Враг Вашингтона 1 page

Отец Уолтера, Джин, был младшим ребенком в семье неуживчивого шведа по имени Эйнар Берглунд, который эмигрировал в Америку в начале двадцатого века. В Швеции хватало неприятных вещей, будь то обязательная воинская повинность, лютеранские пасторы, которые совали нос в жизнь прихожан, или социальная иерархия, исключавшая всякое движение наверх, но, если верить истории, которую Дороти рассказала Уолтеру, Эйнар уехал из‑за ссоры с матерью.

Эйнар был старшим из восьми детей, наследником фермы в южном Остерланде. Его мать – возможно, не первая женщина, разочаровавшаяся в браке с представителем рода Берглундов, – буквально боготворила своего первенца, одевала его наряднее, чем братьев и сестер, пичкала сливками и освобождала от домашних обязанностей, чтобы он мог посвятить себя учебе и уходу за собой. («Самый тщеславный человек из всех, кого я знала», – сказала Дороти.) Солнце материнской любви озаряло Эйнара в течение двадцати лет, а потом случайным образом мать родила позднего ребенка, мальчика, и полюбила его точно так же, как некогда Эйнара, и первенец не смог ее за это простить. Не желая оставаться на втором месте, он отплыл в Америку в день своего двадцатидвухлетия и никогда больше не возвращался в Швецию и не виделся с матерью. Эйнар с гордостью утверждал, что совершенно разучился говорить на родном языке, и при малейшем поводе пускался в длинные рассуждения по поводу «самой глупой, заносчивой, узколобой страны на свете». Он стал очередным участником американского эксперимента – эксперимента, который с точки зрения статистики не удался с самого начала, потому что переполненный Старый Свет в поисках новых земель покидали отнюдь не самые дружелюбные люди, а личности, не способные ужиться с окружающими.

В Миннесоте Эйнар работал сначала лесорубом в последних девственных лесах, затем копал ямы в качестве дорожного строителя; поскольку таким образом ему не удалось сколотить состояние, он примкнул к социалистам и принялся твердить, что его труд эксплуатируют капиталисты с Восточного побережья. Однажды на Пайонир‑сквер, когда Эйнар слушал гневную речь коммунистического оратора, его осенило: наилучший способ достичь успеха в чужой стране – это стать эксплуататором самому. Вместе с младшими братьями, которые последовали в Америку за ним, он открыл собственное дело и стал дорожным подрядчиком. Чтобы не впадать в убытки зимой, они с братьями основали маленький городок в верховьях Миссури и открыли там универсальный магазин. Его политические убеждения на этом этапе по‑прежнему оставались радикальными: Эйнар предоставлял неограниченный кредит фермерам‑коммунистам, по большей части финнам, которые пытались вырваться из крепкой хватки капиталистов с Восточного побережья. Но вскоре торговля начала приносить убытки, и Эйнар уже намеревался продать свою долю, когда один его бывший приятель по имени Кристиансен открыл точно такой же магазин через дорогу. Исключительно по злобе (согласно уверениям Дороти) Эйнар оставил магазин за собой и владел им еще пять лет, пережив Великую депрессию и накопив груду неоплаченных долговых расписок от всех фермеров на десять миль окрест, пока бедняга Кристиансен наконец не разорился. Затем Эйнар переехал в Бемиджи, где поначалу преуспевал на поприще дорожного подрядчика, но в конце концов вынужден был продать фирму по чудовищно низкой цене своему же компаньону, человеку с вкрадчивыми манерами, который притворялся социалистом.

