Д. И. Писарев

Дмитрий Иванович Писарев (1840 – 1868), п рилежный студент Петербургского университета, тихий, добропорядочный молодой человек, в котором трудно заподозрить будущего главаря нигилистов, с 1859 г. печатает в журнале «для взрослых девиц» «Рассвет» вполне благопристойные рецензии на романы «Обломов», «Дворянское гнездо» и др. Очень гладкие, неглупые. Вырабатывается своеобразный критический стиль: он ведёт беседу с читателем, разъясняет какие-то мысли очень доходчиво, популярно, логично. Один из самых логичных критиков, он и в дальнейшем продолжит традиции учительной критики Добролюбова.

В 1859 г. грянул духовный кризис, изменивший весь строй его личности. Мемуаристы, биографы говорят о несчастной любви, о неудовлетворённости студенческой жизнью (из «огня» домашнего семейного деспотизма он попал в «полымя» деспотизма товарищеского), однако наиболее болезненным был, очевидно, мировоззренческий слом. Как в своё время Добролюбов, Писарев утрачивает веру в Бога. Кризис привёл к психиатрической больнице, через четыре месяца пациент бежал, после чего успешно окончил университет и стал критиком журнала «Русское слово». Именно с этим журналом связан наиболее плодотворный период его деятельности. «Русское слово» тогда стало журналом молодых радикалов, нигилистов, как их называли. После статей 1861 г. «Идеализм Платона » и особенно «Схоластика XIX века» к Писареву приходит громкая слава нарушителя спокойствия.

В «Идеализме Платона» речь идет о «Государстве», известном диалоге Платона, хотя понятно, что критик имеет в виду современную государственность. Главная идея его статьи – это идея освобождения личности. Каждому должна быть предоставлена в государстве свобода гражданская, духовная, личная. И вторая идея, которую он здесь выдвигает, это идея критики как необходимого фактора прогресса. Критика, отрицание – без этого, говорит Писарев, ни одно общество развиваться не может. Личность только тогда может быть свободна, когда она критически мыслящая. Идея эмансипации личности прямо-таки яростно отстаивается в следующей статье. Под «схоластикой XIX века» подразумевается множество догм и правил, которыми задавлен современный человек. Личность должна быть освобождена от этих догм, говорит Писарев. Среди них – самопожертвование и долг. В этом случае он присоединяется к требованию естественной морали, высказанному Добролюбовым (афоризм эпохи: «долг – сапоги всмятку»). Личность должна следовать собственной природе, а не навязанным извне правилам. Конечно, возникает вопрос: если личность не ограничена никакими правилами, она может дойти до антиобщественных крайностей эгоизма. Не стоит заботиться, говорит Писарев, потому что этого не позволит сама природа человека. Опять мы встречаемся с антропологической идеей, которую лелеяли русские радикалы: человек от природы существо доброе, и нужно только раскрепостить природу от всякого рода догматики, схоластики – с помощью критики, расшатывающей основания старого мира. Писарев убеждён, что критика просто обязана служить делу разрушения. Статья «Схоластика XIX века» содержит эпатажный манифест левого радикализма, произведший, как и следовало ожидать, скандальное впечатление. «Вот ultimatum нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет».

Сначала надо разрушить, а потом строить – в этом убеждении сказался нигилистический пафос разночинцев, которые не хотели быть наследниками дворянской культуры, оплаченной пóтом и кровью крепостных. И разночинцам казалось, что они и есть те люди, которые построят новое общество на других началах, честных, трудовых. Всё зло в мире, уверял Писарев, от двух причин: бедности и праздности, поэтому людям нужен не храм, а мастерская. Он часто повторял выражение Базарова, что природа – не храм, а мастерская, и человек в ней работник. Следует учесть ещё одно обстоятельство: возраст нашего героя. В двадцать лет недоверие к опыту «отцов» естественно, хотя и не во все времена оно приобретает столь агрессивные формы. И. В. Кондаков, современный исследователь истории русской критики, применивший к ней методы культурологического анализа, утверждает, что Писарев выразил примерно то же, что в ХХ веке получило название молодёжной субкультуры, начавшейся в 1960-е гг. со студенческих бунтов во Франции и продолжившейся выступлениями хиппи, панков, рокеров и т.д. Их общий девиз: прав тот, кто молод. В своё время на терроризирующую сущность молодёжного протеста обратили внимание русские религиозные философы в сборнике «Вехи» (1909). С их лёгкой руки феномен Писарева, да и вообще наших молодых революционеров (как правило, все революционеры молоды) получил название «педократия», т.е. «власть детей». В русской истории педократия осуществилась самым грозным образом.

