События нашего городка 35 page. — «Отче наш»? — спросил Джордж

— Сиди. Вот так. Расслабься. Не надо так уныло смотреть. Надеюсь, плакать ты не будешь. Я не верю, что ты когда-либо сделал или сделаешь что-нибудь ужасное. Единственный, кому ты вредишь, — это ты сам. Твой ум кипит гневом, раскаянием, скорбью и черной болью. Отпусти это все. Обратись к Богу. Не важно, что это значит. Пусть чудо прощения и мира воцарится у тебя в душе. Прости себя и тех, кого считаешь своими врагами. Я хочу, чтобы ты прочитал вместе со мной «Отче наш».

— «Отче наш»? — спросил Джордж. Кажется, он удивился и почти заинтересовался, — Прямо сейчас?

— Да. Ты ведь помнишь слова? Отче наш…

Джордж произнес, быстро, глядя на священника, который, упершись одним коленом в софу, все еще крепко держал его за плечо:

— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко же на небеси и на земли.

Он остановился и произнес:

— Господи, ну вы и шарлатан.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твое есть Царствие, и сила, и слава, во веки веков. Аминь.

Отец Бернард отпустил плечо Джорджа и уселся рядом. Они сидели молча, оба ошеломленные, осознавая только что происшедшее в этой комнате.

Джордж вздрогнул и встал.

— У вас, однако, старая магия работает как часы.

Отец Бернард тоже встал.

— Джордж, не уходи, прошу тебя, сядь, помолчим немного. Не нужно говорить. Позволь, я тебе принесу кофе, виски, бренди, что-нибудь поесть. Дай старой магии на тебя подействовать, потрудиться в тебе, побыть с тобой, воззови к ней. Повторяй старые заклинания. Иисус Христос пришел в мир спасти грешников.

— Воззвать к ней! Даже если все это ложь?

— Не может такого быть. Она пойдет тебе на пользу. Она тебе уже помогла сегодня. Если ты произносишь священные слова с искренним, смиренным, страстным желанием спасения — они будут услышаны. Позволь благодати затопить твое сердце. Помни — ничто не может встать преградой между нами и любовью Христовой.

Джордж смотрел на священника секунду или две, словно обдумывая услышанное. Потом сказал: «Ох», внезапно повернулся и выбежал из комнаты. Священник бросился за ним. Хлопнула парадная дверь.

Отец Бернард вернулся в гостиную и какое-то время стоял неподвижно. Снаружи темнело, и он включил еще одну лампу. Затем позвонил по друидсдейлскому номеру и услышал спокойный голос Стеллы: да, Джордж был и ушел, и да, конечно, с ней все в порядке.

Священник посидел немного, думая о Джордже, смягчаясь и возносясь душой. Правильно ли я ответил Джорджу, думал он. Чего он хотел? Отец Бернард взял молитвенник и вспомнил, как мисс Данбери с фонариком читала по губам, когда отключили свет. Отец Бернард встал на колени и произнес вслух молитву за страдающих грешников. «Благословенный Господи, Отче милосердия и Боже всякого утешения, воззри с состраданием и жалостью на сего пораженного немощью раба твоего. Даруй ему истинное видение себя и Твоих грозных и благих обещаний, дабы он не отринул упование на Тебя, ниже возложил сие упование на что иное кроме Тебя. Даруй ему силу против всякого искушения и исцели всякое раздражение его. Трости надломленной не переломи и льна курящегося не угаси. Не отврати от него милосердия Своего во гневе, но доведи его услышать радостную весть и утешение, да исцелятся кости, сокрушенные Тобою».

Сбежав из Белмонта, Том медленно шел обратно на Траванкор-авеню. Временами ему приходилось останавливаться, тяжело дыша и держась за грудь. Словно что-то чуждое, слишком большое поселилось в его теле и неуклюже, болезненно пыталось вылезти, словно все его тело жаждало очиститься рвотой. Том чувствовал, что ему надо сделать что-то трудное, ужасное, может быть — роковое, но пытался об этом не думать. Он прислушивался к себе, к этим физическим ощущениям и странной, доселе неизвестной боли.

