В больнице. Школьников открыл глаза: незнакомая комната

Школьников открыл глаза: незнакомая комната. Резкий запах хлороформа, йода. Вокруг все белое. Тихо. Голова казалась свинцовой. Василий Иванович попробовал поднять ее и не смог. Болела грудь.

За дверью послышались легкие шаги, появилась Соня с дымящим стаканом чая.

Василий Иванович вспомнил все сразу… Когда он услышал за окном своего кабинета шорох, то решил посмотреть, кто бродит. Но не успел сделать и двух шагов, как выстрелы метнулись навстречу. Кто стрелял, он так и не видел.

Василий Иванович зажмурился: «Кто? Зачем? Неужели я неправильно жил? Неужели с кем‑то был неправ до такой степени, что…» И тут же Школьников поборол минутную слабость, сказал себе: «Просто тебе обидно, старик. Ты немножко паникуешь. Возьми себя в руки. Успокойся. Ты живешь и жил всегда так, как тебе подсказывала совесть».

Жена поставила на тумбочку чай и, придвинув стул, села около кровати.

Он сразу заметил, что виски у Сони побелели, словно она их густо напудрила.

– Сонюшка, – позвал тихо, – родная.

– Вася!

Она упала на колени около кровати. Василий Иванович повторял только одно слово:

– Сонюшка… Сонюшка. Сонюшка…

И это слово было ей дороже всех слов на свете. Плечи Сони перестали вздрагивать. Нет, никому она не могла отдать его, даже смерти.

…Москва. Военная Москва. Город жил молчаливо, серьезно, готовый ко всему. Но об этом Соня лишь догадывалась, она не могла видеть. Девушка не поднималась с постели, хотя чувствовала, что могла бы встать. Она не хотела жить. Перед ней была ночь, ночь, ночь.

Вместе с Соней в палате лежало еще двое. Одну звали Валей, вторую – Наташей. Девушки часто шептались, жалея ее. Боясь, что оскорбят Соню своим хорошим настроением, смеялись в подушку. Тихонечко читали письма любимых: и это было хуже всего. Соне не приходили письма. Она понимала: не так‑то просто, чтобы оттуда прилетела даже маленькая, крохотная весточка. Но мысли одна чернее другой не покидали. «Вася!» Она думала о нем днем и длинной бессонной ночью, даже в те минуты, когда тревожная Москва чуток засыпала на коротенький час. Как пульс, билась тревожная мысль: «Зачем я ему слепая, калека? Он красивый, молодой. А я?..»

Наконец, пришло долгожданное письмо. Кому дать прочитать? Девушкам, соседкам по палате? А вдруг там такое, чего им нельзя знать?

Выручил старенький, всеми уважаемый главврач Керим Кириллович. Она сразу узнала его по тяжелому старческому покашливанию.

– Мы с вами одни тут, Соня, – отдышавшись, заговорил он. – Разрешите, я вам прочитаю письмо. Оно проделало большой, трудный путь, и нельзя, чтобы оставалось нераспечатанным. Я не из любопытных. Поймите меня правильно.

Соня верила – письмо от Василия. И не ошиблась.

Слова в нем были очень хорошие. Вася писал о своем большом чувстве, о том, что он считает Соню женой.

Она плакала.

– Плачьте, плачьте, – бормотал и сам растроганный вконец главврач. – Это хорошие слезы. Легкие… Вы героическая женщина. Пионеры сто седьмой школы назвали вашим именем отряд. И опять рвались к вам с утра. Я не разрешил из‑за этого письма. Не знал, что там. А теперь пущу…

Соня много думала. И все же пришла к выводу, что Василий приносит себя в жертву ей. «Ну, что я могу? Ничего. Ни на что не способна. Буду ему только обузой, в тягость. Нет, если я по‑настоящему люблю, я должна уйти из его жизни. Не мешать».

После выздоровления Соня уехала в Тюмень.