Интересно, что сам Писарев, говоря о своем месте в русской критике, в статье «Реалисты» бросил такую фразу, что если бы Добролюбов поговорил с Белинским с глазу на глаз, то Добролюбов бы ни в чём с Белинским не согласился, а вот если бы он, Писарев, поговорил с Добролюбовым, то и они бы ни в чём не сошлись. Писарев последователен в своём нигилизме, он полагает, что каждое новое поколение несёт бóльшую правоту даже по отношению к своим прямым предшественникам. Так, Писарев продолжал идеи реальной критики, часто доводя их до ахиллесовых столпов. Что, впрочем, сослужило хорошую службу всей русской критике.

Основное убеждение его крайне парадоксально: он, критик, занимающийся литературой, на своём знамени выставил два слова: «разрушение эстетики». Так называется его статья 1865 г., посвящённая диссертации Чернышевского. Впрочем, разрушать эстетику он стал гораздо раньше, ещё в 1861 г. в статье о повести А. Ф. Писемского «Тюфяк» под хлёсткимназванием «Стоячая вода», где он уверяет, что вопрос о степени таланта, о художественном достоинстве вообще не стоит внимания. Куда полезнее, говорит он, разговор о явлениях жизни, отражённых в произведении. Молодой критик здесь идёт за Чернышевским, но идёт гораздо дальше. Чернышевский говорил, что у Пушкина нам интересна только форма, но форму-то критик-предшественник и учитель оценил высоко. Писарев же говорит, что если это только форма, то кому она нужна. Важно лишь содержание, идея и больше ничего. В статье «Разрушение эстетики» он, обсуждая основной тезис Чернышевского «прекрасное есть жизнь », говорит, что Чернышевский уцепился за эту идею прекрасного только потому, что она ещё дорога была его читателям по их неразвитости. Самому же Чернышевскому идея красоты якобы уже была не нужна. Какая разница, говорит Писарев, что у этого человека толстый нос, какие-то губы нехорошие и т.д. Главное, чтобы человек был хороший. Т.е. эстетическая сторона дела нас не должна волновать. Она и не волнует Чернышевского, потому что в его диссертации, по словам критика, эстетика исчезает в физиологии и гигиене. Искусство всего лишь мастерская, где вырабатываются идеи, формуются понятия. А прекрасное – это предмет роскоши.

Необходимо понять психологические и социально-исторические мотивы столь явного презрения к красоте. В сборнике «Мир Писарева» (М., 1995) впервые напечатаны отрывки из университетского дневника будущего критика. В одной записи он сам себя ругает за то, что играл в карты – это пустое провождение времени, хотя есть ещё более пустое – занятие музыкой. Уж лучше заниматься картами, чем музыкой. В дневнике он никого не эпатировал, писал для себя.

Эпохой была востребована социальная, по сути своей утилитарная критика, и явилась в высшей степени прагматически ориентированная личность Писарева, чтобы сполна ответить на этот вызов, проявив при этом «нещадную последовательность русского ума», по знаменитому выражению Аполлона Григорьева.

