Перерожденное созданье

Я удостоверилась, что трусов не обмочила, так что, в общем, удар с гордостью выдержала. В ушах у меня стучала кровь. Я смотрела на своего бывшего мужа целую безмолвную вечность: двадцать секунд? десять лет? Кто знает? Передо мной был тот же Джереми — те же острые скулы, сжатые челюсти, глаза такой голубизны, что можно утонуть, и ослепительная улыбка игрока, ставящего по-крупному. Дизайнерская рубашка, черные брюки, обязательный «ролекс» — да, все на месте, за исключением болтов, торчащих из шеи. Пришлось напомнить себе, что он — то самое чудовище, которое меня бросило много лет назад. Оторвав от него взгляд, я попыталась заговорить, но губы словно накачали новокаином.

Выкрутиться удалось бы, только применив мою технику выживания — вернувшись к дефолтной установке «язвительная дерзость».

— Можно было догадаться, что ты где-то поблизости: соседские собаки места себе не находят, — произнесла я наконец, хотя сердце под рубашкой Арчи барабанило как сумасшедшее. — Чего тебе надо? — Я уже собралась окончательно и приготовилась к любому удару.

— Я вел себя отвратительно, — произнес Джереми замогильным голосом, будто ему только что диагностировали рак яичек. Тот же голос, странно знакомый и незнакомо странный.

Мы пялились друг на друга через пропасть. И тут Джереми приступил к заранее приготовленной речи:

— Мужчин нужно принуждать к подписанию брачного соглашения об эмоциях. Молодоженов обычно беспокоят финансы, а что же чувства?.. Чувства — вот долгосрочный вклад женщины. Все могло бы получиться как надо, если бы ты заставила меня подписать такой контракт: Я обещаю стараться тебя веселить. Я обещаю смеяться над твоими шутками… Я обещаю говорить тебе обо всем, что я в тебе люблю, каждый день, начиная с твоего чудесного смеха… Я обещаю никогда не оставлять тебя в час нужды… Я обещаю быть хорошим отцом.

Лицо мне свело от изумления. Я закатила глаза практически до кромки волос.

— И ты думаешь, я во все это поверю? Что после всех этих лет ты вдруг изменился?

У Джереми лоб сморщился, как корка на остывающем крем-брюле.

— Я правда изменился. У меня в голове не укладывается, что я натворил с тобой. Мне нужно было увидеться с тобой и рассказать тебе, что я чувствую.

— И что ты чувствуешь? Ты не умеешь чувствовать, Джереми. Нечто ближайшее к чувству ты испытываешь, когда говоришь: «Это доставило удовольствие ста процентам нашей фокус-группы».

— Это все прежний Джереми! Я отдаю себе отчет, что несколько припозднился с осознанием, но я понял, что карьера и работа — еще не все.

— И это говорит человек, который известен своими оргазмическими криками: «О боже! Доу упал на два процента! Да! Да!! Да!!!»

— Действительно, я был таким. Признаю. Но теперь я уверен, что друзья и семья важнее всего остального.

— Отлично! Это надо отметить. Давай пригласим всех твоих друзей… закажу столик на одного, ага?

— У меня отец умер, — сказал вдруг Джереми. Голос у него загустел от подавленного чувства.

— О, — только и могла я сказать, и ветер мгновенно утих в моих саркастических парусах. — Соболезную.

Джереми отбросил букет и осел на кирпичный заборчик, отделяющий мою раздолбанную террасу от сияющих свежеотремонтированных георгианских хором по соседству.

— Я любил отца, Лу. Но часть вины за разлад нашего брака я все же возлагаю на родителей. Если бы они выказывали мне любовь и нежность, как должны были, если бы научили меня общаться, я бы никогда тебя не бросил. Но мои родители всегда предпочитали собственному сыну собак, — сказал он с горечью. — Собак держали в доме, а меня отправили в псарню экстра-класса под названием «Итон». Когда Мерлину поставили диагноз, мне попросту не хватило эмоциональной зрелости. А теперь уж поздно говорить отцу о том, что я чувствую. — Он безутешно повесил голову. — Но я потолковал с матерью. Она тоже отчаянно сожалеет. Она очень хочет видеться с вами, безумно. И я.