Для Эйнара Америка была страной другой, не‑шведской свободы, средоточием огромных пространств, на которых оскорбленный сын мог по‑прежнему чувствовать себя особенным. Но ничто так не мешает наслаждаться собственной уникальностью, как присутствие других людей, каждый из которых также, в свою очередь, считает себя уникальным. Достигнув благодаря природной сообразительности и упорному труду некоторого достатка и независимости – впрочем, того и другого Эйнару явно было недостаточно, – он предался гневу и разочарованию. Уйдя на покой в пятидесятых годах, он начал посылать родным поздравительные открытки на Рождество, в которых яростно критиковал глупость американского правительства, несправедливость политической экономии и бессмысленность религии. Так, в одном особенно ядовитом послании он ловко провел параллель между Девой Марией и «шведской шлюхой» Ингрид Бергман: она‑де родила «ублюдка» (Изабеллу Росселини), и все американские СМИ, «подкупленные сверху», праздновали это событие. Сам будучи предпринимателем, Эйнар ненавидел крупный бизнес. Хотя он неплохо нажился на правительственных подрядах, он ненавидел и правительство. Он любил хорошие дороги, но в то же время они делали его несчастным и сводили с ума. Он покупал седаны с мощнейшими двигателями, чтобы на скорости девяносто миль гонять по гладким миннесотским автострадам (по большей части он их и строил) и с ревом проноситься мимо дураков, не уступавших ему дороги. Если вечером навстречу ехала машина с включенным дальним светом, Эйнар немедленно делал то же самое и оставлял фары горящими. Если какой‑нибудь идиот пытался обогнать его на двухполосной дороге, он вжимал педаль газа в пол, чтобы не терять скорости, а потом притормаживал, чтобы помешать потенциальному обгонщику пристроиться в хвост, и испытывал особенное удовольствие, если тому с трудом удавалось избежать столкновения со встречным грузовиком. Если водитель подрезал Эйнара или отказывался пропустить, он преследовал нахала и пытался загнать его на обочину, после чего выскакивал из машины и выкрикивал ругательства. (Человек, мечтающий о безграничной свободе, как правило, бывает склонен к мизантропии и ярости, если его мечтам не суждено осуществиться.) Эйнару стукнуло семьдесят восемь, когда он сделал роковую ошибку, сидя за рулем, и вынужден был выбирать между лобовым столкновением и глубоким котлованом на обочине. Жена, сидевшая на переднем сиденье, в отличие от Эйнара не забыла пристегнуть ремень безопасности и три дня провела в больнице в Гранд‑Рэпидс, после чего скончалась от ожогов. По словам полицейских, она могла бы выжить, если бы не пыталась вытащить мертвого мужа из горящей машины.

– Он всю жизнь обращался с ней как с собакой, – сказал впоследствии отец Уолтера, – а в конце концов убил.

Из четверых детей Эйнара Джин оказался единственным, кто никуда не стремился и предпочел остаться поближе к дому. Он желал наслаждаться жизнью и легко заводил друзей. Отчасти такова была его натура, отчасти – сознательный упрек в адрес отца. В Бемиджи Джин был звездой школьной хоккейной команды, а потом отправился в Перл‑Харбор, к великой досаде антимилитариста Эйнара, и вступил в армию. Он отслужил два срока в Тихоокеанском регионе, оставшись целым и невредимым, но так и не продвинувшись выше рядового, после чего вернулся в Бемиджи, где ходил на вечеринки, работал в гараже и не обращал внимания на суровые отцовские наказы воспользоваться правом каждого солдата американской армии на получение образования. Никто не знал, женился бы он на Дороти, если бы она не забеременела, или нет, но Джин любил жену со всей нежностью, которой так недоставало его матери в браке с Эйнаром.