Дойдя до Траванкор-авеню, он поднялся наверх и лег в постель, но и это положение оказалось мучительным. Он сел на кровати, потом пересел на стул. Сказал вслух тусклым, гулким голосом и сам удивился, услышав: «Все было, а теперь ушло, я все потерял, все ушло, теперь я буду это оплакивать, и больше ничего не будет, больше ничего не будет».

Наконец он попытался думать. Сегодня, в этот самый день, Хэтти еще была в Эннистоне. Что это значит? Это действительно что-то меняет в его жизни или важно только потому, что ему от этого так ужасно плохо? Разве он не покончил со всем этим?

И вообще, ничего «этого» никогда не было. Просто выдумки, фантазии маньяка. Он отверг ее, она отвергла его. Даже это звучит слишком торжественно. Они, чтобы старый дурак отвязался, поздоровались, небрежно махнули друг другу и разошлись. Все кончилось еще до гнева Джона Роберта. Надо отчетливо держать эту мысль в голове и не пускать в нее Джона Роберта. Хотя какой в этом смысл, раз то с самого начала была его и только его идея? Том совершенно утратил ощущение времени, он не мог вспомнить, что случилось в какой день и что было после чего. Не мог вспомнить, почему для него так важно было пойти в Слиппер-хаус в день «беспорядков». Наверное, хотел опять увидеться с Хэтти. А потом она исчезла, они с Джоном Робертом вернулись в Америку, и Том избавился от всего этого кошмара, освободился. Чувствовал ли он облегчение? Эта история кончилась, и можно наконец отдохнуть. Но от чего он собрался отдыхать и какое ужасное возобновленное чувство возможностей, потребностей, власти ждало его после пробуждения? Разве теперь он свободен? Быть может, дело в ощущении, что он все еще может, если захочет, заполучить, захватить, выиграть? Но что такое «это», о чем он только что говорил, чего именно так желал? Имело ли это какое-то отношение к Джону Роберту, его мнению, одобрению или даже привязанности? Или пострадало одобрение самого Тома, его образ героя в собственных глазах? Да, его самооценка пострадала, но он мог заметить эту потерю и счесть ее временной. Что именно в рассказе Алекс, в истории про Хэтти, бегущую по садовой дорожке, и ее попытки проникнуть в Слиппер-хаус привело Тома в такое безумие? Он ведь даже не о Хэтти теперь думал; казалось, образ бегущей девушки затмил настоящую Хэтти в его околдованном мозгу.

Это потрясение было частично связано со временем. Том успокоился на мысли, что они уехали и ничего нельзя сделать, — в этом была окончательность, безопасность. Он чувствовал теперь, что даже похороны Уильяма и происшествие в Купальнях принесли ему какое-то облегчение. События становились преградами между ним и ужасной парочкой. Ему казалось, что при виде jet d'eau [139]к его боли отчасти примешалась элегическая печаль, и в мысли о том, что Хэтти навеки оторвана от него, ушла в невидимый мир, была целительная энергия. Даже раскаяние становилось вызовом, на который приходилось отвечать. А теперь Тома внезапно, рывком вернули в предыдущую эру, все достижения свелись к нулю, все надо было начинать сначала. Но что это за достижения, что за отвратительная свобода, что такое «это», которое так мучит его ощущением новых возможностей? Мысль о том, что Хэтти до сих пор в Эннистоне, была почему-то невыносима. Боже, если бы она была далеко! Но может быть, она и вправду далеко, была здесь утром, а потом уехала. А если гак, он опять возвращается в прежнее состояние, и разве оно для него не самое желанное? Нужно лишь выждать. Он посмотрел на часы. Половина десятого.

