Двухтысячные. Между отцом и Акелой снова пробежала черная кошка – как в тот день, когда папа узнал о нашей связи

Между отцом и Акелой снова пробежала черная кошка – как в тот день, когда папа узнал о нашей связи. Только теперь причиной была смерть Славы. Я не осуждала мужа – как не осуждала и отца, только теперь мне приходилось лавировать между ними, как маленькой лодочке между двумя огромными боевыми кораблями. Даже на похороны брата мы поехали порознь – папа наотрез отказался сесть в одну машину с Акелой.

Мне пришлось позвонить Бесо и попросить его приехать за отцом. Тот удивился – как и все, считал, что папа в тюремной больнице. Пришлось сказать правду.

Похороны прошли по высшему разряду. Мы стояли около большого гроба, и я исподтишка оглядывала толпу, двигавшуюся мимо. Но самую большую тревогу у меня вызывал даже не отец – мы прихватили с собой доктора Фо, – а Юлька. Она была невменяемо пьяна, растрепана и заревана так, что только черные очки вполлица помогали маскировать красные глаза без грамма косметики. Вся в черном, Юлька подносила поочередно к лицу то платок, то фляжку. Я ловила недовольный взгляд сидевшего в раскладном кресле отца и соображала, как бы исхитриться и отобрать у нее эту фляжку. Сзади меня Акела с кем‑то тихо говорил по мобильному, а справа – хмурый Семен перебирал в руке малахитовые четки.

– Ты знаешь, как его убили? – наклонившись к моему уху, спросил он, и я кивнула.

– У нас во дворе снайпер поймал.

– Что он делал у вас во дворе? Он никогда к тебе не ездил, со дня твоего новоселья.

– Значит, надо было!

– Доложился все‑таки твой муженек про тендер? – вдруг со злостью прошипел Семен, и я повернулась:

– Если не хочешь превратить похороны брата в фарс, лучше придержи язык. Я устала объяснять, что не надо трогать моего мужа.

– Ты просто скажи – так или нет?

– Сема, отвяжись! Какая теперь разница – Славки нет! Лучше помоги мне – Юлька вон в хлам, сейчас в могилу рухнет, нам только позора не хватало!

Семен двинулся к Юльке, и тут произошло то, чего я боялась. Уже совершенно невменяемая Юлька бросила в могилу пустую фляжку и, шатаясь, двинулась к отцу:

– Это ты… ты, старая сволочь! Это ты должен был тут лежать – а не он! Когда вы уже сдохнете все – и ты, и дочурка, малолетняя потаскуха?! У вас все есть – у тебя и у нее! Все!!! А у нас ничего не было! Не‑дос‑той‑ны! – выкрикнула она. – Лишил нас всего – как нищие жили! И теперь вот Славка за тебя в яму лег! За тебя! Это твое место, крыса ты старая! Твое!!! Не смог простить тендер этот вонючий?! Обеднел, да?! Тьфу – подавись всем этим! – Она начала сдирать с пальцев кольца, цепочки с шеи, часы, выдернула из ушей серьги и швырнула все это под ноги отцу. – На, жри! Только помни – откуковала уже твоя кукушка, все! Все! Все!!!

Все, кто в этот момент был около могилы, остолбенели и слушали пьяный бред, затаив дыхание. Папа спокойно восседал в своем кресле и без интереса взирал на дебош.

– Давно из наркологички? – спокойно поинтересовался он, когда Юлька, задохнувшись, закашлялась. – Видимо, давно – раз несешь такое. Глеб, Вася – заберите ее и определите куда надо. Пусть там сидит.

Папины охранники споро подхватили визжащую и упирающуюся Юльку под руки и понесли к выходу, не обращая внимания на ее крики и комичные подергивания ногами. Увезут сейчас в наркологическую клинику, и на этот раз ей придется отлежать там столько, сколько решит отец.

Папа же встал, с усилием наклонился, взял горсть земли, бросил в могилу и махнул рукой могильщикам. Те споро заработали лопатами, а отец со вторым телохранителем, опираясь на палку, пошел к машинам, не обращая внимания ни на вспышки фотокамер карауливших его репортеров, ни на то, что возле могилы остались люди – в том числе я с мужем и Семен.

На поминки папа не приехал. Мы посидели в ресторане, помянули моего брата и разъехались около десяти вечера.