А что дело кончилось тем, что Дороти работала на него как вол и Уолтер за это возненавидел отца, – таков уж был один из поворотов семейной судьбы. Джин по крайней мере не настаивал, в отличие от Эйнара, что он во всем превосходит свою жену. Наоборот, он поработил ее слабостью – в частности, пристрастием к спиртному. Все качества, которые он унаследовал от Эйнара, также начинались как нечто противоположное. Джин был агрессивным популистом, который вызывающе гордился своей заурядностью и потому прельстился темной стороной «правой» политики. Он любил свою жену и был ей благодарен, друзья и знакомые восхваляли его за щедрость и верность, но тем не менее с возрастом Джин стал подвержен вспышкам язвительного негодования – как и все Берглунды. Он ненавидел чернокожих, индейцев, образованных людей, выскочек и, разумеется, правительство и обожал свои права и свободы (возможность пить, курить, ездить с приятелями на рыбалку) именно за то, что они были такими непритязательными. Он огрызался на Дороти, лишь когда она с робким волнением советовала ему пить поменьше – по большей части женщина винила в недостатках мужа не его самого, а Эйнара.

Доля Джина в отцовском наследстве, хотя и значительно сократившаяся после того, как Эйнар продал свой бизнес, все же оказалась достаточно большой, чтобы приобрести маленький придорожный мотель. Джин долго верил, что владеть и управлять им будет одно удовольствие. В «Шепчущих соснах» не было канализации, стены заросли плесенью, и вдобавок мотель находился слишком близко от большого шоссе, по которому днем и ночью громыхали груженные рудой фуры. Позади мотеля был овраг, заваленный мусором и поросший молодыми березками, одна из которых умудрилась прорасти сквозь исковерканную магазинную тележку, приняв весьма причудливую форму. Если бы Джин проявил немного терпения, он дождался бы появления на местном рынке чего‑нибудь попривлекательнее. Но неудачные решения напоминают снежный ком. Чтобы мудро распоряжаться деньгами, человек должен быть амбициозен, а поскольку амбиций Джину явно недоставало, он хотел как можно скорее выбраться из неприятностей и забыть о том, сколько денег он потратил. В буквальном смысле забыть – впоследствии он искренне называл Дороти совершенно другую сумму как якобы уплаченную. Даже в несчастье можно обрести утешение – если только несчастье подлинное. Джин больше не боялся грядущих разочарований, потому что уже испытал их; он преодолел препятствие и постепенно утвердился в мысли о том, что он – жертва мира. Он с трудом добыл денег под вторую закладную, чтобы установить в мотеле систему канализации; все последующие неприятности: сосна, проломившая крышу, гость, наблевавший на покрывало, случайно забытая на двери табличка с надписью «Мест нет», которая провисела там все выходные, – лишь подкрепили мнение Джина о мироздании и о том, какое жалкое место он в нем занимает.

Первые несколько лет после покупки «Шепчущих сосен» более состоятельные братья и сестры Джина приезжали к нему погостить с семьями и жили в мотеле неделю‑другую по специальному семейному тарифу, который не устраивал ровным счетом никого. Кузены Уолтера плескались в грязном бассейне, пока старшие помогали Джину мостить парковку или крепить оползающий склон оврага железнодорожными шпалами. Там, в овраге, сидя на остатках искореженной магазинной тележки, умудренный чикагский кузен Уолтера, Лейф, рассказывал душераздирающие истории о предместьях большого города. Больше всего в душу Уолтера запал жуткий рассказ о том, как некий восьмиклассник наконец улегся в постель с девушкой, а потом, не зная, что делать дальше, взял и помочился прямо ей на ноги. Поскольку городские кузены Уолтера были к нему добрее, чем собственные братья, лето всегда было счастливейшей порой его жизни. Каждый день приносил новые приключения и горести – укусы шершней, прививки от столбняка, не вовремя разорвавшиеся петарды, встречи с ядовитым плющом, несчастные случаи на воде. Поздно вечером, когда шум машин на трассе утихал, сосны возле дома действительно шептались.