Я возвращаюсь к идейной стороне, что лежала в основе «разрушения эстетики». Писарев полагал, что главная цель, которую должно ставить перед собой не только искусство, а любой вид человеческой деятельности, – как он сам выражался, – «накормить голодных и согреть холодных». Это самая большая проблема человеческой цивилизации, на её решение должны быть направлены все наши силы. Тратить силы на искусство – непозволительная роскошь. Писарев выдвигает идею экономии умственных сил. Т.е. общество должно экономить свои силы, направлять их на решение главных задач. Всех, кто занимается скульптурой, живописью, эротическим стиходеланием (так он называет любовную лирику), Писарев в критико-публицистической статье «Реалисты» (1864) презрительно называет пигмеями: они или не знают вопросов действительной жизни или не хотят их знать. Это не значит, что Писарев совершенно отвергает искусство. Нет, оно имеет право на существование, если служит всё той же высшей цели накормления и согревания. Оно должно, говорит Писарев, вырабатывать идеи, способствующие увеличению жизненных благ и их справедливому распределению. Так что посылки «разрушения эстетики» у Писарева очень даже гуманны и благородны.

Накормить голодных. Но что для этого необходимо? Чернышевский и Добролюбов отвечали: социальная реформа, возможная только через возмущение народа, во главе которого встанут мыслящие люди, в том числе из народной среды. Писарев не верит, что народ способен на сознательный, не стихийный протест. Ещё совсем недавно Чернышевский и Добролюбов выражали веру в здоровое начало народа, в то, что лучшие люди из народа уже готовы к восприятию передовых общественных идей. Так Чернышевский заканчивал знаменитую статью «Не начало ли перемены?» (1861): «говорите с мужиком просто и непринуждённо, и он поймёт вас…» Писарев в ответ: что бы мы ни говорили, народ нас не слышит. Наткнувшись на невежество, косность народных масс, он неоднократно в своих статьях заявляет: народ, к сожалению, только пассивный материал. Здесь трагедия мыслителя, утратившего веру своих учителей. Что же делать? Его соратник по «Русскому слову» и ещё более радикальный критик Варфоломей Зайцев предлагал насильно вести народ к его собственному счастью. Писарев не обладал столь несокрушимой самоуверенностью. Тогда остаётся долго и упорно развивать эту массу, строить народные школы? Многие современники его этим и занимались. Писарев же в статье «Реалисты» заявляет: «Судьба народа решается не в народных школах, а в университетах». Университет является рассадником наук, а только наука, верит Писарев, способна увеличить количество хлеба, т.е. накормить голодных. Надо сначала накормить голодных, а потом уже их учить. Поэтому главное звено – это развитие естественных наук. Писарев огромное значение придавал популяризации науки, сам ею занимался, и к этому же призывал литературу. Чем больше будет в обществе мыслящих личностей, воспитанных в том числе литературой, тем лучше для общества.

Царство Божие как идеал решительно сменилось «царством мысли» едва ли не с теми же сверхъестественными полномочиями. «Я глубоко убеждён, – признаётся Писарев в статье «Реалисты», – что мысль, и только мысль, может переделать и обновить весь строй человеческой жизни». В этих словах явственно проглядывает просветительский рационализм. Разум обоготворяется, на человеческую мысль возлагаются все надежды. Перед нами отреставрированное русскими прогрессистами, но в сущности всё то же легко узнаваемое просветительство. Обращаясь к искусству, Писарев говорит, что оно должно пробуждать мыслительную деятельность в обществе. В этой служебной роли искусство в его глазах стоит значительно ниже, чем, скажем, публицистика или тем более наука.

Вот как он пишет о своих любимых писателях, Некрасове, Тургеневе, Чернышевском: «Если в самом деле есть такие человеческие организмы, для которых легче и удобнее выражать свои мысли в образах, если в романе или в поэме они умеют выразить новую идею, которую бы они не сумели бы развить с надлежащею полнотою и ясностью в теоретической статье, тогда пусть делают так, как им удобнее; критика сумеет отыскать, а общество сумеет принять и оценить плодотворную идею, в какой бы форме она ни была выражена. Если Некрасов может высказываться только в стихах, пусть пишет стихи, если Тургенев умеет только изобразить, а не объяснить Базарова, пусть изображает». Как видим, значение искусства в обществе Писаревым явно занижается, а критики – завышается.

