Глава седьмая. Лютер один‑одинешенек гонял шары в «Золотой гусыне», когда подгреб Джесси и объявил, что Декан

Лютер один‑одинешенек гонял шары в «Золотой гусыне», когда подгреб Джесси и объявил, что Декан, мол, желает их видеть. В «Гусыне» было пусто, потому как и в самом Гринвуде тоже было пусто, да и во всей Талсе. Грипп налетел как пыльная буря, и почти в каждой семье кто‑нибудь его да подхватил, а половина из тех, кто подхватил, уже поумирала. Теперь по закону запрещалось выходить на улицу без маски, и большинство дельцов в грешном конце Гринвуд‑авеню позакрывали свои лавочки, хотя старый Кельвин, заправлявший «Гусыней», высказался в том смысле, что все равно будет и дальше работать, что бы там ни случилось, потому как ежели Господь захочет прибрать его, старого потертого Кельвина, со всеми потрохами, то пускай забирает, Ему видней, какую Он там из него извлечет пользу. Так что Лютер зашел и упражнялся один, ему нравилось, как звонко щелкают шары в тишине.

Гостиница «Талса» закрылась до лучших времен, то есть пока люди не перестанут синеть, и никто теперь не делал никаких ставок, так что деньжат сейчас было ну никак не заработать. Лютер запретил Лайле выходить, сказав, что они не могут рисковать ни ею, ни ребеночком, но это значило, что сам он тоже должен торчать с ней дома. Так он и поступил, и вышло, пожалуй, даже лучше, чем он ожидал. Они немного подлатали домик снаружи и внутри, положили везде свежий слой краски и повесили занавески, которые тетя Марта подарила им на свадьбу. Днем они почти всегда находили время для любовных утех, куда более тихих и нежных, чем раньше, – без летних голодных стонов и рыков.

В эти‑то недели он и вспомнил, как сильно любит эту самую женщину, и то, что он ее любит, а она любит его, делало его настоящим мужиком, чего уж там. Они вместе мечтали о будущем и о будущем ребенка, и Лютер впервые сумел вообразить себе жизнь в Гринвуде, набросал в голове примерный десятилетний план, по которому он станет вкалывать как настоящий мужик и кое‑что прикапливать, пока не сможет завести собственное дело – к примеру, плотницкое; или же станет хозяином и работником в ремонтной мастерской, будет чинить всевозможные штуки, которые чуть не каждый божий день рожает эта самая страна. Лютер‑то знал: если смастеришь какую‑нибудь механическую хреновину, рано или поздно она сломается, и мало кто знает, как ее починить; но отнесите вещь человеку с Лютеровыми талантами, и он доставит ее прямехонько к вам домой еще до вечера, и будет она как новенькая, уж поверьте.

Да, так он провел пару недель, но потом домик снова начал на него давить и мечты потускнели: он представил, как старится в каком‑нибудь особнячке на Детройт‑авеню, среди людей вроде тетушки Марты, как ходит в церковь, отказывается от выпивки, бильярда и прочих радостей, а потом вдруг, проснувшись поутру, видит в волосах у себя седину и понимает, что прыть куда‑то подевалась и ничегошеньки‑то он со своей жизнью не сделал, только гнался за чьей‑то чужой мечтой о том, какая она должна быть, эта самая жизнь.

Так что он навестил «Гусыню», чтоб отвлечься от этой чесотки в мозгах, и, когда явился Джесси, эта самая чесотка превратилась в улыбку до ушей – потому что, братцы, очень уж он соскучился по тому времечку, которое они проводили вместе, всего‑то две недели назад, но ему казалось, прошло года два с тех пор, как все они валили через железку из белого города и, бывало, развлекались по полной, – уж это были времена, скажу я вам.

– Проходил я мимо твоего дома, – сообщил Джесси, стаскивая маску.

– На хрена ты ее снял? – поинтересовался Лютер.

Джесси глянул на Кельвина, потом на Лютера:

– Вы ж свои не сняли, мне‑то чего переживать?

Лютер молча уставился на него: в кои‑то веки Джесси изрек что‑то здравое, и его малость рассердило, что он сам до такого не дотумкал.

Джесси продолжал:

– Это Лайла мне сказала, что ты, скорей всего, тут. Сдается мне, я этой женщине не очень‑то по нраву, Деревня.

– Ты маску не снимал, нет?

– Чего?

– При моей жене. Когда с ней говорил, маска была на тебе, нет?

– Была, черт дери, была. Уж понятное дело.

– Тогда ладно.

Джесси отхлебнул из своей фляжки:

– Декану приспичило нас повидать.

– Нас?

Джесси кивнул.

– А на кой?

Джесси пожал плечами.

– Когда?

– Да с полчаса назад.

– Вот черт, – произнес Лютер. – Ты что, не мог раньше прийти?

– Сначала я зашел к тебе домой.

Лютер поставил кий:

– У нас что, неприятности?

– Не‑а. Ничего такого. Он нас просто хочет увидеть.

– На черта?

– Я ж тебе говорю, не знаю, – ответил Джесси.

– Откуда ты тогда знаешь, что ничего такого? – спросил Лютер, когда они уже выходили на улицу.

Джесси глянул на него, завязывая маску на затылке:

– Туже корсет, подруга. Держи форс.

– Пусть задница твоя держит.

– Сказано – сделано, негритос, – заметил Джесси, покачав перед ним своим обширным задом.

И они рванули по пустынной улице.

– Присаживайтесь туточки, рядом со мной, – произнес Декан Бросциус, когда они вошли в клуб «Владыка». – Вот прямо сюда, ребятки. Не тушуйтесь.