Вскоре, впрочем, супруги братьев Берглундов дружно сказали решительное «нет», и визиты прекратились. Для Джина это было лишь очередным подтверждением тому, что братья смотрят на него сверху вниз и пренебрегают мотелем, считая себя принадлежащими к привилегированному классу, который сам он с все большим удовольствием порицал. Джин осыпал Уолтера насмешками за то, что тот любил своих городских кузенов и скучал по ним. В попытке сделать сына непохожим на них Джин поручал книголюбу Уолтеру самую грязную и постыдную работу. Уолтер красил стены, соскребал с ковров пятна крови и спермы, при помощи проволочного крючка извлекал из засорившихся сточных труб грязь и волосы. Если гость оставлял туалет загаженным, а Дороти не успевала немедленно его вымыть, Джин призывал сыновей, чтобы полюбоваться на отвратительное зрелище, после чего заставлял Уолтера заняться уборкой, приговаривая: «Это ему на пользу». Братья дружно повторяли: «Да, это ему на пользу». Если Дороти узнавала о случившемся и упрекала мужа, Джин выслушивал ее с улыбкой и удовлетворенно попыхивал сигаретой – он словно поглощал гнев жены, никак не откликаясь на него. Он всегда гордился тем, что не кричит на Дороти и ни разу не поднял на нее руку.

– Ладно, Дороти, перестань, – говорил он наконец. – Работа ему полезна. Она собьет с мальчишки спесь.

Как будто вся враждебность, которую Джин питал к своей образованной жене, но отказывался выпустить наружу из опасения уподобиться Эйнару, нашла себе легкодостижимую мишень в лице среднего сына. Впрочем, Уолтер, как убедилась мать, был достаточно силен, чтобы выдержать отцовскую ненависть. Дороти считала справедливость вещью долговоременной; конечно, Джин был несправедлив, относясь к Уолтеру столь сурово, но в перспективе ее сыну предстояло достичь успеха, тогда как муж ничего не добился. Сам Уолтер, безропотно и бесслезно выполнявший все неприятные поручения и никогда не жаловавшийся матери, доказал отцу, что способен победить его даже на его поле. Ночные спотыкания о мебель, ребяческая паника, когда заканчивались сигареты, неприязнь к преуспевающим людям… Если бы Уолтер не был настолько переполнен ненавистью, он бы, возможно, пожалел отца. Джин ничего не боялся так, как жалости.

Когда Уолтеру было девять или десять лет, он повесил самодельную табличку «Не курить» на дверь комнаты, в которой жил вместе с младшим братом, Брентом, – тот буквально задыхался из‑за отцовских сигарет. Уолтер не поступил бы так лишь ради собственного удобства – он скорее позволил бы Джину пускать дым себе прямо в глаза, нежели польстил бы отцовскому самолюбию, предъявив жалобу. Джину, в свою очередь, недостаточно было просто сорвать табличку с двери – вместо этого он предпочел посмеяться над сыном.

– А что, если твоему братишке захочется ночью покурить? Ты выгонишь его на мороз?

– Он с трудом дышит из‑за дыма, – сказал Уолтер.

– Никто мне об этом не говорил.

– Я сплю рядом и слышу, как он дышит.

– Но ты повесил табличку от лица вас обоих. Что по этому поводу думает Брент? Если не ошибаюсь, он спит в той же комнате.

– Ему всего шесть, – ответил Уолтер.

– Джин, у Брента действительно может быть аллергия на дым, – вмешалась Дороти.

– А по‑моему, у Уолтера аллергия на меня.

– Мы просто не хотим, чтобы кто‑то курил в нашей комнате, вот и все, – сказал Уолтер. – Кури в коридоре, но только не в спальне.

– Какая разница – курить по ту сторону двери или по эту?

– Таково новое правило для нашей комнаты.

– Так, значит, это ты устанавливаешь в доме правила?

– В нашей комнате – да, – сказал Уолтер.

Джин уже собирался ответить грубостью, но потом с усталым видом покачал головой и усмехнулся криво и вызывающе – он всегда так усмехался, когда кто‑то пытался утверждать свою власть. Аллергия Брента стала хорошим поводом пристроить к мотелю «комнату отдыха», где Джин мог спокойно покурить и выпить с друзьями. Дороти безошибочно предвидела, что эта комната его прикончит.