Изложив основные теоретические идеи Писарева, посмотрим, как он применил их в критической практике. Два художественные произведения, о которых он писал всех больше и к которым постоянно возвращался, это «Отцы и дети»Тургенева и «Что делать?» Чернышевского. Именно в этих романах Писарев нашел изображение нового типа человека, к которому он сам себя причислял.

Вокруг «Отцов и детей» в русской критике возникла непростая ситуация. Журнал «Современник» резко высказался против романа в статье М. А. Антоновича «Асмодей нашего времени». Многое здесь объясняется партийными соображениями. Антонович, человек прямолинейный, исходил из того, где напечатан этот роман. Он напечатан в «Русском вестнике» Каткова, т.е. в охранительном издании. Исходя из этого и следует читать роман как произведение ренегата: ведь накануне Тургенев порвал с «Современником». Если бы роман был напечатан в «Современнике», наверняка реакция была бы совершенно иной. Партийный интерес превыше всего – к сожалению, это в критике часто бывает.

Писарев подошёл иначе. С его статьи «Базаров» (1862) начинается резкое расхождение «Современника»и «Русского слова», ведущих журналов русской радикальной интеллигенции, что с лёгкой руки Ф. М. Достоевского получило название «раскола в нигилистах». Их потом примирил только тот факт, что они были вместе закрыты цензурой. Писарев подошёл к Базарову иначе, нежели Антонович. Он заявил: почему мы должны вообще обращать внимание на то, как сам Тургенев относится к Базарову? Конечно, Тургенев – человек другого поколения, ему ближе, разумеется, отцы, ближе Кирсановы, но он художник объективный. И вот здесь, надо отдать ему должное, Писарев следует лучшим традициям реальной критики. Тургенев как художник, говорит Писарев, изображает новое поколение объективно. Да, может быть, скрипя зубами, но, тем не менее, он не может не видеть силу этого человека, и он её показывает, несмотря на собственные предубеждения. В этом величие и значение Тургенева как художника. Благодаря ему мы можем в Базарове, как в зеркале, узнать себя. Писарев так прямо и пишет: «узнать себя». Вообще статья Писарева интересна тем, что как бы сам Базаров пишет о Базарове. Литературный герой здесь увиден глазами его поколения, людей близких взглядов.

Опровергая Антоновича, критик «Русского слова» заявляет, что не цинизм, а трудовая мораль определяет характер Базарова; это пролетарий-труженик и мыслящий человек, верный трезвому расчёту. Умные люди понимают, говорит Писарев, что быть честным очень выгодно. Разделяя пафос Добролюбова, Писарев также встаёт на путь типологического анализа русских героев дворянской эпохи. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?» выстраивал ряд: Онегин – Печорин – Рудин – Бельтов – Обломов. В принципе соглашаясь с Добролюбовым, Писарев кое-что уточняет в индивидуальных характеристиках. У Онегина, говорит он, нет ни знаний, ни воли, это совершенно бесполезный продукт (критик разовьёт эту мысль в статье «Белинский и Пушкин»). У Печорина, в отличие от Онегина, есть воля, есть энергия, но он не знает, на что её направить. Далее следует Рудин, у которого есть знания, но нет воли. Наконец, появляется Базаров, у которого есть и знания, и воля. Красивая логическая схема.

Писарев к образу Базарова возвращался неоднократно. Например, он пишет о Катерине из «Грозы» Островского (статья «Мотивы русской драмы» 1864 г.) и ставит в пример Базарова, не соглашаясь, в отличие от Добролюбова, видеть в невежественной, исполненной предрассудков героине «луч света в тёмном царстве». Возможно, в ней и есть воля, т.е. природная сила личности, но не просвещённая светом знания и разума, а потому бесполезная.