Раньше она даже не подозревала, что слепые живут такой большой трудовой жизнью. Она попала на сложное производство, где они работали на штамповальных станках, обслуживали умные аппараты. Соня на своем станке делала пакетные электрические выключатели, другие собирали пуско‑регламентирующие устройства для ламп дневного света. Изготовление деталей требовало большого умения и сноровки.

На работе Соне было легче. А вот когда возвращалась домой, чувствовала себя совсем одинокой. Писать было некуда: мать умерла в голодные военные годы. И Соня оказалась отрезанной от всего прошлого.

В тот памятный майский день она, как обычно, под вечер пришла в свою маленькую комнатку. И сразу же кто‑то осторожно постучал в дверь.

Он вошел и сказал только одно слово: «Сонюшка!»

Василий и сегодня был Соне больше, чем муж, больше, чем друг. Он был для нее самой жизнью, миром, всем тем прекрасным, что есть в нем…

…В палату вошел профессор‑москвич. Веселый, говорливый. Он еще с порога заторопился:

– Давайте знакомиться, Василий Иванович. Я и есть тот самый лиходей, который вытащил у вас пульку. Прямо скажу – опасная штучка. Стреляли из иностранного пистолета «Кольт». Калибр, вы знаете, у него серьезный. Подарил бы вам пульку на память, но взял ее сотрудник милиции. Экспертизу по ней будут проводить. К счастью, все осталось позади. Сейчас вы будете жить да поживать. А если хотите быстренько встать с постели – больше ешьте. Кашу, редиску, – все, чем вас будет угощать ваша изумительная сиделка Софья Николаевна. Я вам больше не нужен как врач, поэтому разрешите откланяться.

Сколько веревочка ни вьется…

Митьке повезло: никем не замеченный, он забрался в открытый товарный вагон, более чем наполовину загруженный углем, и затаился. Скоро колеса сказали свое обычное, сначала медленное «таа‑таа», и торопливо затукали на стыках рельсов.

Уголь лез в рот. Страшно резало глаза. Митька зажмурился и сидел не двигаясь.

Ему грезился жирный борщ, вареники, которые так умело готовила Лена.

Митька не раскаивался. Он верил, что будь у него с собой паспорт, все было бы иначе. Взять документы и тогда уже скрыться окончательно – такую задачу поставил перед собой Чижов. К выполнению замысла решил привлечь Верку Куртюкову. Ей он верил. «Мой дом наверняка под наблюдением милиции. Заставлю Веру, она все провернет. Ее не заподозрят». Жене он уже заготовил плаксивое, полное обещаний письмо.

Товарняк часто останавливался, и Митька, уставший от постоянного страха, а теперь чувствуя себя в относительной безопасности, заснул.

Когда открыл глаза, поезд стоял. В свете фонаря прочитал название знакомой станции. Тропинками до колхоза «Рассвет» было не более трех‑четырех километров. Митька подхватил свой тяжелый чемоданчик и спрыгнул на землю.

Станцию осторожно обогнул справа и зашагал к станице.

Слева парила Кубань. Он повернул к берегу, постоял немного и, вытащив из кармана пистолет, швырнул его в белесый туман реки.

– Так лучше будет, – сказал тихо. – А то застукают и не вывернешься.

Из‑под ног с треском вспорхнула перепелка. Чижов вздрогнул, пригнулся. Догадавшись, кто его испугал, сердито сплюнул. «Тьфу ты, черт! Ситуация!»

К дому Куртюковой он пробрался через огород и постучал в окно условленным стуком. Его будто ждали. Босые ноги торопливо прошлепали в сенях:

– Кто?

– Я, Вера, открой.

Откинулся с шумом крючок. Митька шмыгнул в сени. Верка щелкнула выключателем. Ахнула, увидев его черное от грязи лицо и одежду. Митька торопливо подбежал и погасил свет:

– Ты с ума сошла?!

