Почему японцы позволяют сбоим детям драться

София проснулась после дневного сна, широко открыла глаза и сразу готова куда‑то бежать.

– К нам идет Матиас, – говорю я ей.

Она улыбается во весь рот и хлопает в ладоши, выражая радость.

Матиас на три месяца младше Софии; его мать бразильская китаянка, а отец уругваец. Как‑то в субботу мы увидели Матиаса на детской площадке. Я сразу отметила азиатский разрез глаз, оттенок кожи и худощавое телосложение; этот мальчик выглядел так, что его вполне можно было принять за брата Софии. В конечном счете мы близко сошлись с его родителями и время от времени встречались.

Погода была жаркой и влажной, и я поставила детский бассейн на террасе. Малыши залезли в бассейн, начали плескаться и брызгать друг на друга. Они вылезали из бассейна, чтобы покататься на детском автомобиле Софии и попинать мяч, и опять забирались в бассейн. А потом София начала толкаться.

Она стала пихать Матиаса, раз, другой, третий. И с каждым разом все сильнее, как задира из фильма о плохом ребенке. Матиас не давал сдачи – он просто отступал, стараясь сохранить равновесие.

– Мы не толкаемся, – сказала я по‑английски и по‑испански. – Ты можешь причинить боль своему другу, и он больше не захочет приходить, чтобы поиграть с тобой.

У нее на лице играла самодовольная улыбка.

– Ты поняла, София?

Молчание.

– Ты поняла, София?

– Да, – ответила она.

Я сказала, что она должна попросить прощения и поцеловать Матиаса. Она побежала туда, где стояли Матиас и его мама Люси, но мне показалось, что она не столько испытывала вину, сколько хотела поскорее отделаться от меня. Большую часть времени наши дети играли дружно, но бывали дни, когда тот или другой искали повод для драки.

Не прошло и пяти минут, как София опять начала пихаться. Я снова отвела ее в сторону и более строго, чем в прошлый раз, потребовала, чтобы она вела себя хорошо. Глядя мне в глаза, она ответила, что все поняла и больше не будет толкаться. Через десять минут, когда мы вытерли и переодели детей, София подбежала к Матиасу, причем так быстро, что я не успела среагировать, и толкнула его. Он отступил и с размаху плюхнулся в бассейн.

Мы с Люси бросились к нему. Матиас был цел и невредим. Он только вымок и испугался, даже не плакал. Я была в гневе. Крепко взяв Софию за руку, я отвела ее на другой конец террасы.

– Мы не толкаемся, – повторила я. – Матиас весь мокрый, и ты, возможно, сделала ему больно.

Я заставила ее стоять рядом до тех пор, пока она не сказала мне, что все поняла, а сама пыталась понять, что сделала бы в этом случае суперняня[35].

Моя дочь не выглядела раскаявшейся, и это бесило меня. Мать Матиаса, человек добрый, заверила детей и меня, что все в порядке. Я сбегала за подгузником и чистыми штанами для Матиаса.

Я могу быть жесткой мамой, особенно в присутствии других детей и родителей; я остро реагирую на плохое поведение Софии. При первых признаках плохого поведения я вскакиваю, делаю замечание, наказываю, не позволяя разрастись конфликту. Как же я была удивлена, когда услышала о школе в пригороде Киото, где родители и педагоги считают, что драки между детьми могут приносить пользу.

Подруга прислала мне DVD с исследовательской работой под названием «Дошкольные учреждения в трех культурах», которая проводилась под руководством профессора Аризонского университета Джозефа Тобина.

– Ты должна это посмотреть, – сказала она мне.

В 1985 году Тобин и профессора Дэвид By и Дана Дэвидсон записали на видео один день из жизни дошкольных учреждений в Киото (Япония), Куньмине (Китай) и Гонолулу (Гавайи). Они наблюдали и фиксировали, как дети приходят, как себя ведут, какой режим дня и чем дети занимаются. Затем они показали видео педагогам и зафиксировали их реакцию. Я дозвонилась до профессора Тобина, когда он был в своем кабинете в Аризонском университете, расположенном в городе Темпе. Профессор с энтузиазмом объяснил мотивацию и уроки, извлеченные из этой захватывающей работы.