Роман Чернышевского «Что делать?» Писарев прочитал как продолжение «Отцов и детей» (статья «Новый тип» 1865 г., впоследствии переименованная в «Мыслящий пролетариат»). К тургеневскому роману у него были кое-какие претензии: Базаров одинок, а можно было показать его в кругу единомышленников. Тургенев плохо их представляет, поэтому и вынужден был «угробить» Базарова. На самом деле Базаров, конечно, нашёл бы себе соратников и не умер бы так глупо, – примерно так рассуждает Писарев. Теперь, как будто отвечая критику, пришёл Чернышевский и показал Базаровых в групповом, так сказать, портрете. К тому же мы наконец-то видим «новых людей» в действии.

«Современник», в котором был напечатан роман, отнёсся к нему отчасти критически. М. Е. Салтыков-Щедрин высказал некоторые оговорки по поводу утопических сцен (сны Веры Павловны). Все эти алюминиевые дворцы, регламентированное будущее человечества, песни и пляски коллективные у Щедрина, человека трезво-иронического, вызвали осторожную насмешку. Писарев, мечтатель по натуре, был смертельно оскорблён, да и вообще ему была не понятна чрезмерная, как казалось, широта диапазона щедринского смеха. Критик написал издевательскую статью под названием «Цветы невинного юмора» (1864), где сравнил сатирика с Афанасием Фетом. И тот и другой, мол, явление чистого искусства. Правда, у Фета цветочки да ягодки, а бывший вице-губернатор шалит по-крупному – зубоскалит на общественные темы, не имея в виду никаких высоких задач. Он смешит и обличает «единственно потому, что умеет писать легко и игриво». Для его игривых стрел нет ничего святого, поэтому он жалит и своих, и чужих. Конечно, упрёк субъективно несправедлив, но объективно подмечена некая универсальность, глобальность сатирического дара Щедрина.

Статья «Белинский и Пушкин» (1865) получила скандальную известность. Вообще Писарев к Пушкину относился по-разному в разные периоды своей жизни. До этой статьи он всё-таки отдавал должное большому поэту. Теперь он решил с Пушкиным расправиться. Причина, видимо, заключалась ещё и в том, что эстетическая критика сделала своим знаменем именно Пушкина. А задачей Писарева было уничтожить эстетическую школу. Для этого понадобилось опорочить её святыню, показать, что это ничтожное, ничего не стоящее явление. Делает это критик ярко, эффектно и, увы, убедительно для своего читателя. Ну вот, скажем, как он говорит о скуке Онегина. Он, материалист, не ищет слишком далеко. Это не недовольство жизнью, как полагал Белинский, у которого скука Онегина прочитана под знаком «плюс» как проявление пассивного протеста личности. Писарев категорически не соглашается с Белинским. Он говорит, что онегинская скука происходит не от недовольства, это лишь физиологическое последствие беспорядочной жизни. Онегин просто объелся. Критик даже упоминает состояние похмелья, когда человек перебрал лишнего. Вот и Онегину всё тошно. Писарев очень простую логическую цепочку выстраивает. Отчего люди скучают? – Только оттого, что ничего не делают. – А почему ничего не делают? – За них работают другие люди. Логическая цепочка приводит к простому объяснению: весь демонизм Онегина заключается в его кошельке. У него есть крепостные рабы, которым он, правда, улучшил положение, но рабы остались рабами и пополняют его кошелёк. Это суждение очень напоминает тривиальные обывательские афоризмы: «с жиру бесится», «нам бы их заботы!» Писарев опускается до них, читая роман исключительно с точки зрения разночинца и не желая нисколько понять человека другого образа жизни.

А между тем искусство требует вживания. Гёте замечательно говорил: чтобы понять поэта, надо забыть себя и прожить с ним. Белинский предложил это принять как «первый, необходимый акт в процессе критики», однако «дальновидный» Писарев не верит ни Гёте, ни Белинскому и предупреждает своего читателя об очень хитрой ловушке: нас, видите ли, хотят заманить на чуждую нам территорию. Здесь, я думаю, ключ к самым значительным провалам критика-публициста, к тому, что получило название писаревщины. Критик, как и всякий читатель, должен хотя бы попытаться понять писателя. Ещё Пушкин ввёл золотое правило: судить художника по законам, им над собой признанным. А Писарев накладывает свои «разночинские» представления на «дворянскую» литературу, навязывает ей свои законы.