С широченной улыбкой, в белом костюме поверх белой рубашки, в красном галстуке того же цвета, что и его бархатная шляпа, он сидел за круглым столиком в задней части зала, возле сцены. Едва они вошли, Декан призывно замахал им через весь тускло освещенный клуб, и Дымарь мгновенно запер за ними дверь, щелкнув замком. Лютер почувствовал, как щелчок отдается дрожанием где‑то у него в кадыке. Раньше он бывал в этом клубе только в вечерние часы, когда здесь обслуживали посетителей, и пустые кабинки, обитые светло‑коричневой кожей, на фоне красных стен казались при свете дня более невинными, зато более зловещими.

Лютер занял кресло слева от него, а Джесси уселся в кресло справа, и тогда Декан налил им по высокому стакану марочного канадского вискаря, еще довоенного, двинул к ним эти самые стаканы по столу и промолвил:

– Мальчишечки мои. Как жизнь?

– Просто отлично, сэр, – ответил Джесси.

Лютер выдавил из себя:

– Очень хорошо, сэр. Спасибо, что спросили.

Никакой маски, в отличие от Дымаря и Франта, Декан не носил, и улыбка у него так и сверкала, широкая и белозубая.

– Ну что ж, это просто музыка для моих ушей, честное слово. – Он дотянулся до них через стол и похлопал каждого по плечу. – Денежки зашибаете, а? Хе‑хе‑хе. Ну что ж. Любите это дело, а? Зашибать зелененькие?

– Мы стараемся, сэр, – произнес Джесси.

– «Стараетесь» – чертовски слабо сказано. Не стараетесь, а делаете, вот что я вижу. Вы у меня самые‑самые лучшие сборщики.

– Спасибо, сэр. Правда, в последнее время приходится туговато из‑за этой заразы. Много народу болеет, сэр, у них сейчас нет настроения делать ставки.

Декан отмахнулся:

– Людишки всегда болеют, обычная история, что тут поделаешь. Верно я говорю? Они болеют, а иногда те, кого они любят, умирают, не правда ли? Благослови нас, Отец Небесный, это же просто надрывает сердце – лицезреть столько страданий. Все ходят по улице в масках, похоронщикам не хватает гробов. О господи. В такие времена, понятно, всякие ставки побоку. Все это откладываешь на потом да знай себе молишься, чтобы прошли несчастья. А когда пройдут, то что? Когда пройдут, тогда ты и вернешься к ставочкам. Уж конечно, черт побери. Но, – он наставил на них палец, – не раньше. Услышу ли я «аминь», братья мои?

– Аминь, – вымолвил Джесси, приподнял маску, пропихнул под нее стакан и мигом всосал его содержимое.

– Аминь, – отозвался Лютер и чуть‑чуть отпил из своего.

– Черт побери, мальчик, – проговорил Декан. – Эту штуку надо пить, а не оглаживать ее, как девицу.

Джесси рассмеялся и положил ногу на ногу, постепенно осваиваясь.

– Точно, сэр, – согласился Лютер и опрокинул в себя все.

Декан снова наполнил им стаканы, и Лютер сообразил, что Франт и Дымарь уже стоят позади них, в каком‑то шаге, хотя он понятия не имел, когда это они успели подобраться.

Декан сделал долгий, медленный глоток из стакана, выдохнул: «А‑а‑а‑а» – и вытер губы. Потом сложил ладони и перегнулся через стол.

– Джесси.

– Да, сэр?

– Кларенс Джессап Болтун. – Это у него прозвучало как песенка.

– Он самый, сэр.

Декан снова ухмыльнулся, еще шире, чем прежде.

– Позволь мне кое о чем тебя спросить, Джесси. Какой у тебя в жизни был самый памятный момент?

– Сэр?.. – переспросил тот.

Декан поднял брови:

– Что же, ни одного нет?

– Не очень‑то уверен, что я вас понимаю, сэр.

– Самый памятный момент в твоей жизни, – повторил Декан.

Лютер чувствовал, что по ляжкам у него так и льется пот.

– У каждого такой есть, – заметил Декан. – Может быть, радостное переживание, а может, грустное. Может быть, ночь с девушкой. Что, я угадал? Угадал? – Он засмеялся, вокруг носа у него все так и сморщилось от этого смеха. – А может, ночь с мальчиком. Тебе нравятся мальчики, Джесси? В нашем деле мы никогда не возводим хулу на некоторые особенные вкусы.

– Нет, сэр.

– Что – нет, сэр?

– Нет, сэр, мальчики мне не нравятся, – ответил Джесси.

Декан, словно извиняясь, поднял ладони:

– Тогда, значит, девушка? Но молоденькая, я угадал? Такого не забудешь, когда они молодые и сам ты тоже молодой. Сладенькая шоколадка, с такой попой, которую можно драть всю ночь и она все равно не потеряет форму?

– Нет, сэр.

– «Нет, сэр» – это надо понимать, тебе не нравятся кругленькие попки молоденьких женщин?

– Нет, сэр, для меня не это памятный момент. – Джесси кашлянул и снова отхлебнул виски.

– Тогда какой же, парень?

Джесси отвел глаза, Лютер чувствовал, что он собирается с духом.

– Мой самый памятный момент, сэр?

– Самый памятный, – прогремел Декан, хлопнув ладонью по столу, и подмигнул Лютеру, словно, к чему бы он ни клонил, Лютер был в курсе шутки.

Джесси приподнял маску и отпил еще:

– Ночь, когда умер мой папаша, сэр.

Лицо у Декана так и окаменело от сострадания. Он промокнул его салфеткой, это самое лицо. Втянул воздух сквозь поджатые губы, глаза у него округлились.

– Мне очень жаль, Джесси. Как скончался этот добрый человек?

Джесси глянул на стол, потом снова в лицо Декану:

– Белые ребята в Миссури, сэр, я там рос…

– Да, сынок?