– Дошкольные учреждения – это место не для воспитания и обучения детей, а для воспитания и обучения быть частью конкретной культуры, – сказал Тобин. – В них пытаются сделать граждан, которые будут способны стать преемниками.

Цель исследования заключалась в том, чтобы сравнить и обсудить, как в разных детских садах построен процесс воспитания и обучения детей. Я получил удовольствие, побывав в разных детских садах с разными традициями и разными детскими занятиями и увлечениями: оригами в японском саду, кубики в китайском саду и ролевые игры в американском детском саду. Но сцены, главным участником которых был маленький мальчик по имени Хироки, произвели на меня наибольшее впечатление.

Хироки очаровательный, умный и отличавшийся очень плохим поведением четырехлетний мальчик, посещавший детский сад, расположенный на территории буддийского храма в восточной части Киото. Его день в детском саду начинался с того, что во время приветственной песенки он доставал свой член и размахивал им. Часто, первым закончив работу, он выкрикивал ответ, громко пел, когда все тихо выполняли задание, и имитировал голоса персонажей мультипликационных фильмов. Хироки рисовал свой член, используя синий, зеленый, а затем черный карандаши. (Исследователи отметили, что во всех трех странах четырехлетним детям нравилось рисовать свои гениталии и попы. «Единственная разница в том, что в Японии это делалось наиболее откровенно. Воспитатели не обращали на это внимания, а иногда даже улыбались, тогда как американские воспитатели говорили что‑то вроде того, что «мы не хотим слушать подобные разговоры».)

– Хироки толкал мальчика, который стоял перед ним в очереди, чтобы получить проверенную работу. Остальную часть дня он отпускал остроты, бросался карандашами, толкался и дрался с мальчиками из своей группы. Но не его поведение расстроило меня, многие дети вели себя плохо. Меня более неприятно удивило, как, очевидно, многих американцев и китайцев, посмотревших этот фильм, поведение воспитательницы; она, казалось, не замечала мальчика и его выходок. Она изредка делала ему замечание тихим голосом, но он продолжал вести себя все хуже и хуже.

Его учитель и воспитатели позже объяснили, что это была намеренная стратегия в отношении Хироки, которую они разработали после множества обсуждений, «методом проб и ошибок». И это срабатывает, утверждали они. Хироки стал вести себя лучше, чем год назад. Воспитатели старались не изолировать невоспитанного ребенка; они редко наказывали его. Исследователи отметили, что воспитатели «всячески избегали вступать с Хироки в конфронтацию и ругать мальчика, даже когда его поведение было особенно невыносимым». Воспитатель оставалась спокойной даже в те моменты, когда мы уже не могли сохранять нейтралитет и говорили Хироки, чтобы он прекратил баловаться.

Воспитатель поощряла детей брать ответственность за действия Хироки. Когда маленькая девочка попыталась пожаловаться на Хироки, воспитательница сказала, что она должна подойти к Хироки и объяснить, что так нельзя делать. Взрослые, казалось, были более терпимы к «детским» шалостям, дракам, капризам: довольно необычно, что четырехлетний мальчик шутит по поводу гениталий, но нет ничего странного в том, что маленькие мальчики дерутся. В целом «учителя и воспитатели японского детского сада считают, дети лучше научатся контролировать свое поведение, если замечания им будут делать ровесники, а не взрослые». Но взрослые не могли не вмешиваться. Если здоровью ребенка что‑то угрожало, взрослые мгновенно оказывались рядом.

С тех пор прошло более двадцати лет, и я задалась вопросом, изменились ли методы воспитания в связи с резко возросшим насилием со стороны молодежи и растущей озабоченностью в Японии относительно идзимэ – агрессивное преследование одного из членов коллектива (особенно среди школьников и студентов) остальными членами коллектива или его частью. Однако когда Тобин вместе с другой группой исследователей посетил те же самые детские сады в 2002 году, то обнаружил, что невмешательство по‑прежнему осталось основным методом в отношении проблемных детей. Исследователи внимательно изучили многие аспекты дошкольных учреждений и, как и в 1985 году, сняли видеофильм и выпустили книгу под названием Culture in Three Preschools Revisited. На этот раз Тобин не нашел в японском детском саду ребенка, способного составить конкуренцию Хироки. Он поинтересовался, что стало с Хироки. Воспитательница, которая по‑прежнему работала в детском саду, удивилась его интересу к ребенку, которого никто из работников детского сада не считал необычным. Она сказала, что, по ее сведениям, он живет обычной жизнью и не превратился в убийцу с топором.

