Пролог: Расхождение

Роберт Дж. Сойер

Конец эры

Роберт Дж. Сойер

Конец эры

Пролог: Расхождение

Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку – части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов.

Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Как я буду вспоминать его после смерти? Таким, каким я знал его в детстве – темпераментный великан, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня в постель и целовал на ночь, царапая меня щетиной? Я не хотел вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой.

– Папа…

– Брандон. – Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра‑тяжеловеса. – Брандон, – говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. – Давненько не виделись.

Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая.

– Прости. – Но я – актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. – Я был занят.

Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый «Сони», подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29‑му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод «Я люблю Люси», безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет – повторяют вчерашнюю серию «Розанны».

Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки – и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка – слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

– По‑прежнему.

У него всегда «по‑прежнему». Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда‑то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю.

– Прости, что не принёс свежих.

Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул – хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё.

– Почему ты никогда не приходишь с Тэсс? – спрашивает он.

Я выглядываю в окно. В феврале Торонто сер, как фотография, напечатанная в полутоне. Последний снег, ноздреватый и грязный, изъеденный первыми весенними дождями, съёжился по краям дороги. Мостовая на Уэллесли‑стрит испещрена пятнами соли. Сейчас три часа дня, и проститутки уже собираются на перекрёстках, одетые в меховые шубы и чулки в сеточку.

– Мы с Тэсс больше не женаты, – напоминаю я ему.

– Тэсс мне всегда нравилась.

Мне тоже.

– Папа, я уезжаю на несколько дней.

Он ничего не говорит.

– Я не знаю, когда вернусь.

– Куда ты едешь?

– В Альберту. В долину Ред‑Дир.

– Это далеко.

– Да. Далеко.

– Снова раскопки?

– В этот раз не совсем раскопки. Но тоже связано с динозаврами. Может затянуться на пару недель.

После долгой, очень долгой паузы он тихо произносит:

– Понимаю.

– Мне жаль, что приходится тебя бросать.

Снова молчание.

– Если ты хочешь, чтобы я остался, я останусь.

Он поворачивает свою похожую на яблоко голову и смотрит на меня. Он знает, что я только что ему солгал. Знает, что я всё равно уеду. Ну что я за сын – бросаю умирающего отца.

– Мне уже надо бежать, – говорю я, наконец. Я касаюсь его плеча – словно голая кость, обтянутая пижамой. Когда‑то цвета летнего неба, сейчас она вылиняла до бледного синевато‑серого цвета подкрашивающего шампуня.

– Ты будешь писать? Пришлёшь открытку?

– Не получится, папа. Я там буду без связи с внешним миром. Прости.

Я подхватываю пальто и иду к двери, подавляя желание оглянуться, сказать что‑нибудь ещё.

– Подожди.

Я поворачиваюсь. Он ничего не говорит, но через несколько бесконечных секунд кивком подзывает меня, снова и снова, пока я не склоняюсь над ним и не чувствую резкий запах его неровного дыхания. Только тогда он начинает говорить, очень тихо, но отчётливо.

– Принеси мне что‑нибудь, чтобы прекратить эти боли. Что‑нибудь из лаборатории. Принеси мне.

В лаборатории сравнительной анатомии при музее есть вещества для умерщвления диких животных: безболезненная прозрачная смерть для грызунов; янтарного цвета смерть для млекопитающих покрупнее; смерть нелепого персикового цвета для ящериц и змей. Я тупо смотрю на отца.

– Прошу тебя, Брандон, – говорит он. Он никогда не зовёт меня Брэнди. Брандон – имя его любимого дяди, какого‑то типа из Англии, которого я ни разу не видел, и никто не звал его Брэнди. – Прошу, помоги мне.

Я, спотыкаясь, выхожу из отделения, кое‑как нахожу свою машину. К тому времени, как я осознаю, что делаю, я уже проезжаю половину расстояния до дома, где когда‑то жили мы с Тэсс и где Тэсс живёт и сейчас. Я разворачиваюсь, приезжаю домой и напиваюсь вдрызг, до полного бесчувствия.

Date: 2015-09-18; view: 429; Нарушение авторских прав