Помимо школы огромное облегчение маленькому Уолтеру приносила семья Дороти. Ее отец был врачом в маленьком городке, среди его родственников имелись университетские профессора, двое актеров, художник‑любитель, библиотекарь и несколько холостяков, которые скорее всего были геями. Родственники Дороти, живущие в городах‑близнецах, забирали Уолтера на выходные, и он проводил время в восхитительных походах по музеям и театрам; родня из Айрон‑Рэндж устраивала замечательные пикники и вечеринки. Эти люди любили играть в шарады и старинные карточные игры вроде канасты, они музицировали и пели хором. Они были настолько безвредны, что в их присутствии расслаблялся даже Джин – он высмеивал их вкусы и политические пристрастия как нечто эксцентрическое и по‑дружески жалел родичей за неспособность «жить по‑мужски». Они пробудили в Уолтере любовь к домашнему уюту, к которому мальчик стремился, но редко видел – разве что на Рождество, когда они всей семьей делали конфеты.

Эта работа была слишком трудоемкой и важной, чтобы предоставлять ее одним лишь Дороти и Уолтеру. Производство начиналось в первое воскресенье рождественского поста и продолжалось до конца декабря. Из дальних шкафов появлялись колдовские металлические приспособления – железные котелки, распорки, тяжелые алюминиевые щипцы для орехов, а также огромные запасы сахара и груды жестянок. Много литров несладкого масла растапливали пополам с молоком и сахаром (для приготовления помадки) или только с сахаром (для знаменитых рождественских ирисок Дороти) и им же намазывали огромное количество специальных сковородок и противней, которые мать Уолтера в течение многих лет покупала на дворовых распродажах. Шли бесконечные споры о мягкости и твердости. Джин в переднике ворочал в котлах половником, словно древний викинг веслом, стараясь не сыпать в содержимое сигаретный пепел. У него были три старинных кухонных термометра в плоских металлических оболочках; обыкновенно в течение нескольких часов они не отмечали абсолютно никакого повышения температуры, а затем внезапно свидетельствовали о том, что помадка сгорела, а ириски затвердели как бетон. Уолтер и Дороти дружно работали, чтобы успеть всыпать орехи и разлить содержимое котелков. И наконец, следовала нелегкая работа по разрезанию чересчур твердых ирисок – кухонных нож гнулся от усилий, которые прикладывал Джин, слышался неприятный звук, который отдавался в костях и зубах у всех присутствующих, – скрежет лезвия по дну железной сковороды, а затем во все стороны разлетались липкие янтарные кусочки. Следовали отцовский вопль «О господи, мать твою!» и недовольные просьбы Дороти не ругаться при детях.

В последние дни рождественского поста Джин, Дороти и Уолтер, взяв восемьдесят или сто жестянок, набитых помадкой и ирисками, украшенными миндалем и проложенными вощеной бумагой, отправлялись их раздавать. Это занимало два дня, иногда больше. Старший брат Уолтера, Митч, оставался в мотеле с Брентом – в детстве его укачивало в машине, хотя впоследствии Брент и стал военным летчиком. Сначала Джин отвозил конфеты многочисленным знакомым в Хиббинге, а потом после многочисленных разворотов и заездов в тупики отправлялся к дальним друзьям и родственникам, через Айрон‑Рэндж к Грэнд‑Рэпидс и дальше. В каждом доме предлагали чашку кофе или печенье, и отказаться было немыслимо. В промежутках между остановками Уолтер сидел сзади с книжкой и наблюдал за пятном солнечного света на сиденье, которое при правом повороте начинало двигаться, сползало на пол и вновь возникало в искаженном виде на спинке переднего кресла. За окном мелькали неизменные жидкие перелески, бесконечные заснеженные болота, объявления, прибитые к телефонным столбам, кружащие ястребы и отважные вороны. На сиденье рядом с Уолтером росла груда подарков от друзей и родственников, которых они уже посетили, – скандинавская выпечка, финские и хорватские сладости, бутылки вина от неженатых приятелей Джина – и уменьшалась гора жестянок с конфетами. Главное достоинство этих конфет заключалось в том, что они всегда были одинаковыми, с тех самых пор, когда Джин и Дороти поженились и начали вместе делать их на Рождество. Постепенно, с годами, они превратились из угощения в напоминание о прошлом. Это был единственный подарок, который могли себе позволить бедняки Берглунды.