Помолчал. Успокоившись, заговорил заискивающе:

– Верочка, очень тебя прошу, сходи к Ленке. Передай письмо и возьми мой паспорт… Я устроюсь подальше от этих мест, заберу тебя. Будем вместе жить. Я люблю тебя, Вера. Все сделаю ради нашего общего счастья. Нельзя терять время. Беги.

Она покорно накинула поверх длинной белой рубахи плащ и стукнула дверью. Митька сразу же бросился к кухонному столу, нащупал съестное. Он рвал зубами душистые куски хлеба, заталкивал в рот огурцы. Мычал от наслаждения. В мгновение ока проглотил увесистую краюху и несколько огурцов.

Митька ел и чутко прислушивался. Два‑три раза подбегал к окну, приподнимал край занавески, вглядывался. Все было спокойно. И постепенно настроение поднималось.

Он еще продолжал жадно чавкать, когда дверь бесшумно открылась. Вспыхнул свет. На пороге стояли майор Бойко с пистолетом в руке, дядя Боря, из‑за их спин выглядывала Куртюкова.

– Вот он, голубчик, – поджала тонкие губы Митькина подружка.

Ее слова прозвучали как выстрел, сразу отняли у Чижова все силы. «Как же ты так могла, Верка? Ты говорила… любишь. Как же так, Верка! Я так надеялся на тебя…»

– Руки вверх! – приказал властно начальник милиции.

Митька покорно поднял грязные дрожащие ладони. Дядя Боря проверил его уже пустые карманы. Потом, увидев у стола чемоданчик, открыл. В электрическом свете заиграло бликами золото.

– Где пистолет? – грозно спросил начальник.

– Нет у меня ничего, и не было. Честное слово, нет. Вам наговорили.

– Не ври, – перебила Куртюкова. – Ты же мне показывал эту штучку. Я из‑за тебя не хочу себе жизнь портить. Признавайся.

– Выбросил я его в Кубань, – обмяк Митька, все еще держа вздрагивающие руки над головой.

– Идем, – кивнул дядя Боря, беря Чижова за шиворот.

Участковый, не разжимая пальцев, так и вел его, как щенка, по улице.

На допросе Чижов путался, врал. Когда спросили, почему стрелял в Школьникова, Митька заплакал. Разговор был долгим, серьезным. Чижова убеждали, ловили на противоречиях, однако он так и не раскаялся.

Собственно, его признание уже было необязательным. Слишком многое уличало Митьку.

Задержанного увели в соседнюю комнату. Бойко снял трубку и позвонил начальнику управления:

– Преступник Чижов пойман, – докладывал он, довольно потирая чистую, без морщинок щеку. – Как видите, я свое слово сдержал. Золото изъято… У Чижова с раненым были неприязненные отношения: он давно угрожал Школьникову расправой. Пистолет преступник выбросил в Кубань. Мы попросим саперов и водолазов помочь нам найти его. Хотя, собственно, он и не нужен. Улик достаточно. Чижова сейчас отправляю в отдел милиции с участковым… Нет, ничего. Он один доставит. Силой нашего участкового бог не обидел… вот только… хотя я вам доложу позднее. Кстати, он высказал свое, так сказать, особое мнение – не уверен, что Чижов стрелял в Школьникова… Да, нет доказательств… Философия одна. Но для нас важны факты. – Бойко замолчал. Лицо приятно розовело, его хвалили.

– Давай, капитан, вези преступника в районный отдел милиции, – закончив разговор, приказал Бойко. – И смотри в оба, чтобы не дал стрекача.

– Есть, – откозырял участковый.

В машине, как и на допросе, Митька плакал и твердил:

– Ну, зачем мне стрелять в него, дядя Боря? Ну зачем? Сами подумайте. Ругался я с Василием Ивановичем – правда. Только что из того? Разве бы я поднял руку на такого человека? Да никогда… А золото это, провались оно сквозь землю. Я же не украл. Мне Егор Егорович добровольно отдал… Вы спрашиваете, почему я убежал из станицы? Думал, если Егор Егорович расскажет, у меня все отберут. А я хотел погулять, не работать, – честно говорю. А пистолет – он ржавый и без патронов. Выбросил я его из страха, что могут поймать с оружием… Я ведь знаю, носить пистолеты нельзя.