– Они сказали, что он залез к ним на ферму и прикончил их мула. Хотел, мол, порезать и съесть, но они его спугнули. Эти вот ребята, сэр, на другой день к нам заявились, вытащили моего папашу и отметелили, прямо на глазах у моей мамаши, и у меня, и у двух моих сестричек. – Джесси залпом допил виски и вытолкнул из себя влажный ком воздуха. – Ах ты черт.

– Они что, линчевали твоего старика?

– Нет, сэр. Они там его и бросили, и он через два дня помер прямо у нас в доме, потому что ему тогда пробили череп. Мне десять лет было.

Джесси опустил голову.

Декан Бросциус наклонился над столом и похлопал его по руке.

– Господи помилуй, – прошептал он. – Господи, господи, господи, господи.

Он взял бутылку, снова наполнил стакан Джесси, после чего печально улыбнулся Лютеру.

– Мне на своем веку пришлось убедиться, – произнес Декан Бросциус, – что самый памятный момент в жизни человека редко бывает приятным. Удовольствие не учит нас ничему, кроме того, что оно приятно. Но какой же это урок? Такие вещи знает даже мартышка, которая теребит свой член. Нет уж. Какова природа ученья, братья мои? Природа ученья – боль, а не что‑нибудь иное. Только подумайте, мы даже толком не знаем, как мы счастливы в детстве, не знаем до тех пор, пока это детство у нас не отнимают. И истинную любовь мы обычно не умеем разглядеть, пока она не пройдет. И потом, уже потом, мы говорим: «Бог ты мой, вот оно, то самое». Но оно уже прошло. Такова истина, братья мои. Но если мы с вами про настоящий момент… – Он пожал своими плечищами и промокнул лоб платком. – Наш характер, – провозгласил он, – лепят не удовольствия, а лишь то, что нас мучит и истязает. Согласен, плата высокая. Но, – он распростер руки и одарил их улыбкой, – то, чему мы благодаря этому учимся, бесценно.

Лютер так и не заметил, чтобы Франт или Дымарь шевельнулись, но, когда он повернулся на всхрип друга, те уже прижали запястья Джесси к столу, а Дымарь накрепко стиснул ему голову ладонями.

– Эй, погодите, чего вы… – начал Лютер.

Пощечина Декана влетела Лютеру в скулу, резанув сразу по зубам, носу и глазам. Он схватил Лютера за волосы и держал ему голову, в то время как Франт вынул нож и вспорол Джесси нижнюю челюсть от подбородка до уха.

Джесси долго кричал и после того, как нож был убран. Кровь так и поперла из раны, Джесси завыл под своей маской, Франт с Дымарем держали ему голову, а Декан Бросциус рванул Лютера за волосы и процедил:

– Закроешь глаза, Деревня, так я их заберу с собой.

Лютер помаргивал и щурился от пота, но глаза не зажмуривал. И он видел, как кровь переливается через край разреза, как падает вниз, заливает весь стол, и по блуждающему взгляду Джесси он понял: его друга уже не волнует изуродованная челюсть, он уже начал отсчет мгновений своего последнего, долгого дня на этом свете.

– Дайте этому слюнтяю полотенце, – проговорил Декан и оттолкнул голову Лютера.

Франт бросил полотенце на стол перед Джесси, и они с Дымарем отступили назад. Джесси схватил полотенце, прижал его к подбородку и втянул воздух сквозь зубы. Он тихонько хныкал и раскачивался в кресле. Декан сидел со скучающим видом, и никто не говорил ни слова. Когда полотенце стало красней Декановой шляпы, Дымарь подал другое, а то, измазанное в крови, кинул на пол.

– Значит, вспоминаешь, как твоего старика‑воришку убили? – промолвил Декан. – Ну что ж, ниггер, теперь настал второй памятный момент в твоей жизни.

Джесси зажмурился и изо всех сил прижал к лицу полотенце, Лютер видел, что у него даже пальцы побелели.

– Услышу ль я «аминь», брат мой?

Джесси открыл глаза и воззрился на него.

Декан повторил свой вопрос.

– Аминь, – прошептал Джесси.

– Аминь, – изрек Декан и хлопнул в ладоши. – Как я понимаю, ты тянул у меня по десять долларов в неделю два года. Сколько всего получается, Дымарь?

– Одна тыща сорок долларов, Декан, сэр.

– Тысяча сорок. – Декан перевел взгляд на Лютера. – И ты, Деревня, либо участвовал вместе с ним в этом деле, либо знал, но не сказал мне. Таким образом, это и твой должок тоже.

Лютер кивнул, потому как не знал, что еще делать.

– Незачем кивать, будто ты согласен. Твоего согласия никто здесь не спрашивает. Если я говорю, что это так, значит оно так и есть, на все двести процентов. – Он отхлебнул виски. – А теперь вот что, Джесси Болтун. Можешь ты отдать мои деньги – или ты их все закачал себе в вену?

– Я могу их достать, сэр, – прошелестел Джесси.

– Что достать?

– Вашу тысячу сорок долларов, сэр.

Декан посмотрел на Дымаря с Франтом, все трое захихикали и тут же перестали.

– Ты что, не понимаешь, обколотый сукин сын? Ты жив только потому, что я, по благодушию своему, любезно назвал то, что ты взял, ссудой. Я ссудил тебе тысячу сорок. Ты их не крал. Если бы мне пришлось решить, что ты их украл, этот нож давно бы торчал у тебя из глотки, а во рту бы у тебя сидел твой собственный хрен. Так что скажи‑ка это.

– Сказать что, сэр?

– Что это была ссуда.

– Это была ссуда, сэр.

– И в самом деле, – изрек Декан. – Теперь позволь мне ознакомить тебя с условиями этого кредита. Дымарь, какую мы каждую неделю берем комиссию?

У Лютера закружилась голова, и он с трудом сглотнул, чтобы сдержать рвоту.

– Пять процентов, – ответил Дымарь.

– Пять процентов, – сообщил Декан, обращаясь к Джесси. – Собираемых еженедельно.