В этот раз исследователи стали свидетелями драки между девочками. Самая младшая в группе девочка дралась с тремя девочками постарше из‑за игрушечного медведя; по словам воспитательницы, такие драки случались часто. Ухватившись за медведя, девочки старались вырвать его друг у друга, а потом начали драться, пустив в ход ноги. Воспитательница призывала их прекратить драку, но не предпринимала попыток разнять дерущихся. Конфликт разрешился сам собой; старшие девочки убедили младшую отдать медведя и пообещали, что будут дружить с ней.

Исследователи, как и в прошлый раз, показали отснятый фильм воспитателям и родителям в Японии, Китае и Соединенных Штатах. Многие японские педагоги в целом одобрили методы воспитателей в детском саду. Кое‑кто, правда, высказал критические замечания, считая, что воспитательница должна была сразу вмешаться и помочь детям уладить конфликт. Педагоги из христианской школы сказали, что невмешательство «стало причиной того, что случилось с японским образованием и японским обществом» и что оно приводит к слепому следованию желаниям группы.

Исследователи также указали, что японцы главным образом критиковали способ вмешательства воспитательницы. Когда американцы и китайцы посмотрели фильм, они пришли к мнению, что воспитательница «сделала ошибку и продемонстрировала неумение; ошибку – поскольку не смогла уберечь детей от причинения повреждений друг другу, а неумение – поскольку не смогла правильно оценить ситуацию».

Тобин и его коллеги позволили себе не согласиться с этим мнением. «Мы предполагаем, что ее внешнее безразличие к драке между девочками было продуманным действием, направленным на то, чтобы заставить девочек самим решать свои проблемы, – написали они. – Достаточно хорошо зная девочек, чтобы понять, в какой момент ситуация может стать опасной и выйти из‑под контроля, Морита‑сэнсэй дала им время и возможность самим решить проблему, вместо того чтобы применить стратегию, которую успешно используют воспитатели детских садов в США и, по крайней мере до недавнего времени, использовали в Китае, то есть вмешаться до того, как спор перерастет в драку».

Невмешательство – это не политика, а инструмент. Воспитательница остановила дерущихся девочек, когда они приблизились к углу пианино, и сделала выговор самой младшей за то, что она распустила руки и причинила боль другой девочке. Воспитательница объяснила исследователям: «Если я вижу, что такая драка, как в вашем фильме, едва ли приведет к плачевному результату, я стою и наблюдаю. Я хочу, чтобы дети научились сами разрешать свои маленькие конфликты. Я хочу, чтобы они росли сильными и умели стойко держаться. Если это не опасно, то я поощряю их драки».

Проблема детской дисциплины, для родителей болезненная и очень личная, возможно, связана с разными факторами, в числе которых личные качества няни и ребенка, воспитание, класс, образование, религия и культура. Даже в самой маленькой деревушке дети ведут себя плохо, но правила поведения обычно оказывают глубокое влияние на способ, с помощью которого родители пытаются сформировать поведение своего ребенка.

В своей книге «Как биология и культура формируют наш способ воспитания детей»[36]Мередит Смолл подчеркнула, что жители Запада традиционно придерживаются мнения, что дети, согласно римлянам и грекам, подвержены влиянию и, согласно пуританам, рождаются с первородным грехом и их надо дисциплинировать. Таким образом, на протяжении длительного времени многие считали, что детьми надо руководить. Однако согласно Джин Бриггс, которая на протяжении сорока пяти лет изучала жизнь эскимосов, эскимосы утку придерживаются диаметрально противоположного мнения; они традиционно верили в «интеллект ребенка, его умственные способности и постепенно растущее понимание, а потому нет никакого смысла пытаться дисциплинировать маленького ребенка; он не способен учиться и запоминать».