Он снова лег на кровать и попытался ни о чем не думать. Задумываться нельзя. Иначе… можно нечаянно… прийти к решению… Джон Роберт назначил Тома защитником Хэтти, ее рыцарем. Но отчего ее защищать? Том, конечно, никак не мог догадаться, что защищать ее нужно от самого Джона Роберта. Но интуитивно ощущал эту идею где-то вдалеке. Он подумал: «Он знает, что сам не сможет за ней присматривать, это все равно что жить с чудовищем, большим диким животным, он может ей нечаянно навредить. Только бы она была невредима. Об этом нельзя думать, вспомни мертвого Уильяма, летящую вверх воду и как она обожгла твою руку». Руку до сих пор жгло. Идея, которую Том пытался изгнать, прыгая с мысли на мысль, заключалась в следующем: ничто на свете не мешает ему прямо сейчас отправиться в Заячий переулок и выяснить, находится ли Хэтти до сих пор в Эннистоне. «Но нет, — подумал он, — я сейчас ничего не могу сделать для них или с ними. Нужно просто сидеть тихо, пока не станет слишком поздно, и, Боже, сделай так, чтобы это произошло поскорее. Но откуда мне знать, может быть, уже слишком поздно, может быть, они уже уехали, а я страдаю только от неведения. Можно пойти в Эннистонские палаты, — подумал он, — там должны знать, кто-то говорил, что Джон Роберт снимает там номер…» И с этой мыслью он уснул.

— Том, Том, просыпайся, Том, милый, проснись.

Том повернулся на бок и сел. В комнате горел яркий свет, а у кровати стояла женщина. Том уставился на нее, не узнавая. Потом узнал. Это была Джуди Осмор.

— Грег, поди сюда. Том здесь, он крепко спал. Том, мы вернулись, ты получил письмо?

— Нет, — ответил Том. Он спустил ноги и встал, у него закружилась голова, и он опять сел на край кровати.

— Ну да, мы его послали только на прошлой… не помню… все делали в такой спешке… мы так замечательно провели время.

Вошел Грегори Осмор. Он выглядел утомленным и совсем не обрадовался при виде Тома.

— Том, привет, ты еще здесь?

— Конечно, он еще здесь! — сказала Джуди.

— Привет, Джу, привет, Грег, с приездом, — ответил Том, — Вы только что вернулись?

— Да, ужасно странное ощущение, правда, Грег, когда меняешь часовые пояса, мы летели прямо из Далласа, видели место, где застрелили Кеннеди, летели без пересадки и всю дорогу пили. Совершенно не понимаем, сколько тут сейчас времени. Сколько времени?

Том посмотрел на часы.

— Пол-одиннадцатого.

— А на моих… ой, я начала их переставлять, и теперь они бог знает что показывают. Что у тебя с глазом?

— Надеюсь, в доме есть что поесть? — спросил Грег.

— Не думаю, — ответил Том, — Не помню.

Он вдруг понял, что очень голоден.

— Я же говорил, — многозначительно сказал Грег, обращаясь к Джуди.

— Можно пойти в «Бегущего пса».

— Он уже закрылся.

— Ресторан — нет. Как бы там ни было, давайте выпьем. Готов спорить, что выпивка в доме есть. Где Маккефри, там и выпивка.

— Выпивка есть, — подтвердил Том.

— Пойдем вниз, я так завелась, мне надо обязательно что-нибудь съесть.

Они спустились в гостиную, и Грег нашел виски и стаканы, в то время как Джуди без устали скакала по комнате, трогая вещи, Тома и без удержу хохоча.

— Ой, было так здорово, мы так веселились, ездили в Новый Орлеан, на Юге просто невероятно; интересно, переняли ли мы южный акцент — я, кажется, да.

Том увидел на диване пластиковый пакет с платьем Джуди, который он, очевидно, принес из Белмонта, сам того не заметив. Он сказал:

— Ой, Джу, ты меня прости, кто-то нечаянно пролил вино на твое платье, но, видишь, Габриель все исправила.

— Кто его надевал? — спросил Грег.

— Ну… мой друг… надеюсь, вы не возражаете.

— Дай посмотреть, — сказала Джуди.

— Габриель покрасила его чаем.

— Чаем?!

— Это Габриель его носила?