Антиэстетизм критика сыграл с ним плохую шутку: он вершит суровый (а объективно комичный) суд над Онегиным и Татьяной, рассматривая характеры героев вне художественного контекста. Он судит их как явления жизни, не литературы, доводя до абсурда основной постулат реальной критики. Да и сама «жизнь» взята отвлечённо, поскольку Писарев не учитывает исторический, бытовой контекст. Точно так же он, конечно, судил и о Базарове, о «новых людях» Чернышевского, но то были родственные ему явления, и критик сам по себе уже был «в контексте». Теперь он судил о явлениях ему чуждых и становился субъективен, даже одиозен.

Непонимание торжествует свою победу, когда Писарев безудержно разоблачает пушкинскую Татьяну: для него она не более как экзальтированная, начитавшаяся всякой макулатуры девица. Письмо Татьяны для Писарева – игра восторженного воображения и только. «Сумасбродное письмо фантазирующей барышни». Отмечу одну любопытную параллель: как Писарев говорит о Катерине из «Грозы» (статья «Мотивы русской драмы») и как он говорит о Татьяне. О Катерине: «Несколько раз увидела – и влюбилась. Как это может быть?» О Татьяне: «С первого взгляда люди влюбляются только в глупых романах». Писаревская прямолинейность в данном случае не требует комментариев.

Более всего достаётся от критика автору романа. «Евгений Онегин» никак не может назваться энциклопедией русской жизни, говорит Писарев, потому что Пушкин пользуется одними светлыми красками. О русской жизни 20-х годов можно узнать только то, что «мужчины и женщины не одновременно влюблялись друг в друга». А было ли в это время крепостное право? Вот пример: «Зима!…Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Как это, говорит Писарев, «торжествует»? Он что, сытый? У него закрома полны хлебом? Или другой пример: Ларина «служанок била осердясь», но автор как-то снисходительно об этом сообщает. Социальная критика Писарева незаметно превращается в идеологическую, подготавливая почву для вульгарно-социологической критики советского периода.

Коснусь еще выступлений Писарева по поводу двух гениев современной ему литературы – Достоевского и Толстого. И здесь сказалась несоизмеримость взглядов критика с тем пониманием человека и общества, которое дают писатели. Писарев в журнале «Дело» (явившемся на месте закрытого «Русского слова») печатает две статьи о романе «Преступление и наказание», которые затем объединяет под названием «Борьба за жизнь» (1867 – 1868). Преступление Раскольникова он сводит к материальным причинам, т.е. опять же к кошельку, если вспомнить его определение Онегина. Нищета – вот что довело Раскольникова до преступления. А что же делать с «идеей Наполеона»? Это, говорит Писарев, одни разговоры, которые никакого реального действия на сюжет не оказали. И вообще говоря, «идея» преступления высосана из пальца и не имеет никакого значения. Ошибка Писарева заключалась в том, что он наполеоновскую идею интерпретировал как личную выдумку героя. Предлагается такой аргумент: представьте себе, что перед самым убийством Раскольникову приходит письмо, где сообщается, что он получает наследство. Пошел ли бы он убивать? Нет. Следовательно, говорит Писарев, главная причина его преступления – не пресловутая «идея», а просто-напросто бедность. С этим очень трудно спорить, потому что такова, действительно, одна из причин. И действительно, может быть, и не пошёл бы убивать разбогатевший Раскольников. Хотя, очевидно, критику нужно было поставить вопрос в другой плоскости: а отказался ли бы герой в такой благополучной ситуации от самой «идеи»? Тут тоже однозначный ответ: конечно, нет. Письмо в принципе ничего бы не изменило в общем состоянии мира, а ведь именно оно более всего волнует Раскольникова, а не собственная бедность. Надо же понимать героя Достоевского. Опять мы видим у Писарева очевидное нежелание идти по такому пути.