Джесси сидел, закрыв глаза от боли, но при этих словах его веки взметнулись вверх.

– Какова недельная комиссия с тысячи сорока? – осведомился Декан.

– Сдается мне, пятьдесят два доллара, сэр.

– Пятьдесят два доллара, – медленно произнес Декан. – На первый‑то взгляд не очень много.

– Нет, не очень, сэр.

Декан потер подбородок:

– Но, черт побери, погодите‑ка, сколько это будет в месяц?

– Двести восемь, сэр, – вступил Франт.

Декан улыбнулся своей настоящей улыбочкой, еле заметной. Он явно смаковал момент.

– А за год?

– Две тысячи четыреста девяносто шесть, – ответил Дымарь.

– А если удвоить?

– Э‑э, – Франт, похоже, отчаялся победить в этой игре, – это… Это будет, мм, это будет…

– Четыре тысячи девятьсот девяносто два, – выпалил Лютер, даже не понимая, что и зачем он говорит, пока эти слова не вылетели у него изо рта.

Франт двинул его по затылку:

– Я уже сам сосчитал, ниггер.

Декан посмотрел на Лютера в упор, и Лютер увидел в этом взгляде свою могилу, услышал, как лопаты скребут землю.

– А ты совсем не тупой, Деревня. Я это сразу понял, как только тебя встретил. И сразу понял, что ты отупеешь, если будешь водиться с такими вот кретинами, как этот, который весь мой стол изгваздал кровью. Я ошибся, позволив тебе брататься с вышеуказанным негром, и об этой ошибке я буду вечно сожалеть. – Он вздохнул и всем своим огромным туловищем потянулся в кресле. – Но это все дело прошлое. Итак, эти четыре тысячи девятьсот девяносто два доллара плюс еще первоначальный заем, всего будет?.. – Он поднял ладонь, запрещая отвечать всем остальным, и указал на Лютера.

– Шесть тысяч тридцать два.

Декан хлопнул ладонью по столу:

– Так оно и есть. Проклятье! А чтобы вы не подумали, что я человек безжалостный, вам надобно понять, что я еще слишком добр: только представьте, сколько бы вы мне оказались должны, если бы я послушал Франта с Дымарем и отдельно рассчитывал комиссию по основной сумме долга с каждой недели. Ясно?

Никто не проронил ни слова.

– Я спрашиваю – ясно? – повторил Декан.

– Да, сэр, – сказал Лютер.

– Да, сэр, – сказал Джесси.

Декан кивнул:

– И как же вы мне собираетесь вернуть шесть тысяч тридцать два доллара моих кровных?

Джесси начал:

– Уж мы как‑нибудь…

– Вы как‑нибудь – что? – рассмеялся Декан. – Обчистите банк?

Джесси молчал.

– Или, может, двинете в белый город грабить каждого встречного?

Джесси безмолвствовал. Лютер тоже.

– Не сможете, – негромко проговорил Декан, разводя ладони. – Не сможете, вот и все. Мечтайте о чем хотите, но некоторые вещи лежат за пределами возможного. Нет, парни, вам никак не удастся возместить мои… проклятье, а ведь уже новая неделя, я и позабыл… мои шесть тысяч восемьдесят четыре доллара.

Джесси стал косить куда‑то вбок, потом с усилием посмотрел прямо перед собой:

– Сэр, по‑моему, мне нужен врач.

– Тебе, черт дери, понадобится гробовщик, если мы сейчас не обговорим, как вам расхлебывать эту кашу, так что заткнись, на хрен.

Лютер проговорил:

– Сэр, просто скажите нам, чего вы от нас хотите, и мы это сделаем, как пить дать.

На сей раз его стукнул по затылку Дымарь, но Декан поднял ладонь:

– Идет, Деревня. Идет. Ты рвешься к самой сути, мальчик, я такое уважаю. Потому и отнесусь к тебе с уважением.

Он поправил лацканы своего белого пиджака и наклонился над столом.

– Есть кое‑какие ребята, они мне порядочно должны. Одни за городом, другие тут, в городе, в самом что ни на есть центре. Дымарь, список.

Дымарь обогнул стол и вручил Декану лист бумаги; Декан посмотрел в него и затем положил на стол, чтобы Лютеру и Джесси тоже было видно.

– В этом списке пять имен. Каждый должен мне пять сотен за неделю, а то и побольше. Вы, парни, сегодня же пойдете и получите с них. И я знаю – вы там ноете и пищите про себя: мол, Декан, сэр, для тяжелых случаев у вас есть Франт с Дымарем. Ты ведь так думаешь, Деревня?

Лютер кивнул.

– Что ж, в обычное время Дымарь с Франтом или еще какие‑нибудь сукины сыны из тех, что ни хрена не боятся, и занялись бы таким делом. Но сейчас у нас не обычные времена. У каждого, кто в этом списке, дома кто‑нибудь да валяется с гриппом. А я не собираюсь терять полезных ниггеров вроде Франта или Дымаря из‑за этой хвори.

– А вот двух бесполезных ниггеров вроде нас… – произнес Лютер.

Декан откинул голову:

– Глядите‑ка, у парня голос прорезался. Я в тебе не ошибся, Деревня, у тебя талант. – Он фыркнул и выпил еще виски. – Ты прав. К тому я и веду. Вы идете и собираете долги с этих пятерых. Соберете не все – разницу возмещаете сами. Принесете мне должок от одного, потом от другого. И так далее, пока не пройдет эта сраная эпидемия. Тогда я оставлю на вас только основной долг, а проценты, так и быть, скощу. Ну, – он растянул рот в улыбке, – что вы на это скажете?

– Сэр, – сказал Джесси, – этот грипп в один день убивает человека.

– Верно, – признал Декан. – Значит, если ты его подцепишь, ты можешь помереть завтра, к этому часу. А вот если не притащите мои деньги, уж тогда, ниггер, ты наверняка помрешь уже сегодня ночью.