Уолтер учился в предпоследнем классе, когда умер отец Дороти, оставив ей маленький домик у озера, где она в детстве проводила лето. В представлении Уолтера этот дом прочно ассоциировался с болезнью матери, потому что именно там еще девочкой она долгими месяцами боролась с артритом, который иссушил ее правую руку и изуродовал таз. На низкой полке у камина лежали старые жалкие игрушки, с которыми Дороти некогда возилась часами в попытке сохранить подвижность пальцев, изуродованных болезнью, – пружинная щелкушка для орехов, деревянная труба с пятью клапанами… Берглунды всегда были слишком заняты мотелем, чтобы долго жить в домике у озера, но Дороти его любила и мечтала, что переедет сюда с Джином на покой, если они когда‑нибудь избавятся от «Шепчущих сосен». Поэтому она не стала соглашаться, когда муж предложил продать домик. Здоровье Джина пошатнулось, мотель был неоднократно заложен, а суровые зимы совершенно лишили его былой скромной привлекательности. Хотя Митч уже окончил школу, работал автомехаником и по‑прежнему жил дома, все деньги он тратил на девушек, выпивку, тир, рыболовные принадлежности и уход за мотоциклом. Джин, возможно, изменил бы свое мнение о маленьком домике, если бы в близлежащем безымянном озерце водилась рыба, но, поскольку рыбалка там была скверная, он искренне не понимал, зачем держать пустой дом, которым они все равно не в состоянии пользоваться. Дороти, в обычное время образец покорного прагматизма, так загрустила, что слегла на несколько дней, жалуясь на головную боль. Уолтер, который предпочел бы страдать сам, лишь бы не видеть материнских мучений, вмешался.

– Я могу пожить в домике летом и сделать ремонт. Может быть, нам удастся его сдать, – сказал он родителям.

– Нам нужна твоя помощь здесь, – возразила Дороти.

– В любом случае я через год уеду. Что вы тогда будете делать?

– Подумаем, когда придет пора, – сказал Джин.

– Рано или поздно вам все равно придется нанять помощника.

– Поэтому и нужно продать дом, – ответил отец.

– Он прав, Уолтер, – добавила Дороти. – Мне нестерпимо об этом думать, но он прав.

– А как же Митч? Пусть отдает вам часть денег. На них вы бы могли кого‑нибудь нанять.

– Митч уже самостоятельный, – заметил Джин.

– Мама по‑прежнему кормит его и стирает одежду! Почему бы ему не платить за жилье?

– Не твое дело.

– Это мамино дело! Ты предпочитаешь продать мамин дом, вместо того чтобы вправить Митчу мозги!

– Я не собираюсь выгонять Митча из его законной комнаты.

– Ты действительно думаешь, что мы могли бы сдавать летний домик? – с надеждой спросила Дороти.

– Там придется прибирать каждую неделю и стирать белье, – сказал Джин. – Этому конца не будет.

– Я могу ездить туда раз в неделю, – ответила Дороти. – Ничего страшного.

– Но нам нужны деньги прямо сейчас.

– А если я поступлю так же, как Митч? – намекнул Уолтер. – Если просто скажу «нет»? Я поеду летом на озеро и отремонтирую дом.