В арсенале воспитателей множество методов, от похвалы и чрезмерного баловства до наказания, физического и морального. Несмотря на то что 24 государства ввели запрет на телесные наказания детей, они по‑прежнему применяются довольно широко, хотя это и вызывает бесконечные споры. Даже в Швеции, где телесные наказания были запрещены примерно в 1979 году, около 10 процентов родителей считают, что это допустимый способ наказания детей. По данным Исследовательского центра Университета Северной Каролины, опубликованным в 2010 году, почти 80 процентов детей дошкольного возраста в США подвергаются физическим наказаниям. В таких не похожих странах, как Сингапур, Бангладеш и Нигерия, детей вразумляют палками, иногда публично, а в Афганистане наказывают плетьми. Специалисты по воспитанию детей осудили порку, как бесчеловечную и неэффективную форму наказания. Однако многие родители по‑прежнему считают, что «жалея розгу, вы портите ребенка». Социальный работник Сьюзен Шмидт в докладе о либерийских беженцах сказала, что «либерийцы считают порку одним из действенных способов воспитания. Хлыст из ротанга и ремень – обычные орудия, используемые для наказания ребенка, называемого «поркой». Порка, которая оставляет следы на теле ребенка, в отличие от Соединенных Штатов, не всегда считается чрезмерной». У этнических групп кру, басса и гребо, согласно Шмидт, существует традиционный способ наказания с помощью горячего молотого перца, который насыпают на чувствительные части тела ребенка; нестерпимое жжение гарантирует, что «ребенок больше не будет плохо себя вести».

В то же время есть общества более снисходительные к детским шалостям, сконцентрированные на формировании ребенка с первых дней его жизни. Вероятно, в это трудно поверить, но есть люди, которые считают, что нельзя заставлять ребенка подчиняться. Рут Бенедикт, которая считается одним из виднейших представителей этнопсихологического направления в американской антропологии, пишет: «Многие американские индейские племена категорически не признают идеальным покорного или послушного ребенка. Принц Максимилиан фон Вид‑Нойвид[37], более ста лет назад посетивший индейцев племени кроу, описывает, как отец хвастался упрямством своего маленького сына, и это притом, что сам отец был предметом насмешек. «Он будет мужчиной», – гордо сказал отец. Он хотел, чтобы его сын, когда станет взрослым, проявлял характер и не казался в глазах товарищей забитым существом».

Ученый Джулия Спротт, автор книги «Воспитание маленьких детей на Аляске»[38], пишет, что у местных жителей традиционным стилем наказания является убеждение и объяснение – метод, который ошибочно можно принять за бесконтрольность, тогда как он свидетельствует о большой любви к детям и дает положительные результаты в процессе воспитания.

В Америке родители уделяют много времени вопросам воспитания; сотни книг, телевизионных передач и блогов посвящены обсуждению вопроса, как воспитать ребенка, который будет хорошо себя вести. В школах редко используют палки и трости для телесных наказаний (мои учителя физики, химии и математики использовали их ежедневно); педагоги придерживаются политики нулевой толерантности в отношении драк и проявлений насилия. Дома многие родители используют своего рода правила, систему поощрений и наказаний, и предпочитают использовать систему поощрений и тайм‑аутов[39], а не телесные наказания.

В то же время мы смотрим шоу, такие как «Няня‑911», выходим из себя, глядя на непослушных детей, и считаем, что усталые и неумелые родители должны тверже проводить свою линию с детьми.

Я не могла согласиться с идеей о невмешательстве, высказанной японской воспитательницей, поскольку считала, что родители должны сделать замечание или наказать за плохое поведение раньше, чем конфликт перерастет в полномасштабную войну. К тому же это плохо сочеталось с тем, что я знала о Японии. Когда я была в Токио, меня поразило, насколько вежливо вели себя люди в этом городе, как они дожидались своей очереди, чтобы сесть в вагон или войти в лифт; казалось, они изо всех сил стараются избежать конфликта. Идеи конфуцианства о строгом и точном определении обязанностей, подчинении и глубоком уважении к старшим оказали влияние на способ формирования характера ребенка в японском обществе.

Тобин объяснил, что в Японии становится все меньше и меньше детей, и опыт, полученный в дошкольном возрасте, поможет ценить радости и страдания быть членом общества. Выстаивать в драках и мириться с характером, таким как у Хироки, – это не только урок коллективной согласованности действий, но и возможность почувствовать себя членом группы. В 1985 году директор японского детского сада в Киото сказал исследователям, что «воспитателю было трудно с Хироки, но я бы не сказал, что детям было с ним трудно. Дети, вынужденные общаться с таким ребенком, как Хироки, учатся быть более совершенными людьми». Я думаю, что некоторые американские родители, скорее всего, потребовали бы, чтобы такого ребенка убрали из группы, поскольку он мешает остальным детям. А вот воспитатели из японского детского сада сказали, что дети должны научиться общаться с нарушителями спокойствия (которые всегда есть в любом обществе), и этот опыт общения пригодится им во взрослой жизни.

