долго, движениями человека, стирающего белье. Пока он удерживал огромную голову под водой и гадал, сколько еще держать, у него возникло странное ощущение, что он все это уже когда-то проделывал, и даже, может быть, неоднократно. «Это совсем как мертвые младенцы», — подумал он. Впрочем, младенцы были не мертвые, но он хотел бы сделать их мертвыми — вот так, и вот так, и вот так.

Наконец он понял, что можно не продолжать. Во взбаламученной воде плавало что-то огромное, грузное, округлое, оно двигалось, ныряло и всплывало. «Надо было снять рубашку, — подумал Джордж. — Никакой одежды. Я же раньше все это прорабатывал. Не помню почему». Он слегка потянул за темно-синюю ткань. Но теперь ее было бы слишком трудно снять и слишком страшно. Он поднялся на одно колено, медленно встал на ноги и, протиснувшись мимо кровати, вернулся в спальню. Постоял, глядя вокруг — комната смотрелась очень странно без кровати, ранее занимавшей ее середину. Джордж подошел к окну, посмотрел на задвижки и наконец протянул руку, чтобы потрогать одну из них. Как странно, что, когда он последний раз смотрел на эти задвижки, вселенная была совершенно другой. Грозный, жаркий страх снова обжег его сердце, самый ужасный страх в его жизни — за свое будущее, за продолжение своего существования. Джордж взял со стола одну из тетрадей. Я и ее утоплю, подумал он. Вернулся назад, протиснулся мимо кровати и с каким-то удивлением увидел плавающего в воде большого бегемота. Джордж уронил тетрадь в воду в дальнем конце ванны. На страницах он разглядел почерк Джона Роберта. Потом подумал: «Надо уходить, выбираться отсюда». Он пошел обратно в спальню и направился к двери. Оглянувшись, он сообразил, что оставил кровать в дверях ванной комнаты. Он вернулся, вытащил кровать и оттолкал ее в исходное положение. Изголовье кровати было забрызгано водой, подушка исчезла. Неуверенно двигаясь, Джордж машинально вытер ножки кровати и постельное белье полотенцем, которое раньше прикрывало ноги Джона Роберта, но не упало в ванну. Джордж поискал подушку и обнаружил ее, очень мокрую, на краю ванны. Он попытался отжать подушку, потом бросил на пол у кровати. На ковре было много воды — Джордж решил, что это он сам принес на ногах. Он взял чистое полотенце с вешалки в ванной, вытер руки и обтер ботинки. Потом попытался убрать мокрые следы с ковра. Увидел свой пиджак, лежащий в углу, и надел его. Пошел и старательно закрыл двери ванной комнаты. Огляделся кругом. В комнате стало потише, и выглядела она совсем как обычно, за исключением вселенской пустоты. Джордж постоял минуту, глубоко дыша, а потом вышел в коридор. Закрыл дверь палаты, и звук бегущей воды сник до едва слышного шума. Джордж пошел прочь по безлюдному коридору.

Не беспокоить.

Когда Джордж приблизился к двери на улицу, она вдруг начала вращаться. Вошел отец Бернард, повернулся, отцепил защемленную рясу и оказался прямо перед Джорджем. Священник начал было что-то говорить, но увидел лицо Джорджа и подавился словами. Джордж прошел мимо и вышел в солнечный свет.

Отцу Бернарду в последнее время хватало и собственных забот, относящихся к его внутренней жизни. В сердце и душе у него начало пробуждаться понимание, что он не сможет долго носить священнический воротничок и рясу. Ему придется двигаться дальше. Этот вывод причинил ему настоящую боль, от которой нельзя было просто отмахнуться. Поколебавшись и потянув время, он решил, что нужно посоветоваться с Розановым, чья откровенность в обсуждении этой темы если не вызвала, то ускорила этот удручающий священника духовный кризис. Отец Бернард пошел сначала в Заячий переулок, но там никто не ответил на звонок в дверь, а снаружи ничего не было видно, кроме опрокинутой молочной бутылки на крыльце (ее перевернули, когда Том похищал Хэтти). Священник отправился в Эннистонские палаты.