Декан посоветовал им доктора, принимавшего в комнатке за тиром, возле Второй улицы, и они двинули туда, проблевавшись в переулочке за Декановым клубом. Врач, старый пьяный мулат с шевелюрой, выкрашенной в ржавый цвет, заштопал Джессину челюсть, и Джесси только всасывал воздух сквозь стиснутые зубы, и слезы тихо катились у него по лицу.

Они выбрались наружу, и Джесси заявил:

– Мне бы чего‑нибудь болеутоляющего.

– Только подумай насчет ширнуться, и я тебя сам убью, – пригрозил Лютер.

– Отлично, – согласился Джесси. – Но я от боли думать не могу, так что – какие у тебя предложения?

Они посетили заднюю каморку аптеки, и Лютер купил пакетик кокаина. Две дорожки он отмерил себе, чтобы подуспокоить нервы, а четыре – Джесси. Джесси втянул свои дорожки одну за другой и следом опрокинул в себя рюмку виски.

Лютер заметил:

– Нам понадобятся пушки.

– Пушки у меня есть, – ответил Джесси.

Они зашли к нему на квартиру, и Джесси выдал ему длинноствольный «тридцать восьмой», а себе за пояс, сзади, засунул кольт сорок пятого калибра, после чего спросил:

– Знаешь, как им орудовать?

Лютер покачал головой:

– Я только знаю, что, если какой‑нибудь ниггер захочет меня вышибить из своего дома, я ему наставлю эту штуку в лицо.

– А вдруг это не подействует?

– Я сегодня помирать не намерен, – заявил Лютер.

– Тогда скажи.

– Чего сказать?

– Ежели это не подействует, что ты собираешься делать?

Лютер положил «тридцать восьмой» в карман пальто и ответил:

– Я этого сукина сына пристрелю.

– Тогда, черт подери, негритос, – Джесси по‑прежнему говорил сквозь стиснутые зубы, только теперь причиной была не боль, а кокаин, – тогда за работу.

Жуткое они являли зрелище, чего уж там: Лютер поймал их отражение в большом окне гостиной Артура Смолли, когда они подошли к его дому. Два негра, порядочно на взводе, маски закрывают рот и нос, у одного из нижней челюсти торчат, словно колья забора, черные скрепки. В прежние времена один их видок мог бы вытрясти денежки из всякого богобоязненного гринвудца, но теперь этого было мало, теперь почти все стали похожи на чучела. На высоких окнах дома были намалеваны белые косые кресты, но Лютеру с Джесси ничего не оставалось, кроме как подняться прямиком на крыльцо и позвонить.

Судя по виду жилища, этот самый Артур Смолли когда‑то пытался заделаться фермером: слева Лютер увидал хлев, сильно нуждавшийся в покраске, а также поле, по которому бродили тощая лошадь и пара костлявых коров. Но тут уже давненько никто не пахал, не сеял и не жал, и сейчас, в середине осени, поле заросло высоченными сорняками.

Сквозь сетку внешней двери они увидели человека примерно Лютеровых размеров, но раза в два старше. На нем были подтяжки и нижняя рубашка, пожелтевшая от пота, и маска у него на лице тоже пожелтела, и глаза у него покраснели от усталости, или от горя, или от гриппа.

– Вы кто? – спросил он каким‑то безжизненным голосом, точно ему совсем не важно, что там они ответят.

– Вы Артур Смолли, сэр? – осведомился Лютер.

Мужчина засунул большие пальцы за подтяжки.

– А вы как думаете?

– Надо было догадаться? – произнес Лютер. – Думаю, что вы.

– Верно догадался, парень. – Он подался им навстречу, шевельнув сетку. – Чего хотите?

– Нас послал Декан, – объяснил Джесси.

– Да ну?

В доме за его спиной кто‑то застонал, и до Лютера долетел запах гнили, точно кто‑то еще в июле вынул из холодильника яйца, молоко и мясо, да так их и оставил.

Артур Смолли увидел, как Лютера перекосило от вони, и открыл дверь с сеткой пошире:

– Вы как, хотите войти?

– Не‑а, сэр, – ответил Джесси. – Может, вы нам просто отдадите Декановы деньги?

– А, деньги? – Он похлопал себя по карманам. – Ну как же, у меня кой‑какие имеются, я их аккурат сегодня утром выудил из денежного колодца. Правда, чуток сыроваты, но…

– Мы тут не шутки шутим, – заметил Джесси, поправляя шляпу, съехавшую ему на лоб.

Артур Смолли наклонился над порогом, и Джесси с Лютером отшатнулись.

– Как, похоже, чтобы я в последнее время работал? – спросил Смолли.

– Нет, не похоже.

– А знаете, что я делал?

Последние слова он прошептал, и этот самый шепот заставил Лютера попятиться: в нем было что‑то непристойное.

– Позавчера вечером я схоронил свою младшенькую, – прошипел Артур Смолли, вытянув шею. – Под вязом закопал. Она его любила, этот вяз, вот я и… – Он пожал плечами. – Тринадцать ей было. А моя старшая сейчас валяется в постели с этой хворью. А жена… Она уж два дня все никак не очнется. Голова у нее горит, что твой чайник. Помрет она, – заключил он. – Видать, сегодня в ночь. Или завтра. Вы точно войти‑то не хотите?

Лютер с Джесси покачали головой.

– У меня там простыни в поту, и дерьмо надо отмывать. Помощники пригодятся.

– Деньги, мистер Смолли.

Лютеру хотелось удрать с этого крыльца, подальше от этой хворобы, и он ненавидел Артура Смолли за его нестираную рубаху.

– Я не…

– Деньги, – произнес Джесси, и в опущенной пока руке у него уже был «сорок пятый». – Хватит вилять, старый хрен. Гони монету, черт тебя дери.