Тобин рассказал мне, что воспитатели считали, что «если у детей не будет подобного опыта, то они будут нуждаться в ком‑то более влиятельном, кто бы вмешался и спас положение. Мы отвечаем за то, чтобы реже кричал воспитатель или мама. В американских садах воспитатель – дополнение матери. В японских садах делается больший акцент на отношениях между детьми».

Американка Сюзанна Камата помнит свое удивление, когда стала свидетельницей этой философии в действии. Это случилось в 1989 году, спустя два года после ее переезда в Японию. Раз в неделю она преподавала английский язык в сельской школе на острове Сикоку. В причудливом строении рядом с начальной школой находилась группа детского сада, состоявшая примерно из десяти детей; воспитателем была пожилая женщина из местных. В здании был учебный класс со столами и стульями и зал со сценой для занятий ритмикой, где дети могли побегать; во дворе была огороженная детская площадка.

Однажды зимним утром несколько мальчиков начали толкаться и задираться в учебном классе. Вместо того чтобы разнять их, воспитательница сказала, чтобы они продолжили драться в зале. Она собрала остальных детей, сказала, чтобы они перешли в другую комнату и подождали. Вскоре драка закончилась.

– Воспитательница позже поговорила с мальчиками, чтобы узнать, почему они дрались, и попыталась заставить их увидеть, в чем была их ошибка, – рассказала мне Камата. – Я была потрясена.

Однако она иностранка, и хотя, по ее словам, «здесь, в Японии, я в значительной степени ощущаю себя как дома, но знаю, что в полной мере это не так», и для нее непривычны подобные методы воспитания.

Прожив в Японии более двадцати лет, выйдя замуж за японца, поселившись в городе Токусима и воспитывая двоих детей, Камата стала лучше понимать методы японского воспитания. Ее дочь страдает нарушением слуха, и они с братом часто дерутся из‑за проблем в общении.

– Я стараюсь не вскакивать сразу, чтобы разнять их, и даю им возможность самим объясниться и уладить конфликт, – сказала она. – Но меня беспокоит, что японские воспитатели отводят взгляд, когда этого не стоит делать. Детям не всегда удается решить проблемы. Я думаю, что японцы противники конфронтации, и это вполне может быть причиной, почему воспитатели не хотят вмешиваться. Возможно, они просто не знают, как поступать в подобных ситуациях. Некоторые критики утверждают, что то, что происходит в Японии, – это регуляция группы, а не саморегуляция, и что невмешательство взрослых стало одной из причин появление такой проблемы, как буллинг.

В последние годы слово «буллинг» неизменно присутствует в заголовках статей о суицидах и попытках суицида детей, уставших от запугивания и травли. Министерство просвещения пыталось заставить общество обратить внимание на эту проблему, и некоторые учителя старались уделять особое внимание разговорам о чувствах, которые испытывают другие люди, читали детям народные сказки, в которых говорилось, что чувствуют люди, над которыми издеваются.

Единственным человеком, с которым я дралась, был мой брат; мы подрались в последний раз, когда мне было примерно семь лет (тогда я еще была выше и сильнее его). Мои братья дрались часто до десятилетнего возраста. Наши родители говорили, что драться нехорошо, хотя я не запомнила, что именно они говорили. Они не верили в силу телесных наказаний и никогда не говорили, что отшлепают нас. Я плохо помню, какие дисциплинарные меры к нам применяли, помню только, что папа кричал на нас чаще, чем мама, и в качестве наказания за непослушание нас разводили по комнатам. Моя мама была директором школы, в которой было много проблемных детей, поэтому, когда мы оказывались в трудном положении, она разговаривала с нами так, словно мы были ее учениками.

Мама сказала мне, что тридцать лет назад, когда она преподавала, в США детям, как правило, позволяли решать самим свои конфликты. Теперь в школах опасаются последствий драк и конфликтов, особенно если в результате кто‑то получил травму. Известно много случаев, когда родители предъявляли иск школам за то, что их дети подвергались преследованиям или пострадали в драках. Убийство в школе Колумбайн[40]и другие случаи с применением насилия напугали всех; многие, если не большинство, школ проводят политику «нетерпимости» в отношении драк и издевательств.