– Ну что ж, – сказал Джин. – Мы тут и без тебя справимся.

– Джин, давай по крайней мере попытаемся сдать домик в следующем сезоне. Если не получится, продать его всегда успеем.

– Я поеду туда на выходных, – сказал Уолтер. – И точка. Митч поработает пару дней вместо меня.

– Если хочешь переложить свои дела на Митча, говори с ним сам.

– По‑моему, это обязанность отца.

– Хватит, – сказал Джин и ушел к себе.

Отец попустительствовал Митчу по вполне понятной причине – он видел в первенце почти точное повторение самого себя и не хотел обращаться с сыном так же сурово, как некогда с ним обращался Эйнар. Но сдержанность Дороти поражала Уолтера. Возможно, жизнь с Джином уже настолько ее измучила, что у матери недоставало ни сил, ни смелости противостоять Митчу, а может быть, она заранее предвидела его несчастливое будущее и хотела, чтобы мальчик насладился годами безбедной жизни в родном доме, прежде чем жизнь обломает ему крылья. В любом случае Уолтеру выпало постучать в дверь Митча, обклеенную плакатами с изображениями рок‑звезд, и попытаться сыграть для старшего брата роль отца.

Митч валялся на постели, курил и слушал магнитофон, купленный на заработанные в гараже деньги. Непокорная улыбка, которой он встретил Уолтера, была очень похожа на отцовскую, только еще презрительнее.

– Чего тебе?

– Я хочу, чтобы ты начал платить за жилье или делать какую‑нибудь работу по дому. Или же выметайся.

– С каких это пор ты командуешь?

– Папа велел мне с тобой поговорить.

– Пусть сам придет и поговорит.

– Мама не хочет продавать домик на озере. Нужно что‑нибудь придумать.

– Это ее проблемы.

– Господи, Митч, ты самый большой эгоист на свете.

– Ну да. Ты собираешься в Гарвард, а мне придется торчать здесь и содержать мотель. И после этого я эгоист.

– Да.

– Я пытаюсь скопить немного денег на тот случай, если они понадобятся нам с Брендой. И после этого я эгоист.

Бренду, весьма хорошенькую девушку, родители готовы были буквально проклясть за роман с Митчем.

– И каков же твой великий экономический план? – поинтересовался Уолтер. – Купить сейчас побольше барахла, которое потом можно будет заложить?

– Я работаю как вол. Мне что, нельзя ничего себе купить?

– Я тоже работаю как вол, но ничего не покупаю, потому что не получаю платы.

– А как насчет кинокамеры?

– Я одолжил ее в школе, дубина. Она не моя.

– Ну а мне никто ничего не одалживает, потому что я не подлиза.

– Тем не менее ты должен отдавать родителям часть денег или хотя бы помогать им на выходных.

Митч уставился в пепельницу, набитую пыльными окурками, и попытался втиснуть туда еще один бычок.

– Чего ты вообще пришел? – спросил он. – Я не обязан с тобой спорить.

Дороти отказалась разговаривать с Митчем («Я лучше продам дом», – сказала она), и, когда закончился учебный год и начался обычный туристический сезон в мотеле, Уолтер решил добиться своего, устроив забастовку. Живя дома, он не мог сделать то, что требовалось. Единственным способом заставить Митча принять ответственность было уехать, поэтому Уолтер заявил, что проведет лето, ремонтируя домик на озере и снимая экспериментальный фильм о природе. Отец заявил, что если Уолтер желает привести дом в приличный вид – это его дело, но дом в любом случае продадут. Дороти взмолилась, чтобы он наконец забыл о доме. Она сказала, что с ее стороны было крайне эгоистично поднимать такой шум – дом ей вообще не нужен, она всего лишь хочет, чтобы семья жила мирно; когда Уолтер сказал, что все равно поедет на озеро, мать заплакала и сказала, что он не стал бы уезжать, если бы действительно заботился о ее благе. Но Уолтер впервые по‑настоящему рассердился на мать. Неважно, как сильно она его любила и насколько он ее понимал, – он ненавидел Дороти за то, что она покорилась отцу и Митчу. Он смертельно устал от этого. Уолтер попросил свою подругу, Мэри Силталу, отвезти его в летний домик – с небольшой сумкой вещей, десятью галлонами краски, старым велосипедом, подержанным экземпляром «Уолдена», школьной кинокамерой и восемью коробками пленки. Он взбунтовался всерьез.