Оно и понятно: принять «идею» Раскольникова всерьёз означало бы признать её неслучайность для нравственного состояния общества и прежде всего молодого поколения. В какой-то мере роман Достоевского был именно так прочитан журналом «Современник». Г. З. Елисеев напечатал здесь разгромную статью, что, мол, Достоевский клевещет на современное поколение, на самом деле студенты не идут убивать старушонок, иначе говоря, им чужда идея «крови по совести». Писарев делает более хитрый ход: он просто отмахивается от теории Раскольникова как не имеющей смысла ни в жизни, ни в романе. Был ли прав Писарев? Сегодня даже и спорить нечего: оставалось 13 лет до убийства Александра II революционерами-террористами.

Наконец, статья «Старое барство» (1868) по поводу романа Л. Н. Толстого «Война и мир».Уже в названии выражен знакомый нам агрессивно-разночинский взгляд на дворянскую литературу. Вместе с тем даже в завиральной (но по-своему умной) критике можно отыскать что-то полезное. Так Писарев говорит о двух типах характеров в «Войне и мире» и приводит очень интересные соображения по поводу Николая Ростова и Бориса Друбецкого. Писарев написал свой портрет последнего, увидев в нём продолжение Молчалина, точно так же умеющего приспособляться к окружающим обстоятельствам. Друбецкой – гениальный Молчалин, он, когда надо, умеет показать и благородство, чем подкупает даже таких героев, как Пьер и князь Андрей. В свою очередь, Николай Ростов – человек, который не столько приспосабливается, как Борис Друбецкой, сколько принимает существующие правила жизни как должное, как некий идеал. Нерассуждающий Николай Ростов (помните, он говорит: «наше дело не рассуждать»), по мнению критика, лучший из тех, кого могла дать дворянская жизнь. А рассуждать, с точки зрения Писарева, научились, конечно, только разночинцы. Он даже не хочет всерьёз рассуждать о таких героях, как Пьер и князь Андрей.

Самые желчные пятна писаревской критики связаны с толстовскими описаниями дворянской усадебной жизни. Этого разночинец Писарев совершенно не может принять. Помните гениальную сцену охоты? Вот как её трактует критик со своей колокольни: «Если такая мелочь, такая дрянь, как борьба волка с несколькими собаками, может доставить человеку полный комплект сильных ощущений, то зачем же этот человек будет заботиться о расширении и углублении своей жизни?» Зачем «общественная жизнь», когда «конюшня, псарня и ближайший лес с избытком удовлетворяют всем потребностям его нервной системы». Более презрительный взгляд на дворянский образ жизни трудно найти. Для Писарева самое главное – что на этих конюшнях пороли крепостных. Общечеловеческую красоту в сцене охоты Писарев не замечает: у него, как и у многих-многих пошедших за ним читателей, глаза устроены по-другому. До них ничего хорошего не было. Нигилизм, это массовое затмение, – поучительное явление русской жизни.

Писареву в какой-то мере пытался ответить Герцен в статье «Ещё раз Базаров» (1868). Под Базаровым он подразумевал целое поколение, от лица которого говорил Писарев. «Декабристы – наши великие отцы, Базаровы – наши блудные дети». Величайшим заблуждением был отказ от наследия отцов. Правда, Герцен полагал, что нигилизм всё же был полезен. Так полезен бывает змеиный яд. И сегодня яд писаревского нигилизма может послужить горьким лекарством от всякого рода догматизма, наведения хрестоматийного глянца. Однако следует иметь в виду, что у этого лекарства есть своя мера и свои противопоказания. Писарев обладает сокрушительной нигилистической логикой, которой особенно трудно противостоять в известном возрасте.

Он кричал: ломай, что ломается. История поставила его на место. Пушкин, Толстой, Достоевский, Щедрин, Фет – не сломались. Даже более того, от «испытания Писаревым» они в конечном счёте лишь выиграли.