Из дома снова донесся стон, тихий, протяжный, придушенный; Артур Смолли уставился на них и смотрел так долго, что Лютер подумал, уж не спит ли тот на ходу.

– Совсем у вас совести нет? – спросил старик, поглядев сперва на Джесси, а потом на Лютера.

– Ни капли, – честно ответил Лютер.

Глаза Артура Смолли расширились.

– У моей жены и ребенка…

– Декану дела нет до твоих домашних обстоятельств, – отчеканил Джесси.

– Но вы‑то? Вам‑то до чего есть дело?

Лютер не смотрел на Джесси и знал, что Джесси не смотрит на него. Он вытащил из‑за пояса «тридцать восьмой» и наставил его прямо в лоб Артуру Смолли.

– Нам есть дело до этих самых денег, – объяснил он.

Артур Смолли заглянул в дуло пистолета, а потом – Лютеру в глаза.

– Господи, и как только твоя мамаша ходит по улице, если знает, что выродила такую мразь?

– Деньги, – повторил Джесси.

– Или что? – спросил Смолли.

Этого‑то Лютер и боялся.

– Или вы меня грохнете? Черт побери, мне это очень даже по душе. Семью мою грохнете? Уж сделайте такое одолжение. На здоровье. Не станете вы…

– Я заставлю тебя ее вырыть, – произнес Джесси.

– Чего‑чего?

– Что слышал.

Артур Смолли тяжело привалился к дверному косяку:

– Ты этого не говорил, ведь так?

– Еще как говорил, старый хрен, – сказал Джесси. – Я заставлю тебя выкопать дочку из могилы. А нет, так я тебя свяжу и заставлю смотреть, как это буду делать я. А потом она будет валяться рядом, а я снова засыплю яму, и тебе придется ее хоронить по второму разу.

«Мы вот‑вот грянемся в ад, – подумал Лютер. – Прямым ходом».

– Что ты на это скажешь, старина? – Джесси снова засунул «сорок пятый» за спину.

Глаза у Артура Смолли наполнились слезами, и Лютер взмолился про себя: только бы они не потекли, эти самые слезы. Ну, пожалуйста. Пожалуйста.

Артур сказал:

– Нет у меня денег, – и Лютер понял, что волю к сопротивлению старик потерял.

– Что же у тебя тогда есть? – спросил Джесси.

Джесси ехал за ним на своем «форде‑Т», а сам Лютер вел «гудзон» Артура Смолли: выкатился на нем из‑за хлева, развернулся перед домом, а старик все стоял на крыльце и смотрел. Лютер переключил передачу и прибавил газу, минуя низенький заборчик на краю дворика. Он уверял себя, что не видел свежевскопанной земли под вязом. Он не видел лопаты, торчавшей из темно‑бурого холмика. Не видел креста, сколоченного из сосновых досочек и выкрашенного блекло‑белым.

К тому времени, как они прошлись по всем из списка, у них уже имелось несколько ювелирных штучек, тысяча четыреста наличными и сундучок с приданым, красного дерева, прикрученный к багажнику той колымаги, что некогда принадлежала Артуру Смолли.

Они видели ребенка, посиневшего, точно небо в сумерки; они видели женщину, не старше Лайлы, лежавшую на раскладушке на террасе перед домом, и казалось, ее кости, зубы, глаза рвутся из ее тела на тот свет, в небеса. Видели мертвеца, сидевшего прислонившись к стене хлева: чернейшего из всех черных, словно ему в череп ударила молния.

Судный день, подумал Лютер. Для всех он настанет. И ему с Джесси придется явиться пред Господом и дать ответ за то, что они сегодня натворили. Такого не искупишь. Хоть за десять жизней.

– Давай все вернем, – сказал он после третьего дома.

– Чего?

– Вернем все и удерем.

– И весь остаток своей вшивой жизни будем озираться, не пришел ли за нами Дымарь, или Франт, или еще какой‑нибудь конченый ниггер при пушке, которому нечего терять? Где мы спрячемся, Деревня, как по‑твоему? Двое черномазых в бегах?

Лютер знал, что Джесси прав, но знал он и то, что беднягу Джесси вся эта история так же раздирает изнутри, как и его самого.

– Потом насчет этого будем думать. Мы…

Джесси засмеялся, и это был самый скверный смех, какой Лютер от него когда‑нибудь слыхал.

– Или мы это сделаем, или мы покойники, Деревня. – Он расправил плечи, раскинул руки и обнял его. – И ты это знаешь. Если только ты не хочешь убить эту акулу, а попутно подписать смертный приговор и себе, и своей женушке.

Лютер забрался в машину.

Последний, Оуэн Тайс, заплатил им наличными, сказав, что у него так и так не выйдет их потратить на этом свете. С тех пор как померла его Бесс, он частенько подумывал взять дробовик и отправиться на ту сторону вслед за ней. В середине дня у него воспалилось горло, а теперь уже начало прямо‑таки жечь, и все равно ничего ему, на хрен, не нужно, когда нету Бесс. Он им пожелал всего хорошего. Сказал, все понимает, чего уж там. Понятное дело. Надо же мужику зарабатывать на жизнь. Ничего тут нет стыдного.

Сказал: вся моя семейка того, черт дери, верите, нет, было преотлично, мы ужинали за этим вот столом, мой сын, его жена, моя дочь, ее муж, трое внучат и Бесс. Просто сидели, жевали, болтали. А потом – потом словно Господь самолично спустился через крышу в этот вот дом и сгреб всю семью.

– Точно мы мухи на столе, – сказал он. – Точно мухи.

Они катили по пустой Гринвуд‑авеню, и по пути Лютер насчитал двадцать четыре окна с нарисованными косыми крестами, и наконец они оставили машины в переулке позади «Владыки». Из домов, что стояли в переулке, не пробивалось ни единого лучика света, и Лютер задался вопросом, осталось ли что‑то еще от этого мира, или весь он стал сине‑черным от гриппа.