— Нет, Грег… одна девушка… простите меня, пожалуйста…

— Ну, оно не совсем такое, как было, но ничего страшного, — сказала Джуди.

— Мне очень неприятно, что так получилось.

— Том, милый, не переживай, это не важно, мы так рады тебя видеть! Правда, дорогой?

— Что ты еще натворил? — спросил Грег, озираясь.

— О, больше ничего… в доме все в порядке… если бы я знал, что вы приезжаете, я бы убрался, переменил постельное белье.

— А как Эннистон, как все? Ужасно забавно думать, что вы тут жили своими маленькими уютными жизнями, а мы там просто потрясающе развлекались, мы обязательно должны тебе все рассказать.

— Уильям Исткот умер, — ответил Том.

— О… очень жаль это слышать, — сказал Грег, ставя стакан. — Очень жаль… Такой милый старик… и старый друг моего отца. Когда?

— Ой, недавно, — ответил Том. Он чувствовал, что не в силах вспоминать подробности, считать дни, описывать детали.

— Как жалко, такой хороший человек, — опечалилась Джуди.

— Я пойду позвоню в «Бегущего пса», — сказал Грег. Он вышел.

— Мы не спали тысячу лет, не могли заснуть в самолете, — вернулась к своему Джуди. — Мы летели первым классом, там была настоящая лестница и бар, просто супер, я наслаждалась каждой секундой, даже дурацким фильмом, и… ой, Том, я так рада тебя видеть, у тебя такое милое, знакомое лицо, но ты такой бледный! Смотри, как мы загорели! Нам солнце даже надоело. Смотри.

Она закатала рукава платья и показала загорелую руку.

— Мне нужно идти, — сказал Том.

— Ни в коем случае… конечно, ты должен остаться на ночь… правда, Грег? Том говорит, что уходит…

— Помолчи, — отозвался Грег из прихожей. — У вас будет столик на двоих, если мы придем прямо сейчас?

— На троих, — крикнула Джуди.

— Мне надо идти, — сказал Том, — Надо успеть на лондонский поезд, я как раз собирал вещи, когда вы приехали.

— Чепуха. Когда мы приехали, ты спал. И вообще, на десять сорок пять ты уже не успел.

— Они нас покормят, если мы придем прямо сейчас, — сказал Грег.

— Мне надо идти, — повторил Том.

— Ни в коем случае не уходи!

— Он хочет уйти — пусти его, — сказал Грег, — Черт, как мне хреново.

— Я только вещи соберу, — сказал Том.

Он взбежал по лестнице к себе в спальню и закрыл дверь. Он увидел комнату, теперь такую неприветливую, где кругом валялись его вещи, чемодан, который он радостно распаковывал, комнату с видом на город, которую он выбрал, как только приехал — так давно, в ушедшую эпоху, когда он был молод, счастлив, невинен и свободен. Он как попало запихал вещи в чемодан и не смог его закрыть. Ему хотелось завыть от досады. Он сунул чемодан с почти закрывшейся крышкой в угол и стал приводить в порядок измятую незастланную кровать. Начал было снимать простыни, потом бросил все как есть. Спустился вниз.

— Джуди, ничего, если я оставлю у вас чемодан? Я прибрал свои вещи. Я потом приду и заберу его… я позвоню… мне просто срочно нужно в Лондон. Огромное вам спасибо, что позволили мне пользоваться домом, тут так хорошо.

— Тебе спасибо зато, что присмотрел за домом, — сказал Грегори, чувствуя, что вел себя как невежа.

— Приезжай к нам с ночевкой, — сказала Джуди, — в любое время…

— Мне нужно бежать…

— …и мы тебе всё расскажем.

Том добрался до Института и побежал вдоль фасада здания, направляясь ко входу в Эннистонские палаты, где всегда дежурил портье. Однако, подбежав к большой главной двери, обычно в это время закрытой, Том обнаружил, что она чуть приоткрыта и изнутри пробивается свет. Том подошел к двери, осторожно толкнул ее и заглянул внутрь. В дальнем конце Променада горели лампы. В помещении не было ни души.