Отец оказался у нас – лежал в своей комнате и смотрел в потолок. На тумбочке у кровати я увидела пустую трехсотграммовую бутылку от «Хеннесси» и тарелку с остатками ветчины и колбасы.

– Папа…

– Прости меня, Сашка, за тот разговор, – пробормотал он, не глядя на меня. – Ты одна у меня осталась.

– Папа, ну что ты говоришь ерунду? – Я села около него и взяла за руку. – Есть Семен…

– Отрезанный ломоть Семен‑то. А ты с характером, крепкая. Зря я Акелу обидел – теперь вижу, прав он был. Сожрали бы меня две эти пиявки – сынок с невестушкой. Ничего, пусть теперь в наркологичке похлебает, сука неблагодарная. Все мало, мало! Когда только нажрутся деньгами этими?

– Папа, перестань. Все нормально. Ну выпила лишнего – натрепала.

– Что у пьяной на языке – сама ведь знаешь. Как вышло‑то, что выросли они оба чужими – и Славка, и Семен? Чужими! Да, сидел много, но во время передышек всегда рядом был, учил их только правильным вещам, старался все дать, что хотели. Образование вон… и ведь любил я их, Сашка! – Отец повернулся ко мне, и я увидела слезы на его глазах. – Бывало, мать начнет ругать их – так они оба ко мне бегут, прячутся, защиты ищут. Ты – не бегала. Маленькая была, три года – а не бегала. Поставит мать в угол – упрешься и стоишь, стенку ногтем расковыриваешь. Так и был у нас весь угол ободранный. Мать тебе – проси, мол, прощения, а ты – нет, молчишь. Засыпала в этом углу – а не просила.

Странно, я совершенно этого не помнила. То, что мама наказывала меня, помнила, а вот чтобы она вдруг Семена или Славу когда‑то ругала или в угол ставила – нет. Или просто они были намного меня старше, а потому я ничего такого не застала? Мне же попадало часто…

– Папа, а почему ты не искал ее потом? Ну когда она нас бросила?

Отец вздохнул:

– Ты точно хочешь узнать?

– Раз спросила – то хочу.

– Ну, чифирь завари тогда мне – умеешь ведь? – Я кивнула. – Ну, вот. Неси – и поговорим. Твой‑то где?

– В городе остался, я с охраной приехала.

– Ну и лады. Давай, шевелись, доча.

Я спустилась вниз, заварила отцу чифирь и себе налила чашку чаю. Со всем этим вернулась в комнату, подвинула кресло к кровати и забралась в него с ногами, приготовившись слушать. Папа, однако, не торопился – прихлебывал горячий крепкий напиток, замирал ненадолго, точно прислушивался к ощущениям.

– Нашел ведь я ее, Саня. Как не найти, – неожиданно начал он, и я едва не выплеснула себе на колени горячий чай. – Пять лет искал, все хотел в глаза глянуть да спросить, как же она троих детей кинула на сестру мою да в бега ударилась. Оказалось просто все. Устала, вишь ли, жить в постоянном ожидании. А ведь знала, за кого замуж идет, хоть и не расписанные мы с ней были. Нельзя мне – официально‑то. Детям фамилию свою давал, а она злилась. И подвернулся ей какой‑то гастролер‑артист, напел‑наплел, наобещал горы золотые – только детей велел оставить. Ну, она Сару вызвала да и укатила с ним.

– Погоди… – перебила я. – Выходит, она уже знала, что уйдет, когда тетя Сара приехала?!

– Знала, Саня. Готовилась. Деньги все со сберкнижки сняла – чтоб с приданым, вишь ли, к ухажеру заявиться. Тварь… – Отец сделал большой глоток, закашлялся. – Аккурат к моему возвращению подгадала, оставила без гроша и с тремя детьми на руках. Да мало того – с тобой вон чего было.