Джесси поставил ногу на подножку своего «форда», закурил, выпустил струю дыма в сторону черного хода «Владыки», то и дело кивая словно в такт какой‑то музыке, которую Лютер не мог расслышать, и потом поднял на него глаза и произнес:

– Я все, иду.

– Идешь? – не понял Лютер.

– Точно, – подтвердил Джесси. – Иду по долгой‑долгой дороге, и Господь не на моей стороне. Да и не на твоей, Лютер.

За то время, что они были знакомы, Джесси ни разу, ни единого разочка не называл Лютера тем именем, которое тот получил при рождении.

– Выгрузим‑ка это барахло, – предложил Лютер. – А, Джесси? – Он потянулся к веревкам, которые привязывали собранное добро к багажнику Артура Смолли. – Давай‑ка. И разделаемся с этой хренью.

– Он не со мной, наш Господь, – продолжал твердить Джесси. – И не с тобой. И не в этом переулке. Думаю, Он уж покинул этот мир. Подыскал себе другой и о нем теперь заботится. – Он хихикнул и поглубже затянулся. – Как по‑твоему, сколько было тому синенькому ребенку?

– Года два, – сказал Лютер.

– Что‑то вроде, – согласился Джесси. – А мы забрали украшеньица его мамаши, верно? У меня вот тут в кармане лежит ее обручальное кольцо. – Он похлопал себя по груди. – Я тебе вот чего скажу, – проговорил он, показывая на заднюю дверь клуба. – Если эта вот дверь отперта – позабудь все, что я тебе сейчас говорил. Если она откроется… Значит, в этом переулке есть‑таки Господь. Да, вот так.

И он подошел к ней, и повернул ручку, и дверь отворилась.

Лютер заметил:

– Ни черта это не значит, Джесси. Ни черта не значит, кроме того, что кто‑то позабыл запереть дверь.

– Как знать, – возразил Джесси. – Как знать. А скажи‑ка, ты думаешь, я и правда заставил бы старика раскопать могилку его дочки?

Лютер проговорил:

– Понятно, нет. Мы были под коксом. Вот и все. Под коксом и тряслись от страха. И малость спятили.

– Брось‑ка эти веревки, братец, – попросил Джесси. – Ничего мы не станем таскать.

Лютер отступил от машины.

– Джесси, – произнес он.

Джесси так резко вскинул руку, что казалось, вот‑вот залепит Лютеру оплеуху, но его пальцы мягко коснулись Лютерова уха.

– Славный ты парень, Деревня.

И Джесси вошел в клуб «Владыка», и Лютер двинулся за ним, и они прошагали по мерзкому заднему коридору, вонявшему мочой, и вышли в зал прямо из‑за черного бархатного занавеса. Декан Бросциус сидел точно в том же положении, в каком они его оставили, за столиком у подмостков. Из прозрачного стакана он посасывал чай с молоком, и он встретил их улыбкой, по которой Лютер смекнул, что в чае не одно только молоко.

– Бьет двенадцать, – провозгласил Декан, махнув в окружавшую его темноту. – Вы явились как раз с боем часов. Нужно ли мне надеть маску?

– Не‑а, сэр, – ответил Джесси. – Вам тут никому не надо беспокоиться.

Декан принялся шарить рядом с собой, точно все равно хотел отыскать маску. Движения у него были беспорядочные. Наконец он уставился на них, и на лбу у него блестели капли пота, крупные, словно градины.

– Ого, – изрек он. – Да у вас, ниггеры, усталый вид.

– Мы и правда устали, – сообщил Джесси.

– Ну что ж, тогда подсаживайтесь сюда. Расскажите Декану о ваших трудах.

Из тени слева от Декана вынырнул Франт, неся чайник на подносе, и маска у него на лице колыхалась от вентилятора над головой. Он спросил их:

– Чего это вы через заднюю?

– Ноги сами нас принесли, мистер Франт, – ответил Джесси и, выхватив из‑за пояса свой «сорок пятый», пальнул Франту в самую маску.

Лицо Франта исчезло в красном облаке.

Лютер присел на корточки с криком «Стой!», Декан поднял руки и начал: «Ну…» – но Джесси выстрелил, и от левой руки у Декана отлетели пальцы и шмякнулись о стену. Декан проорал что‑то, чего Лютер не понял, потом произнес: «Погоди, ты…» Джесси выстрелил снова, но с Деканом, похоже, ничего не случилось, и в первую секунду Лютер подумал, что пуля попала в стену, но тут он увидел, как Деканов красный галстук делается все шире. На белой его рубашке расцветало пятно крови. Декан глянул на это пятно и с бурлящим звуком выдохнул.

Джесси повернулся к Лютеру, и улыбнулся широко, по‑Джессиному, и произнес:

– Черт. Вот потеха, а?

Тут Лютер увидел какую‑то тень на сцене, и не успел он произнести: «Дже…», как между барабанами возник Дымарь с вытянутой вперед рукой. Джесси полуобернулся, и тут воздух полыхнул белым и потом желто‑красным. Получив две пули в голову и одну в горло, Джесси кувырнулся вниз.

Он рухнул Лютеру на плечо, и Лютер потянулся и взял его пистолет, а Дымарь все палил, и Лютер заслонил лицо ладонью, точно она могла защитить от пуль, и стал стрелять из Джессиного «сорок пятого», чувствуя, как тот прыгает у него в руке. Перед глазами Лютера мелькали сегодняшние сине‑черные тела, мертвых и еще живых, и он слышал, как его собственный голос орет: «Нет, нет, не надо, нет», и представлял, как пуля влетает ему в глаз, а потом он услыхал вопль, пронзительный и потрясенный, и перестал стрелять, и отнял ладонь от лица.