Тому пришло в голову, что можно пробраться в Палаты через служебные помещения и Баптистерий и узнать то, что ему нужно (находится ли еще Розанов в Эннистоне), посмотрев, есть ли его имя на доске в коридоре. Если пойти через вестибюль, придется говорить с портье; знакомый портье, конечно, будет разговорчив и даже болтлив, но незнакомый может спросить, кто такой Том и чего ему надо, а Том сейчас чувствовал себя таким виноватым и напуганным, что от любого недружелюбного допроса вполне мог разрыдаться. Еще Том представил себе, как внезапно появляется Розанов, видит его в ярко освещенном вестибюле, большое лицо искажается яростью и ненавистью. Томом владело то навязчивое беспокойство, которое заставляет людей лезть не в свое дело, при этом лишая способности ясно мыслить и решительно действовать. Тому позарез нужно было совершить некое символическое, магическое действие, которое имело бы отношение к его состоянию, но никак бы его не меняло. Например, зажечь свечу или произнести заклинание, как-то поправить состояние духа.

В Променаде было пусто, тихо и царил полумрак. Столы сдвинуты в сторону, стулья составлены один на другой. Прилавок закрыт белым полотном. Том сделал несколько осторожных, бесшумных шагов, стесняясь собственной тени за спиной. Им овладело странное, почти сексуальное возбуждение — болезненное, головокружительное, настойчивое, гнетущее. Том подумал: это не похоже на похоть, это она и есть. Он ускорил шаг. Рот его приоткрылся, глаза расширились. Он крался на цыпочках к источнику света — приоткрытой двери Баптистерия: там начинался спуск к источнику и еще оттуда можно было попасть в длинный коридор первого этажа, ведущий в Палаты. Том замер, прислушиваясь, а потом скользнул в дверь.

В первую минуту он ощутил теплый парной запах и заполнившие воздух испарения. Большие бронзовые двери, усеянные заклепками, увенчанные каменным фронтоном, были распахнуты настежь. Слышался низкий вибрирующий гул. Том подошел к открытым дверям. Он коснулся одной из створок и быстро отдернул руку. Дверь была обжигающе горяча. Он шагнул в проем, моргая — ресницы мгновенно намокли от пара.

Перед ним — впереди и внизу — сияло море ослепительно ярких огней. Он стоял на чем-то вроде зарешеченного балкона или галереи, откуда справа и слева спускались вниз крутые металлические лестницы. Многочисленные сверкающие трубы, от крохотных до огромных, заполняли пространство под балконом. Светлые, серебряные с золотистым оттенком, очень-очень светлого золота, покрытые крохотными капельками влаги, сверкавшими подобно алмазам. Составленный трубами узор, кое-где скрытый клубами пара, казался геометрическим, но оставлял впечатление хаотического нагромождения. Трубы уходили далеко вниз, и никакого дна или пола видно не было. Том ощущал теплый ветерок и, глядя вниз, видел, что пар, который, по-видимому, наполнял эту пропасть, находится в постоянном движении. Очевидно, где-то располагались невидимые вентиляторы, воздушные потоки, которые должны были разгонять пар, но, возможно, сейчас не справлялись.