Он посмотрел на меня с такой искренней мольбой, что я мгновенно сдала позиции и уселась рядом с ним на раздолбанный заборчик.

— Я просто вплыл в отцовство, без руля и без ветрил. А потом испугался, нырнул за борт и как бешеный поплыл к берегу. И все эти годы жил, как потерпевший кораблекрушение. — Он уткнулся лицом в ладони.

Я так хотела ему верить, но развод чернел между нами, как огромный синяк. «Условия развода будут справедливыми и равными. Нагибайся» — вот довольно точный итог произошедшего. Поэтому дружеских объятий я не раскрыла, но зато вяло поаплодировала:

— Очень трогательно, Джереми. Прямо викторианский роман. Кстати, даже если отец включил тебя в завещание, вывозить имущество прямо с похорон как-то неприлично, имей в виду.

Джереми вглядывался в меня покрасневшими глазами.

— Господи. Ты и впрямь обо мне такого ничтожного мнения? Ну да, и кто тебя упрекнет? — Он уныло вздохнул. — Я повел себя низко. Мама рассказала мне о Мерлине, о его проблемах. Он не виноват, что не умеет правильно эмоционально реагировать. Я много читал об Аспергере. Его когнитивная эмпатия — способность понимать, что чувствуют другие, — недоразвита, я знаю, но эксперты говорят, что это…

Я вскинула руку:

— Можно оставить заявку на прерывание твоего монолога, Джереми? Хочу предупредить, что через пару минут попрошу слова, и слова будут такие: мне насрать, что ты думаешь.

Но Джереми все равно продолжил:

— Но несомненно, что Мерлин унаследовал болезнь по моей линии. Наверняка. Среди Бофоров распространена эмоциональная слепота. Взять моего отца. Ты знаешь, что он ни разу за всю жизнь не сказал, что любит меня? — Джереми тоскливо застонал. — Может, у него тоже был Аспергер, просто неустановленный? Кто знает? Но вот с такой отцовской фигурой перед носом ничего удивительного, что из меня самого получился никудышный отец. И вот поэтому я вернулся. От поддержки в семье и от профессиональной помощи Мерлину будет огромная польза, и я в состоянии все это оплатить. И, что важнее всего, у него будет отцовская любовь. По меньшей мере.

Я смотрела на своего бывшего со смесью изумления и подозрительности. В последние десять лет просить у него денег было все равно что просить у трупа пинту крови, а сейчас он сам предлагал кровопускание наличными.

— Чего тебе надо? — спросила я ледяным тоном.

— Прощения. Еще одного шанса. Мерлину нужно наращивать социальные навыки. Мне тоже. Смерть отца, ну… заставила меня переосмыслить всю мою жизнь. Можно считать это прозрением. Я поклялся быть хорошим отцом. И поклялся оставаться верным этому обещанию.

— Хе! Мне ты в этом не клялся… Как там Пудри Хепберн? Как у нее с американской кабельной карьерой? Видала ее недавно в каком-то кулинарном шоу. На фотографиях выглядит живее, чем живьем. Передоз ботокса, видимо? Но есть, есть у Одри два мощных преимущества — она их предъявляет в каждой программе. Я все надеюсь, что она таки плюхнет сиськой в сковородку. Облядушек с тушеной грудью. Может, ей стоит попробовать совсем не раздеваться? Как думаешь, не пострадает ли целостность замысла?

Замужество проносилось в памяти чередой болезненных вспышек, по большей части — размытые мрачные образы и шумы. Но боль предательства Джереми вдруг снова пронзила мое сознание.