– Пап… ну, теперь‑то что уже…

– Теперь – ничего. А тогда мне это ножом по сердцу прошло. Я ж ей верил, думал – выйду, заживем по‑человечьи, тебя растить будем, парни взрослые уже. Все бы для нее сделал, а она… Уехала, адреса не оставила. Через пятые руки узнал, что в Москву укатила. Нашел я ее через пять лет, приехал – сидит в коммуналке, там десять комнат и один туалет, грязища кругом, а у нее двойня на руках – девки. И ухажер ее, оказывается, слился в тот момент, когда деньги мои закончились, а пузо у нее на нос полезло, – лицо отца приняло брезгливое выражение. – Сидит, помню, в комнатухе – длинная такая, узкая, как пенал, растрепанная, оплывшая, толстая… Девки по полу ползают, грязные, в обносках каких‑то – года по три им было. Зашли мы с Бесо – едва на пол не повалились. Ты ж помнишь, какая она была – мадонна, королева! А тут – распустеха жирная. «Прости меня, Фима, за подлость!» – передразнил он. – Тьфу, паскуда! Выгреб все, что в карманах было у меня да у Бесо, кинул ей на стол – на, говорю, хоть еды купи детям. Схватила, в лифчик спрятала. И ни слова о вас – ни о сыновьях, ни о тебе – как, мол, что? Нет! Ей и эти‑то две не нужны были. Через полгода она их в детдом сдала.

– А… сама? – Я отставила чашку на тумбочку и сцепила пальцы в замок.

– А сама повесилась. Вот так, Саня, – отец нахмурился и лег, тоже отставив почти пустую кружку.

– Почему… почему ты не помог ей, не забрал?

Папа посмотрел на меня так, словно я поинтересовалась чем‑то неприличным, и мне стало не по себе.

– Почему? – повторил он с удивлением в голосе. – А зачем? Вот скажи! Она меня презирала всю жизнь, уйти хотела, да боялась. Ну, ушла – я ведь не тронул, не стал сразу по горячему искать. Что, здорово зажила без меня‑то? Нашла интеллигентика чистого, без «синек»? Так вот они, такие‑то, порой в сто раз грязнее тех, кто отчалил срок‑другой. Вот и вышло – осталась сперва одна, а потом девок и совсем осиротила.

– А… что ж ты их не забрал? – недоумевала я, и папа посмотрел на меня как совсем на дурочку:

– Соображаешь, что несешь‑то? На черта мне ее дети? Она моих бросила, а я ее спасать должен? Папаша‑то их не больно кинулся, заблеял – мол, семья у меня, жена, теща, сынок, не поймут. Мразота. Как бабу охмурить да от мужа увести и деньгами попользоваться – так не побрезговал и про семью забыл. А как отвечать заставили – так в кусты. Ничего, теперь ни жены, ни тещи – один, как перст, в дурке доживает.

Ну, папа в своем репертуаре… Конечно, он не взял к себе чужих детей, но попытался их устроить у родного отца. И когда тот отказался – папа не выдержал.

– Бесо и ударил‑то его не сильно, а попал в какой‑то центр, ну и отказала соображалка у актера. Через неделю в дурку его жена с тещей проводили. Вот такие дела, Саня.

– Н‑да…

Я не знала, что сказать. Отец редко говорил со мной о прошлом, редко делился чем‑то. Но порой на него накатывало такое – и ему хотелось выговориться, рассказать.

– Все, иди к себе, Саня, устал я что‑то.

Я послушно вышла, закрыв за собой дверь.

Вот так – все просто. Мама нас бросила – всех четверых. Хотела другой жизни, и в этой жизни нам не было места. Устала от вечных отцовских отсидок, от его темных делишек и своего неофициального положения. Это сейчас мало кто переживает по поводу штампа в паспорте, а в то время – кем она была? Любовницей, сожительницей. Ей приходилось жить под прицелами соседских взглядов, каждый день проходить сквозь строй дворовых кумушек на лавке, перемывающих ей кости. Все знали, что отец судимый, и не раз. И в наш дом то и дело приходили гонцы от него – то с письмом, то с деньгами, – разве можно скрыть это от любопытных глаз? Каково ей было, молодой и очень красивой, терпеть постоянное одиночество? Каково – воспитывать нас троих? И вот первый же подвернувшийся мужчина, проявивший к ней какое‑то внимание, вскружил ей голову.

Мама‑мамочка, я, наверное, не вправе осуждать тебя. Ты просто хотела жить – красиво и свободно. Мы мешали тебе. Мешали – как мусор, как старая мебель, которую не берут с собой при переезде в новую квартиру. Ты избавилась от нас, как от хлама, даже не подумав, что с нами станет. Мне ведь было всего семь лет – ты в тот момент нужна была мне, как никто. Я не вправе осуждать, но никто не запретит мне не простить. Не простить твое предательство.