Том не любил высоты. У него по-настоящему закружилась голова, и это походило на сексуальный трепет, испытанный им в Променаде, а может, было продолжением этого трепета. Том никогда раньше не видел изнанки Института, потому что источник закрыли от публики еще до его рождения. Том смутно представлял себе расщелину или грот и бьющий оттуда исходящий паром поток воды, а не массу сверкающих труб. «Но, — подумал он, — здесь должен быть источник, должны быть скалы, в самом низу вода откуда-то вытекает, куда-то поднимается. Если немного спуститься, можно увидеть». Он прошел мимо плакатика с надписью красными буквами «Осторожно, опасность!» и ступил на ближайшую лестницу. Она чуть раскачивалась. Том остановился, его подташнивало. Потом, держась за круглый гладкий поручень, он быстро побежал вниз к площадке, вроде бы более устойчивой. Лестницы, которых в поле его зрения стало больше, были сделаны из какого-то легкого и слегка гнущегося металла, видимо — из стали. «Они из какой-то необыкновенной стали, — подумал Том, — такие элегантные, паутинно-тонкие, почти нематериальные, с узкими ступенями и обманывающими глаз линиями тонких вертикальных перекладин, поддерживающих наклонные поручни. Это больше похоже на висящие в воздухе трапеции, чем на лестницы». Серебристо-белые лестницы контрастировали с лабиринтом труб, среди которых висели. Они были мокрые от пара и весьма скользкие. Лицо и волосы Тома уже намокли, одежда отсырела, ботинки покрылись каплями. Было жарко, и становилось еще жарче по мере того, как Том спускался. Пульсирующий гул рос. Площадка, на которой теперь стоял Том, тоже раскачивалась. Он спустился еще на один пролет паутинной лестницы. Дна по-прежнему было не видно, только за трубами, которые он уже успел увидеть, открывались новые. Стен по бокам тоже не было видно, ни сначала, ни теперь, поскольку пар начал сгущаться. Казалось, все сооружение вместе с Томом висит в воздухе.

Здесь открыто, потому что инженеры пытаются обуздать источник, с ним что-то случилось, подумал Том. Весь этот кипяток, который выплеснулся из Ллудова источника. Он может заполнить все, пройти через все трубы, прорваться и все затопить. Они, наверное, очень встревожены, иначе не забыли бы закрыть дверь. Потом он подумал: но где же они? Здесь, кажется, никого нет, кроме меня. Может, они все лежат на дне, утонули в кипятке или задохнулись в пару, и некому было поднять тревогу? Конечно, это возможно. Том открыл рот, вдыхая, почти жуя, густой от жара, парной воздух, в котором словно стало не хватать кислорода. Том понял, что он до сих пор в плаще. Он снял плащ и положил его на площадку, где стоял, потом снял и пиджак. То же пугающее, захватывающее нервное напряжение тащило его дальше, вниз, а не вверх. «Я должен увидеть источник, — подумал он, — должен, это мой единственный шанс, а потом быстро вернусь обратно наверх. Никакой ужасной аварии не было, здесь просто никого нет». Он спустился по очередному, более длинному пролету дрожащих ступеней, которые, казалось, висели в воздухе, не держась ни на чем, проходя через облако густого пара.

Слева показался кусок бетонной стены, серой и мокрой. Точнее, сначала это выглядело как стена, а потом оказалось большой колонной, за которой обзор закрывали две огромные вертикальные трубы. Из их скрепленных винтами сочленений на уровне головы Тома со свистом выходил пар. Этот свист вместе с гулом, который теперь стал громче и сопровождался вибрацией, вдруг зазвучал настойчиво и угрожающе. От неизмеримого количества сжатого пара и его жуткой силы потеющие трубы, казалось, ожили: они трепетали, как живые. А вдруг все это сейчас взорвется? Может быть, именно из-за неминуемой опасности здесь никого нет? Все убежали, кроме Тома. Казалось, грубы страдают одышкой, дрожат и гнутся в пару. Том отступил на несколько шагов. Нестерпимо горячий воздух давил на легкие. Потом, когда длинный пролет лестницы закачался, Том сбежал вниз на большую, более устойчивую платформу. Он опустил взгляд: опять трубы, одна на другой, теперь они переплетались с огромными горизонтальными трубами, и показался еще кусок мокрого бетона. Пульсирующий гул, казалось, захватил Тома, заставив его тело вибрировать от экстатической, пронизывающей тоски.