Пол был усыпан мышиным пометом и дохлыми жуками; помимо покраски, требовалось починить крышу и заменить рамы. В первый день по приезде Уолтер прибрался в комнатах и целых десять часов дергал сорняки, после чего отправился в лес, залитый прекрасным вечерним солнцем, на поиски красоты в природе. Пленки у него было всего на двадцать четыре минуты; потратив три с половиной на бурундуков, Уолтер понял, что ему нужно нечто поинтереснее. На маленьком озере почти не жили птицы, но когда он выплыл в безмятежные воды на старом дедушкином каноэ, то спугнул нечто вроде цапли – это оказалась выпь, которая гнездилась в камышах. Выпи его вдохновили – они были такие скрытные, что он все лето выслеживал их, не потратив ни метра пленки.

Уолтер вставал в пять утра и очень медленно, стараясь не шуметь, греб к камышам, держа камеру на коленях. Выпи предпочитали прятаться в зарослях, надежно замаскированные своим коричнево‑желтым оперением в вертикальных полосках. Они пронзали добычу крепкими клювами, а когда чувствовали опасность, то замирали, вытянув шею и устремив клюв в небо, – точь‑в‑точь сухой камыш. Когда Уолтер приближался в надежде наконец увидеть в объектив выпь, а не пустоту, они ловко ускользали из поля зрения, но иногда срывались в полет, и тогда Уолтер, откинувшись на спину, вел камерой вслед за ними. Хотя выпи напоминали бездушные автоматы, они казались ему весьма симпатичными созданиями, в том числе из‑за контраста: на воде птицы были такими тусклыми, а в полете расправляли яркие черно‑серые крылья. На суше, вблизи гнезда, выпи держались пугливо и скрытно, зато в небе делались величественными.

Проведя семнадцать лет в тесных комнатушках с семьей, Уолтер соскучился по одиночеству – и лишь теперь понял, сколь настоятельна эта потребность. Не слышать ничего, кроме ветра, пения птиц, жужжания насекомых, плеска рыбы, треска ветвей и шелеста березовых листьев, трущихся друг о друга. Соскребая краску со стен домика, он то и дело останавливался и наслаждался звуками леса. Чтобы добраться до магазина в Фен‑Сити на велосипеде, уходило полтора часа. Уолтер готовил себе чечевичное рагу и фасолевый суп по материнским рецептам, а вечерами играл в пинбол на старом, но еще вполне пригодном пружинном автомате, который стоял в доме, сколько он его помнил. До полуночи он читал в постели, а потом лежал без сна, впитывая тишину.

Однажды вечером, в пятницу (на десятый день), когда Уолтер возвращался на каноэ после очередной неудачи с выпями, он услышал шум моторов, громкую музыку и рев мотоциклов на подъездной дорожке. Он вытащил каноэ на берег и увидел Митча, красавицу Бренду и еще три парочки – все это были бездельники‑приятели старшего брата и их подружки в расклешенных брюках, которые вытаскивали пиво и переносные холодильники на лужайку за домом. Мотор пикапа, гулко кашляя, работал на холостом ходу, и к нему была подключена аудиосистема, гремевшая «Аэросмитом». У одного из приятелей Митча был ротвейлер на поводке, сделанном из цепи.

– Привет, отшельник, – сказал Митч. – Не возражаешь насчет компании?