У меня собственное мнение насчет нетерпимости в отношении дочери. Когда Софии было всего год от роду, я отводила ее в сторону, если она отбирала игрушку у другого ребенка. Она смотрела на меня большими карими глазами, которые, казалось, говорили: «Я не понимаю, черт возьми, что все это значит». Стоя в углу, она, судя по всему, считала, что это какая‑то игра. Когда она стала старше, умнее и хитрее, я заняла более жесткую позицию. Я успевала вмешаться до того, как между нею и ее друзьями возникали конфликты (превентивный удар, похоже, избавил меня от большого количества проблем). Когда дети собирались драться из‑за игрушки, которая, похоже, нравилась всем детям, которые пришли в наш дом, я быстро уносила ее. Нет игрушки – нет проблемы. Я пыталась объяснить Софии, почему надо делиться игрушками (ведь тебе нравится, когда другие дети разрешают тебе брать их игрушки) и почему нельзя драться (ведь тебе не нравится, когда кто‑нибудь из детей бьет тебя). Я часто повышала голос и обещала наказать. София была и остается хорошим ребенком, но она упряма, и я считала, что важно обуздать ее нрав.

Узнавая о методах воспитания в других культурах, я начала больше задумываться о том, как обращаюсь со своим ребенком и какие уроки она извлекает или не извлекает из моих наставлений. Именно тогда я и наткнулась на интереснейшее исследование, проведенное в 2002 году Джорджем Биром, специалистом по воспитанию и саморегуляции из Делавэрского университета. Он сравнил объяснения японских и американских пятиклассников. Исследователи провели опрос 132 американских школьников из Средне‑Атлантического региона и 75 японских школьников из префектуры Хиого. Каждому ученику выдали сценарии того, что обычно происходит в школе: толчки, драка, подлые замечания, распространение слухов. После ознакомления с каждым сценарием детям задавали вопрос, почему нельзя совершать эти действия.

Почти все американские школьники – 92 процента – сказали, по крайней мере один раз, что одна из причин, по которой нельзя совершать плохие поступки, заключается в том, что их могут поймать и наказать. В отличие от американских школьников 90 процентов японских детей ни разу не упоминали эту причину. Они объясняли, что не станут совершать плохие поступки, потому что могут сделать больно другим детям и потому что им будет стыдно и они будут чувствовать вину. К чести американских детей, надо сказать, что они, как и японские дети, выражали обеспокоенность чувствами других детей, но превалировал все‑таки страх перед наказанием. Японские дети, по мнению Бира и остальных исследователей, больше руководствовались правилами общества, а не правилами конкретной школы.

Исследователи отнесли различие в ответах за счет социальных ценностей и норм, а также способов, с помощью которых японские матери решают проблемы, связанные с поведением детей, и разрешают конфликтные ситуации. Они сделали вывод, что японцы для управления поведением детей склонны использовать косвенные и психологические, а не принудительные методы. Они часто обсуждают с детьми вопросы нравственности, объясняют, что следует действовать в соответствии с правилами группы, взывают к чувствам детей, просят подумать, как их поведение отзовется на других. Они предлагают детям поиграть в игру «камень, ножницы, бумага», когда не могут о чем‑то договориться.

Взрослые чаще всего влияют на детей с помощью таких понятий, как вина, страх и позор. К примеру, они говорят ребенку, что он опозорит себя, свою семью, свой класс, свою школу, если будет плохо себя вести. Бир высказал мнение, что в западном мире давно сложилось мнение о том, что нельзя позорить детей, но это не всегда правильно. Мы, безусловно, не хотим доводить их до того, чтобы они чувствовали себя настолько плохо, что заболевали и их бы приходилось лечить, но нет ничего хорошего в том, если дети не испытывают раскаяния, не чувствуют вины, когда причиняют другим боль.

Кахори Мори, мать десятилетнего и семилетнего мальчиков, живущая в городе Нара, рассказала, как один из ее сыновей дурачился с другом и все кончилось тем, что ее сын повалил друга и встал ему на спину.

– Я выслушала обе стороны и поняла, что мой сын считал, что просто подшутил над другом.