«Что я тут делаю? — подумал Том. — Должна быть какая-то причина. Я должен что-то сделать, у меня есть цель, задача, нужно спускаться дальше, я уже так далеко зашел, что назад повернуть нельзя». С этой площадки спускалось несколько лестниц, уже не таких крутых. Он выбрал первую попавшуюся и побежал вниз, прыгая через несколько ступенек, ведя рукой по теплому, хорошо отполированному поручню. Он думал: «Я должен добраться до конца, найти источник, я должен туда попасть, да, это опасно, в любой момент я могу услышать что-то ужасное, громкий рев, словно огромный зверь вырывается на свободу, все выйдет из-под контроля. Но я могу сначала добраться туда, а потом вернуться, мне нужно найти то место, нужно его увидеть, настоящий источник, там внизу, где камень, и вода, и земля, и расщелина, где-то глубоко внизу, я должен туда добраться и… коснуться…»

Пар становился гуще, воздух горячее. Дышать становилось труднее, Том задыхался. Он подумал: «Еще минута, и я упаду в обморок. Надо сохранять ясность мысли, не терять сознания». Он повернул на площадке, сбежал вниз еще на несколько ступенек и с силой ударился о бетонную стену, в которой была дверь.

Он машинально толкнул дверь, которая оказалась запертой, потом взбежал обратно на площадку. Он разглядел внизу другую лестницу, едва заметную сквозь пар, но не мог найти ее соединения с местом, где стоял сейчас. Он схватился за перила, перекинул через них ногу, поднял вторую, заскользил и, не в силах сохранять равновесие или удержаться за гладкий мокрый металл, скорее упал, чем спрыгнул, на нижний уровень и свалился на колени. Он прохромал вниз по еще нескольким лестницам и внезапно остановился на ровном бетонном полу.

Том огляделся, пробежал вперед, потом назад. Он стоял в обширном помещении с ровным полом, где неохватные серебристо-золотистые трубы, подобные колоннам, входили гладко и ровно в безупречно охватывающий их бетон. От труб исходил страшный жар, и Том старался их не касаться. Он побегал вокруг, пытаясь найти какую-нибудь галерею, что-нибудь вроде моста или арки, с которой мог бы заглянуть вниз, а может быть, и спуститься вниз, к камням, увидеть, как вода поднимается, сверкая, во мраке. Он пошел в одном направлении и в конце концов уткнулся в бетонную стену, потом повернул назад и уперся в другую, похожую на утес. Перед ним простирался полукруг бетона, из которого не было никакого выхода — ни дальше, ни вниз, ни волшебной двери, обещающей новые тайны, а за спиной ряд труб взмывал ввысь, как огромный орган, вплотную друг к другу, так что между ними и спички не просунешь. Ниже ничего не было. Он был на дне.

Тому понадобилось некоторое время, чтобы убедиться в этом окончательно. От пара и жара у него помутилось в голове, ему трудно было видеть и оценивать пространство, в котором он находился, его размер и форму. Теперь, когда Том стал двигаться медленнее, он с удивлением понял, как неистово сияет все кругом, как ярко светят спрятанные где-то лампы на серебряно-золотые трубы органа и сверкающую паутину лестниц, нависающих теперь над головой. Уверившись, что нет никакого темного проема, ни исходящего паром грота со струей кипятка, ни иного выхода из этого помещения, кроме как по лестницам, по которым он только что спустился, он принялся карабкаться вверх. Потом вернулся, постоял минуту, словно творя молитву, и коснулся мокрого бетонного пола, как ребенок, играющий в «палочку-выручалочку». «Я сделал все, что мог», — сказал он вслух и снова поспешил наверх.