— С Одри покончено. — Джереми, ссутулившись, глядел себе под ноги.

— Да ну? У тебя, видать, красоточное переутомление, — воинственно диагностировала я. — Неизлечимо, если трахаешься с девушкой, у которой IQ ниже, чем фактор защиты ее крема от загара.

— Просто Одри, ну… не разделяет моих убеждений. Когда был помоложе, я все искал этот волшебный смысл жизни. Думал, он — в успехе, общественном положении, доходах. Но на самом деле все очень просто. Смысл жизни в том, чтобы делать жизнь других людей значимой… Делать что-то сущностное… И вот поэтому я собираюсь заняться политикой.

В наступившей тишине можно было расслышать, как с мелодичным скрипом растет трава. Джереми собрался элегантно прошествовать в чарующее пространство политики, согретое для него дорогим усопшим папочкой.

— Ты? Политикой? Да ты же банкир. Твою нравственность отыскать труднее, чем свидетельство о рождении Шер.

— Нет, уже не банкир. Мы с американскими партнерами расстались. Тебе моя мама не говорила, что я основал собственную хеджевую компанию в Лос-Анджелесе? Но беззастенчивая жадность моих партнеров, их уходы от налогов, все эти их финансовые пирамиды… Меня от них выворачивало. Захотелось посвятить себя служению обществу. Я в партийных коротких списках. Голосование — на следующей неделе. Парламентский глава партии назначил дополнительные выборы. Я хочу воздать обществу.

— Да ладно? — сказала я с каменным лицом. — Знаю я, как твоя семейка воздает. — Я вскинулась на ноги. — Слегка повысишь налоги — фунтов на двести в год для таких, как я, а потом сильно сократишь их и сэкономишь нам всем пенсов двадцать.

— Я баллотируюсь от либеральных демократов, — сказал Джереми с мрачной безмятежностью.

Я развернулась на пятках и уставилась на него:

— Серьезно?

Послышался глухой грохот: тори Дерек Бофор ворочался в гробу.

— И что же? Ты думаешь, сменил политические вкусы — и я вся растаю? Тебе нежность и тепло я могу предложить лишь в виде кремового торта в морду.

Лицо Джереми печально вытянулось.

— Господи, Люси. Какая же ты стала циничная. А была такая жизнерадостная. Я оттого в тебя и влюбился. Это я такое с тобой сделал? Если да, то нет мне прощения, никогда…

— Ты? — Я хохотнула. Но смех вдруг сорвался в горячие злые слезы — память о прошлом вышибла из меня дух. — Как ты мог нас бросить? — заорала я и увидела, как мои руки, сжатые в мои же кулаки, заколотили Джереми в грудь.

Мой бывший муж принимал удары, пока я не спустила пар.

— Я заслужил. Ненавижу себя за то, что сделал, — проговорил он севшим голосом. — И я хочу тебе за все воздать, Люси.

— С чего мне тебе верить? — Мне показалось, что я выдала голосом свою уязвимость, несмотря на все мои попытки изображать Мохаммеда Али.

— Если ты смогла настолько измениться, Лу, значит, и я могу. Ты разве не дашь мне увидеть сына?

— Ах вот теперь ты хочешь его повидать? Где же ты был, когда ему нужно было увидеть тебя? Где ты был, когда твой сын бился головой о стены? Где ты был, когда он пытался выпрыгнуть из окна? Где ты был, когда он бил себя по яйцам от омерзения к себе? Где ты был, когда его макали головой в унитаз в школьном туалете? — Я топтала его букет. — Где, где ты, выродок, был?

У Джереми сделался вид человека, который нечаянно раздавил пасхального кролика и теперь должен сообщить об этом детям.

— Ох, Люси. Мне так стыдно. Ума не приложу, как ты все это выдержала.