Я отругала сына; сказала, что нельзя наступать человеку на спину. Сказала, что своей шуткой он причинил боль другу. «Ведь тебе было бы неприятно, если бы кто‑то встал тебе на спину», – сказала я ему. Мой сын позвонил другу и извинился. А я принесла извинения его матери.

Стремление японцев к самооценке непосредственно связано с тем, какую значимость они придают групповой гармонии; японская система основана на первичности интересов группы и вторичности интересов личности. Критики утверждают, что японский конформизм подавляет творческие способности и свободу выражения – ценности американской культуры, придающей особое значение индивидуализму. Некоторые также утверждают, что то, что происходит в Японии, – это регуляция группы, а не саморегуляция и что необходимость подчиняться требованиям группы и невмешательство взрослых в результате привели к буллингу.

По мнению Бира, в Америке родители и учителя ведут себя слишком властно. (При этих словах я слышу свой собственный голос, внушающий Софии: «Ты будешь слушать свою мать/своего отца»; «Я – главная, поэтому ты будешь делать то, что я скажу».) Мы щедро раздаем наказания (я часто говорю Софии: «Ты хочешь тайм‑аут?») и награды («Ты получишь десерт, если съешь суп») и демонстрируем гнев (я достигла совершенства в выражении неодобрения). Но все эти способы совсем не обязательно заставляют детей прекращать капризничать.

– В Америке придается слишком большое значение внешней дисциплине, – сказал мне Бир. – Вам постоянно напоминают, что надо следить за детьми, следить за детьми, следить за детьми…

Он рассказал, что в школах, где он работал, учителя отправляли детей к директору или наказывали. Японские директора школ сказали ему, что учителя не имеют права отправлять провинившегося ученика в кабинет директора. Учитель обязан так построить свои отношения с учениками, чтобы дело не доходило до конфликтов.

Однако я поняла, что невмешательство не работает в тех случаях, когда у ребенка серьезные проблемы с поведением. Бир утверждает, что мы должны думать не только о наказаниях, но и об установлении взаимоотношений и относиться к детям с уважением. Наилучших результатов достигают родители и учителя, использующие так называемый авторитетный стиль воспитания и обучения. Необходимо не просто наказать ребенка, а объяснить, почему это нельзя делать. При этом вы обязательно должны удостовериться, что ребенок понял ваше объяснение «почему это нельзя делать».

София по‑прежнему смотрит на меня щенячьими глазами, когда какой‑нибудь ребенок делает то, что ей не нравится, ожидая, что я спасу положение. Ей уже три года, и теперь я могу убедить дочку и ее друзей решать возникающие между ними проблемы с помощью слов. Это хорошо, что ей приходиться учиться справляться с мимолетными разочарованиями. Однако моя дочь и ее друзья, похоже, быстро и легко разрешают возникшие конфликты, причем зачастую так, как это не умеют делать взрослые.

Я заметила, что южноамериканские родители тоже в значительной степени придерживаются политики невмешательства. На дне рождения Матиаса (ему исполнилось два года) виновник торжества с другом поссорились из‑за игрушки и начали пихаться. Я сказала об этом их отцам, уругвайцу и колумбийцу соответственно. Они повернулись, посмотрели, что дети не причиняют друг другу смертельного вреда, и вернулись к своим бутербродам.

– Пусть сами решают свои проблемы, – спокойно сказали отцы.

Действительно, немного потолкавшись, мальчики забыли об игрушке и помирились.

Лично я, как мне кажется, буду всегда вмешиваться и устанавливать дисциплину, но попытаюсь быть более терпеливой, чтобы заложить крепкую основу для дальнейшей жизни моей дочери.

На прошлой неделе, когда я пришла забирать Софию из детского сада, она подошла к мальчику по имени Педро, который младше ее, и забрала у него большой синий кубик. Мальчик пристально смотрел на нее, раздумывая, наброситься на обидчицу или заплакать. Потом наклонился и поднял красный кубик. София отобрала у него и этот кубик. Я впилась взглядом в свою непослушную дочь. Я уже была готова подойти, взять ее за руку и серьезно наказать. Однако я сдержалась и стала следить, что будет дальше. Спустя несколько секунд София взяла желтый кубик и протянула его мальчику. Она улыбнулась, и они стали играть вместе. Я не вмешалась, по крайней мере в этот раз, и поступила правильно.