Однако скоро был вынужден остановиться. Он поднялся наверх, миновал место, на которое спрыгнул или свалился, перешел площадку и обнаружил, что лестница кончается очередной (он попробовал ручку) запертой дверью. Отступив, он сообразил, что лестница, на которой он сейчас стоит, не сообщается с той, которую он видит над собой и по которой спустился. На самом деле он спрыгнул там, где две системы лестниц подходили друг к другу ближе всего. Спрыгнуть было легко. Забраться наверх, балансируя на скользком круглом поручне и цепляясь вытянутыми руками за мокрые, ощутимо горячие вертикальные перекладины и стальные ступени над головой, и потом подтянуться — невозможно; да и без всего этого было бы довольно неприятно — стоит промахнуться, и приземлишься на бетонный пол двадцатью пятью футами ниже. Том стоял, тяжело дыша. Ему казалось, что он уже очень давно находится внутри этой странной, гудящей, ярко освещенной шахты. Теперь при вдохе влажный тропический воздух наплывал на него жгучими волнами, обожженные легкие отвергали этот воздух, и Том задыхался. Чувствуя, что его охватывают усталость, безразличие и слабость, он заставил себя дышать медленно. Он подумал: конечно, инженеры надевают одежду, которая их защищает от жара, и респираторы… Он медленно пошел обратно вверх по лестнице к двери, еще раз попытался ее открыть, толкнул плечом, пнул ногой. Дверь была прочная, железная и, как и все остальное вокруг, невыносимо горячая на ощупь. Горячие ступени уже начали жечь ему ноги. До сих пор он чувствовал себя крадущимся непрошеным гостем. А теперь вдруг ощутил себя пленником. Он замолотил в дверь и несколько раз крикнул: «Ау, есть кто?» Эхо голоса слабо отдавалось в липком парном воздухе всей огромной цилиндрической шахты, которая засвистела и завибрировала, как ракета, которая вот-вот взлетит. Том посмотрел вниз, почти ожидая увидеть что-то новое, но в помещении, залитом невыносимо ярким светом, все было точно как раньше. Кажется ему или температура и впрямь поднимается?

Том посмотрел на ближайшую часть верхнего уровня, сочленение, крохотную площадку на повороте лестницы, висящей в воздухе. Она была не прямо над ним, а примерно в двух футах от него по горизонтали, в пяти футах выше головы. Тому нужна была промежуточная опора для ноги, но ничего подобного не находилось, кроме ручки двери гораздо ниже перил площадки, где он стоял. Вряд ли удалось бы устойчиво поставить на перила даже одну ногу. Том подумал: «Если б только у меня с собой что-то было, что-то такое, на что можно встать; хотя в этом нет никакого смысла. Я никогда не смогу встать на эти перила, удерживая равновесие, чтобы ухватиться за лестницу над головой, а даже если получится, я не смогу подтянуться — только повисну на руках и упаду между лестницами. Но если я не выберусь отсюда как можно скорее, я задохнусь. И мне кажется, тут что-то скоро взорвется». Он опять крикнул, но, как ему показалось, совершенно беззвучно. Он механически зашарил по карманам, и рука наткнулась на нож, крепкий, длинный швейцарский перочинный нож с двумя лезвиями, подарок Эммы на Рождество. Том вытащил нож, открыл то лезвие, что подлиннее, и посмотрел на дверь. Ему пришло в голову, что, если получится вогнать лезвие ножа в щель над дверью, с помощью торчащей рукоятки он, во-первых, сможет, ступив предварительно на ручку двери, подняться на поручень и удерживать там равновесие достаточно долго, чтобы ухватиться за вертикальные прутья верхней лестницы; во-вторых, эта рукоятка ножа станет промежуточной ступенькой, по которой можно будет залезть наверх, главное — не слишком долго на нее опираться.

Том всунул нож в щель над дверью. Лезвие вошло плотно, и наружу осталось торчать три дюйма ручки. Том положил руку на круглый поручень. Он был мокрый, горячий и чудовищно скользкий, и, глядя на него, Том видел внизу пропасть. Он пошарил в кармане и нашел большой, чудом оставшийся сухим при этой влажности носовой платок. Вытер им железный поручень. Потом быстро, не осматриваясь больше, протянул правую руку и схватился за ручку ножа, поднял правую ногу и поставил ступню на дверную ручку, пружинисто оттолкнулся левой ладонью от поручня, взлетел вверх, встал на вытертую досуха часть поручня и одновременно вытянул левую руку, чтобы схватиться за металлическую ступень лестницы над головой, а потом быстро перехватился обеими руками за вертикальные прутья прямо над собой. Отсюда, если на секунду опереться правой ногой на нож, можно опять подняться и всунуть левое колено меж прутьями пролета верхней лестницы.