Двухтысячные, начало. Что это со мной? Какой дурак привязал меня?

Что это со мной? Какой дурак привязал меня?! Я пыталась освободить руки и не могла. Перед глазами словно натянули невидимую завесу, мешавшую нормально смотреть. Я никак не могла определить, где я и что со мной. В голове ужасно шумело… Все‑таки я услышала звук открывающейся двери и шаги.

Сквозь отвратительную пелену на глазах я пыталась рассмотреть вошедшего и никак не могла – изображение расплывалось, множилось, становилось невнятными пятнами. Голос тоже звучал как бы издалека, усиленный многократно невидимыми динамиками:

– Что, дорогая, пыталась найти кости? Ай‑я‑яй, а ведь будущий доктор! Неужели так плохо учила скелет, что теперь готовишься к госэкзаменам практическим путем?

Я пыталась привстать, но что‑то мешало, удерживало на кровати, не давая сделать почти никаких движений. Прохладная рука коснулась шеи в районе сонной артерии, потом тот же голос произнес:

– Ничего, пульс почти в порядке. Кивни, если слышишь меня.

Я с трудом смогла изобразить подобие кивка.

– Молодец. Сейчас тебе сделают перевязку, а потом впущу к тебе мужа на пять минут.

«Мужа? Какого мужа… ах да – Сашу… не хочу его видеть… так больно… почему мне так больно?»

Молодая полненькая медсестра, чей силуэт расплывался у меня точно так же, как и очертания всех предметов в этой белой комнате, уже ловко бинтовала мои запястья.

– Вот и все, – прощебетала она, поправляя складку на одеяле, и предложила: – Может, укольчик? Болит ведь.

Я совершенно не понимала, о чем она говорит, зачем у меня на запястьях бинты, почему мои руки привязаны к кровати, почему перед глазами все расплывается. Что со мной случилось? И почему так болит живот?

– Ну, как знаешь, – пожала плечами медсестра и вышла.

Я осталась одна в этом белом, давящем со всех сторон помещении. Мне казалось, что стены сходятся все ближе и ближе и вот‑вот сомкнутся в глухой столб, который поглотит меня. Может, это будет лучше – раз мне так больно и я ощущаю пустоту внутри?

В тот момент, когда я уже смирилась со своим скорым исчезновением, вдруг открылась дверь, и вошел высокий мужчина в накинутом поверх черной кожанки медицинском халате. Опять белый цвет…

Мужчина, придвинув ногой стул, сел рядом и погладил меня по привязанной к кровати руке.

– Аленька…

Я только сейчас узнала его, узнала по голосу, по черной повязке на глазу. Саша… зачем он пришел, я так не хотела этого!

– Аля, зачем?.. – хриплым, срывающимся голосом спросил он, и я, кое‑как сфокусировав взгляд, увидела, как второй рукой он вытирает правый глаз. Саша плакал…

У меня началась истерика, я забилась на кровати, выкрикивая что‑то бессвязное – чудовищная картина всплыла в моем на время отключенном лекарствами мозгу, и я вспомнила все. И полиэтиленовый пакет на голове, и улыбочку седоволосого плечистого мужчины с тонкими усиками и холодными глазами, и удары автоматным прикладом в живот… Но даже не это было самым кошмарным. Не это – а моя слабость. Трусость, которая толкнула меня украсть на посту у медсестер ножницы, закрыться в палате и кромсать собственные руки в надежде избавиться от воспоминаний, страданий и, главное, от прозвучавших приговором слов толстой врачихи‑гинеколога: «У нее теперь никогда не будет детей». Сейчас муж видит меня такой – с растрепанными волосами, с забинтованными запястьями, невменяемую и плачущую. Как я могла допустить?! Не‑ет! Никогда больше я не позволю себе слабости, да я назло этому Сержу теперь жить буду! Назло – а еще лучше будет найти его и посчитаться. Папа всегда учил – не спускай, если чувствуешь, что права. И я не спускала. И сейчас тоже принципами не поступлюсь, хватит.

– Попроси… чтобы отвязали, – еле выговорила я распухшим языком.

Саша вздрогнул, быстро встал и нажал кнопку в изголовье кровати. Почти сразу прибежала та милая медсестричка и, услышав просьбу, с сомнением покачала головой:

– Ну, не знаю… она вон какая шустрая оказалась, в гинекологии‑то у девчонок ножницы из ящика увела прямо перед носом почти. Вдруг и тут что выкинет подобное…

– Я отвечаю, – резко остановил поток слов Саша. – Отвяжите.

Девушка с трудом отвязала затянутые мною ремни и вышла, пожав пухленькими плечиками, – выкатилась из палаты, этакая толстенькая гусеничка на коротеньких ножках, обутых в белые шлепанцы на небольшом каблучке. Саша проводил ее взглядом и повернулся ко мне:

– Аленька, я тебя хотел домой забрать, но врач…

– Домой пока не надо, Саш. Я тут с недельку побуду, мне так лучше. – Мне было тяжело говорить и сидеть, даже опираясь о высокую кроватную спинку, но я не давала себе расслабиться. – А потом, когда почувствую, что можно, ты меня заберешь. Могу я попросить тебя?

– О чем? – с готовностью откликнулся муж, и в его лице читалось, что он готов сейчас достать мне алмаз «Кохинор».

– Съезди в институт, попроси отсрочку от сессии.

Лицо Акелы на миг стало растерянным – он, видимо, ожидал, что я попрошу вендетты. Нет уж…

Я попросила Сашку больше не приезжать ко мне – просто категорически запретила. Целыми днями я лежала на постели, уставившись в потолок, или сидела на окне, накинув на себя одеяло, и смотрела вниз, на улицу. Люди куда‑то спешили, бежали с озабоченными лицами, их кто‑то где‑то ждал. У них наверняка были дети. У меня теперь никогда не будет.

Отец приехал один раз – и я ему тоже запретила навещать меня, никого видеть не хотела. В каждом взгляде мне чудилось сочувствие – и это раздражало, убивало наповал. Не надо меня жалеть! Порой же, наоборот, казалось, что окружающие обвиняют меня в случившемся. За что?! Чем я виновата? Тем, что не смогла выбрать между ребенком и мужем?! Да мне никто не дал бы сделать этот выбор! Меня все равно убили бы – даже согласись я сразу позвонить Сашке и попросить приехать.

Я дни напролет грызла себя изнутри, выдумывая все новые и новые оправдания, выискивая мотивы, по которым – «нет», а не «да». Это сводило с ума, и к вечеру я чувствовала себя разбитой и больной. Снотворные глотались, как драже «цветной горошек» – я такие в детстве любила, они стоили тридцать три копейки и продавались в любой булочной, упакованные в синюю коробочку, разрисованную горошинами. Но и это не помогало – ночами я все равно видела кошмары, от которых просыпалась с криком и в мокрой от пота рубашке. Но я не говорила об этом врачу – понимала, что не выпишут, а находиться в тюрьме с белыми стенами и зарешеченным окном больше не могла.

Я провела в больнице неделю, как и планировала. Ровно через семь дней пошла к врачу и потребовала выписать меня. Доктор согласился не без колебаний, считал, что мне рановато покидать больничные стены. Но мне удалось уговорить его и пообещать, что буду приезжать раз в две недели для осмотра. На носу были госэкзамены, и, хоть мне и дали отсрочку, я все‑таки собиралась сдавать их вместе со всем курсом. И еще кое‑что.

Date: 2015-09-02; view: 277; Нарушение авторских прав