Лютер прищурился и увидел Дымаря, тот лежал скорчившись на сцене. Руками он обхватил живот. Рот у него был разинут, в горле клокотало. Левая нога дергалась.

Лютер проверил, как у него самого‑то насчет ранений. Левое плечо все было в крови, но когда он расстегнул рубашку и пощупал, то понял, что вся эта кровь – Джессина. Под глазом была ссадина, но неглубокая, не от пули. Вот тело было словно чужое. Он его словно бы у кого‑то одолжил, словно в нем должен быть не он, а кто‑то еще. Словно настоящий хозяин этого самого тела, кто бы он ни был, уж явно не должен был соваться в клуб «Владыка», да еще с черного хода.

Лютер поглядел вниз, на Джесси, и часть его души изошла слезами, но другая часть не чувствовала ничего, даже облегчения оттого, что сам он жив. Затылок у Джесси был словно разорван каким‑то хищником, из дыры у него на шее по‑прежнему хлестала кровь. Лютер опустился на колени и наклонил голову, чтобы заглянуть своему другу в глаза. Глаза были малость удивленные, как будто Старик Байрон только‑только объявил ему, что общий фонд чаевых за вечер оказался больше, чем думали.

Лютер прошептал: «Эх, Джесси» – и закрыл ему глаза, а затем положил ладонь ему на щеку. Джесси начал уже остывать, и Лютер обратился к Господу, умоляя простить его друга за то, что этот самый друг совершил, потому что положение у друга было отчаянное, его загнали в угол, но, Господи, в душе он хороший человек и до этого не причинял никаких страданий никому, кроме себя.

– Ты… можешь… сделать… как надо.

Лютер повернулся на голос.

– Ты же… ум‑мница… – Декан с шумом втянул воздух. – Ум‑мный парень…

Лютер поднялся, держа в руке пистолет; подошел к столу, обогнул его, нарочно встал справа от Декана, чтобы жирному дураку пришлось перекатить свою дурацкую башку, иначе не увидит его, Лютера.

– Пойди приведи… этого доктора… вы к нему сегодня ходили. – Декан еще раз вздохнул, в груди у него засвистело. – Пойди приведи его.

– И ты все‑все простишь и позабудешь, да? – спросил Лютер.

– Го… Господь свидетель.

Лютер стянул маску и три раза кашлянул Декану в лицо.

– А может, я буду на тебя кашлять, пока мы, черт дери, не поймем, заразился я сегодня этой дрянью или нет?

Декан попытался уцелевшей рукой дотянуться до руки Лютера, но тот ее отдернул.

– Не смей меня трогать, чертово отродье.

– Пожалуйста…

– Что – пожалуйста?

Декан тяжело и хрипло вдохнул, сипя грудью, и облизал губы.

– Пожалуйста, – произнес он снова.

– Что – пожалуйста?

– Сделай… как надо.

– Ладно, – ответил Лютер, ткнул пистолетом в складки под Декановым подбородком; Декан глядел ему прямо в глаза, и он нажал на спуск. – Годится, черт дери? – крикнул Лютер, глядя, как тот заваливается влево и сползает по задней стенке кабинки. – Убивать моего друга? – Лютер выстрелил в него снова, хоть и знал, что он уже мертвый. – Черт! – крикнул Лютер в потолок и схватился за голову, прижав к ней пистолет, и снова заорал: – Черт!

Тут он заметил, что Дымарь пытается ползти в луже собственной крови, и Лютер, пинком отшвырнув с дороги кресло, шагнул к нему, держа пушку в вытянутой руке. Дымарь повернул голову и остался лежать где лежал, пялясь вверх, на Лютера, и жизни у него в глазах было не больше, чем в глазах Джесси.

Казалось, они битый час глядели друг на друга. А потом Лютер ощутил в себе какого‑то нового человека, он сам не знал, нравится ему этот человек или нет, но он, этот новый, сказал Дымарю:

– Если выживешь, придется тебе меня убить, это уж ясно.

Дымарь медленно‑медленно моргнул – утвердительно.

Лютер навел на него пистолет. Ему вспомнились все те мячи, которые он посылал в цель там, в Колумбусе, вспомнилась черная сумка дядюшки Корнелиуса, вспомнился дождь, который шел, теплый и тихий, точно сон, в тот самый день, когда он сидел на крыльце и очень‑очень хотел, чтобы отец пришел домой, а отца от него отделяли четыре года и пятьсот миль, к тому же возвращаться он и не думал. Он опустил пистолет.

Он увидел, как в глазах у Дымаря мелькнуло удивление. Потом он выблевал с ложку крови, она потекла по его подбородку и дальше, на рубашку. Он откинулся на спину, и кровь хлынула из его живота.

Лютер снова поднял оружие. Теперь должно быть легче, парень больше на него не смотрит, парень сейчас, может, как раз переправляется на тот свет, карабкается на дальний темный берег. Но чтоб наверняка, надо еще раз нажать на спуск, только и всего, одно маленькое движение. С Деканом ведь он разобрался без всяких. Почему же сейчас?..

Пистолет в руке задрожал, и он его снова опустил.

Для тех, кто давно водится с Деканом, будет пара пустяков все это сложить в одну картинку и вычислить его, Лютера. Жив Дымарь или нет, ясно, что дни Лютера и Лайлы в Талсе сочтены.

Но все‑таки…

Он опять поднял пистолет, ухватив себя за локоть другой рукой, чтоб унять дрожь, и опустил дуло вниз, наведя на Дымаря. Так он простоял с минуту, пока не понял, что может торчать тут еще час, но так и не сумеет нажать на спуск.

– Что с тебя взять, – произнес он.

Лютер смотрел, как из парня все течет и течет кровь. В последний раз оглянулся – на Джесси. Вздохнул. Перешагнул через Деканов труп.

– Сукины дети, – сказал Лютер, направляясь к дверям. – Сами и виноваты.