— Ну, иногда меня это чуточку выматывало, — ответила я, и с каждого слова капал сарказм. — Но я с легкостью с этим справлялась — всего-то делов: запер дверь и ори в подушку час-другой-третий… Если бы не мои родные, я бы уже давно плела косы в соответствующем заведении.

Джереми раскрыл мне объятия:

— Дай мне все исправить. Я хочу позаботиться о тебе и о моем сыне.

— Видимо, так же, как ты заботился о нас при разводе? Ты сказал мне, что все поделил ровно поровну. Делить, правда, оказалось нечего. Ты нанял зондеркоманду юристов, чтобы те спрятали все твои активы и списали большую часть твоих доходов. Мне нечего было ловить.

— Развод — это все равно что выемка асбеста: требует осторожности и страшно ядовит. Отец все делал через своего адвоката. Я теперь понимаю, насколько этот адвокат все испортил. Как все вышло жестоко. Но, Люси, мы же любили друг друга, разве ты забыла?

— Да, у нас было много общего. Ты.

— А помнишь нашу дивную свадьбу? — уговаривал он.

— Да, сказочный был брак — в версии Квентина Тарантино.

— Есть пять золотых правил счастливого брака. — Джереми попытался улыбнуться. — К сожалению, никто, блин, их не знает.

— Я знаю. Джин, успокоительное, водка, ксанакс, снотворное. Мы расстались по одной простой причине: ты не расценивал женитьбу как эксклюзивную телесную договоренность.

— Слабы мужчины. Примитивны. Недостойны. Твой отец оказался ненасытным любителем малолетних массажисток и легких девиц, но ты его простила. Если ты смогла простить собственного отца, почему не можешь простить меня?

Я разглядывала бывшего мужа с прокурорским вниманием к деталям. Тот же Джереми, но на лице у него было незнакомое выражение — покаяние. Менее побитую жизнью женщину оно бы тронуло. Но не сомневалась я только в собственном сомнении.

— Нет.

— Я совершил ошибку, бросив тебя, — сказал он глухо. — Я никогда никого не любил, кроме тебя. (В тени дома в его глазах не было синевы — лишь темнота жидкого шоколада.) Ты подстриглась? Тебе идет.

— Ты для меня умер, Джереми.

Глаза его теперь исполнились растерянности и боли, как у впечатлительного школьника.

— Столько всего я не успел сказать моему дорогому отцу. Но зато я могу многое успеть со своим сыном. Как думаешь, у Мерлина есть хоть какие-нибудь чувства ко мне? — спросил он осторожно, покорный, как младенец.

— Такие же, как и у меня. Уверена, он благословляет землю, в которой ты похоронен.

— О, Люс, как же мне убедить тебя? — Он оглядел мою облупленную ветхую террасу, удушенную плющом. — Давай я куплю тебе новый дом. Хочешь? Что ты хочешь, чтоб я сделал?

Я собрала сердце в кулак. Запереть его в канализационной шахте с бандой половых маньяков-сифилитиков в данных сюрреалистических обстоятельствах показалось мне разумным.

— Держись от нас подальше, вот и все, — сердито сказала я.

— То есть смысла снова делать тебе предложение нету? — Он выдал мне самую обворожительную свою улыбку.

— Для меня наш брак был чистой вивисекцией.

Я взялась за дверь. Он повесил голову:

— Прости меня, Люси.

Я наслаждалась глубиной его стыда.

— По-моему, тебе пора возвращаться в серные недра, которые тебя породили.

Тут мне на поясницу легла теплая, уверенная рука — и в шею засопел Арчи.

— Че происходит? — сурово спросил он.

— Мой бывший муж реинкарнировал при жизни, надо срочно написать Ширли Маклейн[88].

Арчи напрягся.

— Так это ты — тот самый говеный опарыш, который ее бросил в нужде? Шел бы отсюда поскорее, пока я не сделал криминальным колонкам план по новостям.

Дверь задрожала на петлях — Арчи захлопнул ее перед носом моего изумленного бывшего.