Засада

Уже третью ночь проводил дядя Боря в пустующем кабинете Школьникова. Никто, кроме Егора Егоровича и Ананьевны, не знал об этом.

Участковый сидел в темноте. Время тянулось медленно. Изредка, тщательно пряча огонь под полой, он раскуривал свою, солидных размеров, теплую трубку, на миг освещал циферблат часов. Стрелки будто замерли на месте.

Протяжно и сонно пропели первые петухи. Почти сразу же за окном – осторожные шаги. Дядя Боря торопливо влез в стоящий около печки гардероб.

За окном было светлее, чем в комнате, и участковый в щель увидел в оконном проеме голову мужчины. Тот немного помедлил и потянул на себя половинки створки. Не закрытые, они легко поддались. Мужчина решительно перевалился через подоконник в комнату. В руках темнели какие‑то предметы. Уже потом участковый понял: топор и ломик. Неизвестный посветил фонариком. Быстрый голубоватый луч пробежал по комнате и погас. Мужчина подошел к гардеробу. Участковый затаил дыхание. Незнакомец попытался открыть дверцу гардероба. Дядя Боря, вцепившись до боли в пальцах в выступающие планки, удержал их. Тогда мужчина, кряхтя, начал отодвигать гардероб в сторону. Ему это удалось. Теперь дядя Боря не мог наблюдать и лишь по треску догадался, что неизвестный выламывает доски в полу. Капитан немного помедлил, потом рывком распахнул дверцы и появился перед стоявшим на коленях незнакомцем. Тот сделал стремительный рывок, но дядя Боря сбил его с ног и придавил к полу. Мужчина сопротивлялся отчаянно: извивался, дрыгал ногами, кусался. Дядя Боря все же завернул ему руки за спину и туго связал ремнем. Как только участковый включил свет, незнакомец вскочил и бросился к открытому окну. Дядя Боря легко удержал его, усадил на стул.

Ночному гостю было около пятидесяти. Покатые плечи распирал модный серый пиджак, упрямство чувствовалось в наклоненной лысой голове. Участковый приблизился к незнакомцу сзади. Сразу бросилось в глаза крупное ярко‑фиолетовое родимое пятно за левым ухом мужчины.

Работнику милиции вспомнилось: война. Партизанский отряд. Выдавший себя за рядового Советской Армии Онищенко. Тогда в костре горела гармошка, которую бросили в огонь партизаны, торопливо покидающие из‑за предательства Онищенко свою базу. Гармошка вытянулась в пламени, будто в агонии, и звук был протяжным, жалобным…

– Ну вот, Онищенко, мы и встретились снова, – нарушил молчание дядя Боря. – Теперь, надеюсь, последний раз. Знаю, прибыл ты за награбленным: за коронками, колечками, часиками, ради которых лишил жизни сотни людей.

– Вы меня с кем‑то путаете, – хрипло выдавил Онищенко.

– Нет. Я бы тебя узнал из миллионов. Тебя я не забыл.

Дядя Боря никогда так не волновался, как в эти минуты. Перед ним сидел не человек – зверь. Тот, кто глумился над славной разведчицей‑партизанкой Соней.

Участковый только сейчас вспомнил, что надо обыскать Онищенко. В его карманах оказалось несколько монет разных стран, тупорылый пистолет марки «Кольт».

– Рассказывай, – потребовал капитан тихо, – все без утайки. И знай: жив мой друг Василий, и его жена Соня – твои обвинители.

Онищенко, опытный, матерый зверь, отлично понял: нет ни малейшей щели, ни малейшего шанса на спасение. Любая хитрость, любая уловка – ничего не поможет: наступил день расплаты за все.